Последний поцелуй вдовы

Внезапно скрип железной двери вырвал меня из раздумий. Луч света, словно нож, разрезал тьму.

Фигура в проеме была высокой, почти неестественно стройной, окутанной дорогим мехом и бархатом.

– Боже правый… – его голос звучал мягко, но с небольшим акцентом. – Вы… живы?

Он сделал шаг вперед, и я инстинктивно отпрянула. Его пальцы, в перчатках из кожи, сжали трость с набалдашником в виде вороньей головы.

– Как Вы оказались здесь, мадемуазель? – спросил незнакомец, наклоняясь. В его взгляде не было жалости – лишь холодный интерес.

Я обняла себя, чувствуя, как ночнушка – когда-то белая, а теперь серная от грязи – прилипает к коже.

– Я… сбежать хотела, – прошептала я.

– …От жизни?

– От себя.

От него.

Незнакомец замер, затем медленно снял плащ и набросил его мне на плечи. Мех пахнул камфорой и чем-то дорогим, чуждым.

– Разрешите представиться. Даниш Вороновский, – мягко произнес он, слегка склонив голову. – Герцог, хотя титул здесь мало что значит. Этот склеп… Я увидел свет в этом склепе, когда посещал могилу жены. А тут Вы.

Его глаза скользнули к дальнему углу, где стоял небольшой саркофаг, украшенный резными ангелами.

– Вы не можете остаться здесь, мадемуазель, – продолжил он. – Петербургская осень не прощает таких прогулок. Мое поместье в двух часах езды. Я… настаиваю.

В его тоне была не просьба, а приказ, завуалированный вежливостью.

Карета, запряженная парой вороных, ждала у ворот кладбища. Внутри – темно-бордовый сафьян, подушки с вышитыми воронами – герб его рода, как герцог объяснил мне.

Когда мы тронулись, уличные фонари изредка высвечивали его профиль, выхватывая детали: лицо было бледное, с резкими чертами – высокий лоб аристократа, нос с горбинкой, придающий профилю хищность, тонкие губы. Над верхней губой – маленькая родинка, словно поставленная кистью художника для завершения портрета.

Пока мы ехали герцог все смотрел в окно, будто чтобы не смущать меня своим вниманием, а может, чтобы дать мне возможность разглядеть его. Глаза его были карие, но не теплые – глубокие, как болотная вода. В них читалась усталость, несмотря на молодое лицо. Густые, черные волосы, с синеватым отливом, зачесанные назад, открывали висок с едва заметным шрамом.

«На вид ему лет тридцать восемь… Возможно, и больше», – решила я про себя.

Сюртук из черного бархата с серебряными пуговицами привлек моё внимание, жилет с вытканными арабесками, белоснежный галстук. На мизинце – перстень с темным камнем.

– В моем поместье остались вещи моей покойной супруги, – сообщил герцог, глядя в окно. – Я ничего не трогал с дня трагедии пять лет назад. Все вещи будут полностью в Вашем распоряжении.

Я смутилась, представив себя в платье мертвой женщины.

Когда карета остановилась, перед нами возникло трехэтажное здание у огромного пруда: остроконечные башенки, витражи с изображением птиц, железные решетки на окнах. Внутри – мраморные полы, люстры с сотнями свечей, портреты предков с тем же хищным взглядом, что и у Даниша.

– Добро пожаловать в Вороново, – прошептал он, и его голос слился с шумом ветра в трубах.

Коридоры поместья тонули в полумраке, лишь редкие канделябры бросали дрожащие блики на стены, увешанные портретами с глазами, будто следящими за каждым моим шагом. Дворецкий Витто – сухопарый старик с лицом, напоминающим пергаментную карту, – шел впереди, неся серебряный подсвечник.

– Здесь так мрачно… Но красиво. Как будто это все нереально. Вне времени. – проговорила я, разглядывая очередной портрет, пока дворецкий вел меня в гостевую комнату.

– Реальность, сударыня, – там, где лежит сердце, – прошептал старик внезапно, оборачиваясь. Его голос звучал как скрип старых половиц. – А сердца… имеют привычку теряться. Вот Вы… Точно потерянная.

Я замерла. Его слова отозвались эхом в памяти, смешавшись с образом того загадочного мужчины из моих снов – высокого, с глазами цвета ночного неба, чьи пальцы касались моей щеки в прошлом сне, шепча мне: «Наши души связаны»

– Я не потеряна. Почему Вы так решили?

Дворецкий лишь улыбнулся, открывая дверь в гостевую спальню.

Комната была обставлена с роскошью: кровать с балдахином из черного бархата, трюмо с зеркалом в серебряной раме, на котором лежало платье.

– Герцогиня предпочитала зелёный, – пробормотал дворецкий, исчезая за дверью.

Платье оказалось шелковым, цвета лесной тени, с кружевными рукавами и корсетом, расшитым серебряными нитями. Когда я надела его, наряд обнял тело, будто был сшит специально на меня. В зеркале отразилась незнакомка – бледная, с тёмными кругами под глазами, но… живая.

Лестница в столовую была узкой, ступени скрипели под ногами. Внизу, у камина, стоял герцог Вороновский. Услышав шаги, он обернулся – и застыл.

Его глаза, обычно холодные, вспыхнули нездоровым огнем. Пальцы сжали бокал с вином так, что костяшки побелели.

– Вы… – он сделал паузу, будто подбирая слова. – Прекрасны.

Я засмущалась, опуская глаза.

Стол ломился от яств: фазаны в гранатовом соусе, груши в вине, тёмный хлеб с тмином. Даниш говорил мало, но каждое слово было сказано по существу:

– В Петербурге я на месяц. Торговля антиквариатом… и могила жены.

Он отпил вина, и свет свечи задрожал в его зрачках.

– Она умерла зимой пять лет тому назад. Пневмония. Я уехал в свою родную Прагу, но… здесь остались дела. Ювелирные мастерские, долги.

Внезапно он встал и вышел, вернувшись через несколько минут с ожерельем в руках – изумрудным, тяжёлым, с подвеской в виде капли.

– …Позволите?

Герцог остановился около меня, разглядывая мою обнаженную шею.

Я лишь удивленно кивнула.

– Всё должно быть на своём месте, – прошептал он, застёгивая замок на моей шее. Его холодные пальцы чуть коснулись моей кожи, и я вздрогнула. – Это – дополнение Вашей красоты. Теперь все на месте. Я рад.

Мы продолжили ужинать у тишине.

– Скажите, Даниш, а почему же Вы не женились во второй раз? Прошло много времени…

Мужчина улыбнулся, прощая мне мою дерзость.

Тень от камина заплясала между нами, когда он произнёс:

– Любовь – как ваза: разобьёшь – не сложишь.

Я улыбнулась, поднося бокал к губам:

– Для этого изобрели клей.

Даниш наклонил голову, изучая меня.

– Разве резонно клеить то, что может разбиться вновь? Лучше заменить на новую – прочнее, идеальнее… Красивее.

– А если та ваза – единственная, созданная именно для Вас?

Он тихо рассмеялся, но смех был безрадостным.

– Такого не бывает. Всегда есть реплики… лучше прежних.

Я провела пальцем по краю бокала.

– Когда старая ваза разбивается, вода вытекает, цветы в ней вянут. Новая ваза… уже, получается, и не нужна.

Его глаза сужаются, оценивая меня.

– Надеюсь, это не окончательный Ваш вердикт. Возможно, найдётся новый букет… более достойный новой вазы.

Тишина повисла между нами. Мы оба знали: речь не о вазах.

Позже, когда слуги унесли десерт, Даниш вдруг спросил:

– Александра, скажите, Вы верите в связь душ? В то, что смерть – далеко не конец?

Я взглянула на портрет его жены над камином – молодой женщины-брюнетки с глазами… Как у меня.

– Верю.

Иначе… зачем мне снится он?

Герцог задумчиво разглядывал меня. Ветер за окном выл, как потерянный дух.

Поко́и, отведённые мне, напоминали келью монахини: высокий потолок с фресками ангелов, затемненные окна.

Витто вошёл бесшумно, неся поднос с фарфоровым чайником. Пар пахнул ромашкой и мёдом.

– Герцог… редко приводит гостей, – прошептал он, ставя чашку передо мной. Его пальцы, узловатые от возраста, дрожали. – Вы… напоминаете её.

Я подняла сонные глаза.

– Его жену?… Расскажите, какой она была?

Старик кивнул, поправляя жабо на груди. В свете свечи его лицо казалось вырезанным из слоновой кости.

– Жизнь дана на добрые дела. Анна Викторовна была самой щедрой душой. Жертвовала в приюты и госпитали…

Он замолчал, глядя в окно, где луна цеплялась за сосны.

– После её смерти герцог стал другим. Закрылся. Лишь ювелирные скупки занимали его. Но однажды… он встретил барышню на одном балу, что завладела его разумом. Но её сердце уже было занято.

В его голосе прозвучало что-то вроде: "а жаль".

После ухода Витто я осмотрела комнату. На столике у кровати лежала книга в кожаном переплёте «Les Fleurs du Mal» Бодлера, с дарственной надписью: «À mon âme, pour l'éternité»

*Моей душе, на вечность.

Я попыталась читать, но строки сливались:

«Твой взгляд, как лезвие, мне в сердце вошёл,

И рана там цветёт, как алая роза на снегу…»

Сон пришёл беспокойный. Мне снился он – тот мужчина из прошлых видений. На этот раз он стоял у окна в библиотеке, держа в руках разбитую вазу. Руки его были в крови… Это он разбил её.

– Ты должна вспомнить, – прошептал он, сжимая осколки в руках.

Я проснулась с его именем на губах:

– …Эскар?

…

Наутро стол в обеденном зале был накрыт лишь для одного: груши в сиропе, чёрный хлеб, кофе в серебряном кофейнике. Даниш не спустился на завтрак.

– Герцог уехал по делам, – пояснила горничная, избегая моего взгляда. – Он вернётся к вечеру.

Его отсутствие было ощутимым, как будто дом затаил дыхание, ожидая хозяина.

…

Скука загнала меня в карету. Я приказала кучеру ехать в Императорскую публичную библиотеку – место, где когда-то бывала с отцом в далеком детстве.

Центральный Санкт-Петербург встретил меня радушно. Я с любовью любовалась Невским проспектом: толпы чиновников в мундирах чинно шли по делам, дамы под зонтиками беседовали о чем-то, разносчики с корзинами ягод предлагали свой товар прохожим.

Вскоре мы подъехали к зданию библиотеки: колонны, пахнущие известняком, скрип половиц под ногами.

Я листала старые газеты, ища упоминания о своем прошлом, о Микаэле – но всё будто стёрлось. Ни некрологов, ни светских хроник. Кто-то подчистил все упоминания в газетах… Зачем?

У выхода меня ждал сюрприз. Девушка в простом платье и чепце бросилась ко мне, завидев меня с конца улицы:

– Барышня! Александра Васильевна! Вы живы!

Я узнала её – младшая служанка тёти, та самая, что подавала нам чай по утрам. Но имя…

– …Лана? – сорвалось у меня с губ.

Девушка заморгала.

– Я – Дуня, сударыня! Вы… вы не помните меня?

Она схватила меня за рукав, шепча:

– Вернитесь! Вернитесь домой, барыня! Все думают, что Вас украли! Ларион Августинович организовал поиски…

Я вырвалась и побежала, не слушая её криков.

…

Даниш вернулся лишь к ужину. Он вошёл в столовую, одетый в дорожный тёмно-синий костюм, пелериной от дождя.

– Мой дом теперь в вашем распоряжении, Александра Васильевна, – заявил он, снимая перчатки. – В поместье Лоренских уже вовсю орудует Ваш "жених". Не советую Вам пока туда возвращаться. Мне будет очень радостно, если Вы останетесь моей гостей. Город для Вас тоже опасен. Орудует маньяк. По возможности, не выходите из дома… пока я не разберусь с вашим делом.

Его взгляд упал на моё платье (я снова надела зелёное).

– Послезавтра будут новости.

…

Когда слуги удалились, а Даниш уехал куда-то снова, я отправилась в манящую зону – крыло с кабинетом и читальней герцога.

Что я обнаружила: письменный стол, чернильница в форме ворона, стопка писем с печатями из Чешского королевства, трактаты по алхимии, сборник «De Umbrarum Regni» («О царстве теней») с закладкой на главе «Связь душ после смерти».

На камине рядом с книгами стоял портрет: маленький, в рамке под стеклом. Молодая женщина в зелёном платье. На обороте надпись: «Анна, душа моя. До встречи за зеркалом. 1845 г.»

Я присела, мне стало нехорошо… Голова раскалывалась, будто кто-то вбивал в виски гвозди. Мой взгляд упал на стопку бумаг для растопки камина.

Сердце сжалось. Пять стопок газет. Тех самых газет… Обо мне.

Я вцепилась в подлокотники кресла. Значит, вот кто собрал все печатные издания, где освещали под неправильным углом мою жизнь…

1848 годЗваный вечер в особняке на Английской набережной

Хрустальные люстры отражались в паркете, как озёра в глазах Михаила, когда он в последний раз целовал мне руку перед отъездом.

– Вернусь к Рождеству, – обещал он.

Но вместо него ко мне подкрался другой, подливая что-то в мой бокал.

Дальше – все было как в тумане.

Его пальцы пахли табаком и медяками, а тяжёлое дыхание обжигало шею. После… только мокрый снег под щекой и крик городового, нашедшего меня в темном переулке: «Барышня, да Вы окровавлены!»

Больница на Выборгской стороне

Белые стены, пахнущие карболкой. Сестры милосердия шептались у моей койки: «Очнётся – узнает, что случилось… Бедняжка, как же она дальше жить-то будет? Князь Тамасов расторгнет же поволоку, как прознает про все. Жалко барыню!»

Они не знали, что я слышала каждое слово. Не знали и того, что Михаил примчался в город, едва получил письмо от моего дяди.

Как только меня перевезли домой, он ворвался в наше поместье на Мойке, сбивая с плеч снег. Увидев мой чёрный платок – знак позора для «испорченных» невест, – он не содрогнулся.

– Прости меня, Саша, – прошептал он, падая на колени и целуя мои пальцы, обмотанные бинтами. – Я во всем виноват. Будь я трижды проклят, что оставил тебя одну! Прости, прости меня, если сможешь!

– …Прощаю.

Мы бежали той же ночью. Карета скрипела на повороте у Тучкова моста, лошади понесли… а потом – ледяная вода, его руки, толкающие меня к поверхности, и последние слова: Александра, выбирайся! Быстро!

1849 год

Санкт-Петербург жил двойной жизнью. По Невскому проспекту катили экипажи с гербами знатных семей, их взглядами провожали попрошайки, а в переулках за Садовой уже шептались: «Слышали про Александру Лоренскую? Отравила князя, да и сама сгинула…», – говорил кто-то, «Нет, не так было! Сама отравилась и наказала извозчику свернуть прямо в реку, потому что Тамасов её отверг!» – вторил другой.

Ветер с Финского залива нёс запах моря и гниющих водорослей, смешивая его с ароматом горячих пышек из булочной Филиппова.

Сейчас

Я открыла глаза. В читальне было тихо, лишь часы на стене отсчитывали секунды. Газеты лгали, но правда жила во мне – в шрамах под корсетом, в памяти о его голосе. За окном, над лесом, вставала луна – такая же холодная, как та ночь.

– Михаил… – прошептала я, сжимая газетный лист. Город, видевший нашу любовь и нашу гибель, молчал. Но где-то в его переулках ещё пахло древесиной с фабрики Тамасовых, и, казалось, тень князя навсегда вплелась в туман над Невой.

– …Александра? Что Вы здесь делаете?

Даниш тихо заходит в кабинет, настигая меня врасплох.

– Зачем Вам все эти газеты с моим именем? – тихо прошептала я.

– Вы спрашивали меня вчера, почему я не женился повторно?… По правде говоря, я уже приезжал в Петроград из Праги год назад из-за Вас, Александра Васильевна. Вы стали единственной женщиной, что завладела моими мыслями после смерти моей супруги. Я увидел Вас на одном осеннем балу. Надеялся, заполучить Вашу руку и сердце. Не успел. Меня опередили.

Я вскидываю брови.

– Вы думаете это так работает?

Герцог жмет плечами.

– Возможно.

Я удивленно смотрю на него. Повисает неловкость. У меня возникает наистраннейшая, но существенная мысль. У герцога Вороновского много влияния и он, оказывается, расположен ко мне благосклонно.

– Скажите, пожалуйста… У Вас есть знакомые в Министерстве внутренних дел? – спрашиваю я.

Лицо мужчины не показывает ни капли удивления.

– У меня есть знакомые и гораздо высшего ранга. Вам для каких целей?

– Для целей правосудия… Год назад я была на одном званом ужине. Меня специально опоили там до беспамятства, подмешав что-то в мой напиток. После, на улице, когда я шла к своему экипажу, на меня напал и опорочил мою честь один человек, который и опоил меня. Надругавшись надо мной, он лишил меня статуса чистой невесты. На мою голову надели черный платок, вместо белой фаты. Этот человек рассчитывал, что мой жених откажется от меня после этого, но этого не случилось. Тогда… Тогда подстроили несчастный случай. Мой жених погиб, спасая меня. Теперь же, будучи вдовой, я лишена права выбирать мужа самостоятельно. За меня по праву решают родственники. И теперь тот ужасный человек заявился к нам в дом с брачным контрактом, чтобы завладеть мной и моим наследством. Я пряталась тогда на кладбище от него. Говорить что либо родственникам бесполезно. Им надо срочно выдать меня замуж, чтобы переписать наследство на себя.

– …Назовите его имя.

– Его имя… Ларион Морибин. Он приближенный моего дяди – Олега Борисовича Лоренского. Только дядя не знает, что это именно из-за Лариона я была опорочена перед свадьбой и впала в кому. Не поверит. Ларион его крестник.

Герцог медленно провёл пальцем по краю бокала с коньяком, оставляя мокрый след на полированном дереве стола. Его глаза, холодные, как балтийский янтарь, взирали в окно.

– Ларион Морибин… – он выплюнул это имя, будто сам звук отвращал его. – Значит, именно он подсунул газетчикам ту версию о Вашем "позоре"? Любопытно. Обычно такие люди не оставляют следов.

Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

– Он думает, что я ничего не помню. Что кома стёрла мою память. Но я видела его лицо тогда, в переулке у Тучкова моста, когда карета сорвалась с моста. Я знаю, это подстроил он. Выстрелил в лошадей и извозчика.

Ветер за окном вдруг завыл сильнее, будто город сам откликнулся на эти слова.

Даниш встал и подошёл к камину. Огонь отбрасывал на его профиль дрожащие тени, превращая черты в подобие театральной маски.

– Вы поможете мне в моей ситуации, герцог?

Даниш вежливо улыбнулся, приближаясь ко мне.

– Я уже приезжал в этот город из-за Вас, но теперь приезжаю сюда постоянно по другой любви и не из-за торговли. Я влюбился в этот загадочный город целиком и полностью. За это я обязан Вам, Александра Васильевна. Я помогу Вам уничтожить Морибина. Но взамен мне нужна будет одна вещь.

– …Какая?

Я замираю в трепетном ожидании. Конечно, должно быть условие. За все надо платить.

– Составите мне пару на один вечер в кругу малознакомых мне людей?

– …О каком вечере идет речь?

– Скажите, Александра, Вы когда-нибудь слышали о спиритических сеансах?

Склянка с тенями

1850 годСпиритический сеанс в особняке Морозовых

Карета герцога остановилась у чугунных ворот особняка на канале Грибоедова. Я поправила чёрный креповый шарф – тот самый, что я носила с тех пор, как газеты объявили меня «опозоренной невестой». Ветер рвал с крыш жухлые листья, швыряя их под ноги, будто город пытался стереть мои следы.

Я и раньше слышала о графине Морозовой, что увлекалась модным мистическим делом – спиритизмом. Теперь во мне был трепет любопытства перед неизведанным.

Особняк Морозовых был самым заметным из своего ряда: трёхэтажный дом, с колоннами в стиле ампир. На фасаде – трещина от землетрясения 1829 года, которую так и не заделали. Говорят, по ночам из неё доносился шёпот усопших.

Подав руку Данишу, я поднялась по парадной лестнице. В складках моего платья – склянка с лавандовой водой, приятно холодила мою кожу.

Когда я вошла в холл, лакей в ливрее с вышитыми совами протянул мне маску Арлекина.

– Правила сеанса. Никто не должен видеть Вашего лица – произнес он, кланяясь.

Я надела маску, и в этот момент заметила ее.

Сестра Микаэля… Она стояла у мраморной лестницы. Без кринолина, в простом платье цвета васильков. Её волосы, тёмные, как смоль, были собраны в тугой узел, а в руках она сжимала кожаный футляр.

– Морин?… – я окликнула девушку по имени.

Она вздрогнула, будто её ударили током. Потом – стремительный шаг вперёд, объятия, и её губы у моего уха:

– Александра… Я слышала, что ты пришла в себя… Прости, что не пришла навестить тебя. Было слишком много неотложных дел после похорон брата. Ты здесь тоже на сеанс?

– Да, я пришла с одним моим знакомым.

– Марина Алексеевна, Вас ожидает маркиз в музыкальном зале. – лакей сообщил торжественным голосом, поклонившись девушке.

Марина?… Почему я назвала ее иначе? Морин?… Существует ли такое имя вообще?

Её пальцы впились в мои плечи, и я почувствовала: сестра Микаэля знала правду.

Перед сеансом я укрылась в зимнем саду – комнате с заколоченными окнами, где среди мёртвых пальм стоял рояль с обгоревшими клавишами. Тут ко мне и пришёл его голос. Голос мужчины из моих снов прозвучал у меня в голове:

«Смертные – лишь тела. Как только это поймёшь, можешь рассуждать хоть до основания Туманных Земель о смысле жизни…»

Он звучал так, будто доносился из-под пола. Из-за зеркала…

…

Все приглашенные – около тридцати человек, собрались в голубой гостиной ровно в полночь. Гостиная была довольно аскетична – стены цвета угасшего неба и стол, накрытый чёрным бархатом. На нём – какая-то доска с буквами, окружённая 13 свечами.

Даниш помог мне присесть за круглый стол, опустившись на стул рядом. Он был в маске Бауты – венецианской «чумной» маске. Его пальцы барабанили по столу, выдавая нетерпение.

Несколько господ ютились в углу, за ширмой с вышитыми глазами. Они нюхали табак из флакона с крошечным черепом вместо пробки.

Старуха-медиум, её звали Ульяна Степановна – в платье, усыпанном звёздами из фольги, вскоре ввалилась в комнату. Её ногти были чёрными от травяных настоек.

Она, как сытая кошка, обвела всех медленным взглядом, торжественно воздев руки вверх.

– Начнем же наше таинство, господа!

Сеанс начался с вызова покойного мужа одной подавленный особы. Было скучно и примитивно. Старуха-медиум врала на голубом глазу, играя на эмоциях.

Но потом ее привлек мой спутник. Старушка старательно занялась спектаклем по вызову покойной жены герцого Вороновского.

– Ты не плачешь по мне, милый,– застонала старушка из темноты, подражая голосу молодой дамы. – С тобой красивая спутница… Она тебе так нравится? Клялся мне, что никого после меня… Соврал?

Даниш сохранял холодное спокойствие и ничего не ответил на эту провокацию.

Вдруг все свечи разом погасли.

Ульяна Степановна начала жадно вдыхать воздух в широкие ноздри свои и истошно завопила:

– Здесь что-то тёмное! Оно идёт сюда по запаху чьей-то душы! Кто?! Кто среди вас обещанный врагу рода человеческого?!! Признавайтесь! По чью душу искуситель ползет сюда?!!

Её костлявый палец заметался по кругу собравшихся и указал прямо на меня.

– Ты… За тобой идет! – прохрипела старушка. – Хочет, чтобы ты стала его! Вернись! Вернись за зеркало! Прочь!

Сама тьма вокруг зашевелилась. Я почувствовала её. Запахло сыростью, разложением, вонью трущоб. Заскрипели ставни, половицы, послышался лязг – будто кто-то волочил цепи где-то в коридоре.

Неожиданно глаза старухи закатались до белизны.

– Моя. Ты обещана мне… – процедило что-то загробным голосом через её рот.

Я вжалась в стул, зажмурив глаза.

Как вдруг послышался мощный хлопок.

Распахнув глаза, я увидела герцога Вороновского, упирающегося ладонями в стол.

– Достаточно! Предлагаю уже закончить это мракобесие. На сей раз Вы перегнули палку дозволенного, Ульяна Степановна. Мы уходим.

…

После сеанса Марина перехватила меня в коридоре и отвела в библиотеку – комнату с зарешечёнными окнами.

– Михаил заставил меня поклясться в своих письмах, что он слал нам из командировок, – она развязала футляр. Внутри лежал пергамент с текстом на латыни: «Juro ut secueritis me» («Клянись, что вскроете меня»).

– …Что это? – с ужасом прошептала я.

– Брат хотел, чтобы его вскрыли после смерти. В нашем роду трое были похоронены заживо. Михаил панически боялся этого с рождения. Его сердце вынули при аутопсии, поместили в склянку с формалином. Оно у нас дома.