Тысяча и одна тайна парижских ночей

Он напомнил ей стихи поэта:

Nous mordîmes tous deux: la grappe était si blonde,Si fraiche notre bouche et si blanches nos dents!Jusques au dernier grain, en oubliant le monde,Et ne voyant le ciel que dans nos yeux ardents!Jusques au dernier grain, ô morsure profonde!Ce grain était de pourpre – et nous avions vingt ans! [26]

Но Жанна не слышала стихов. Какое ей было дело до чужой поэзии, когда она сама всецело предалась своей?

Поцелуй Марциала был так нежен, что Жанна почти забыла свою ревность; ей казалось, что она своей любовью очистила эту комнату, в которой не осталось теперь ни одного атома от ее предшественницы.

Марциал, евший бы за четверых при Маргарите, был так взволнован теперь, что лишился аппетита; он едва прикоснулся к блюдам, торопясь догнать Жанну, которая уже дошла до десерта.

– Я выпью кофе, – сказала Жанна, когда грум принес хорошенький чайный прибор из японского фарфора.

– Вот каковы женщины, – сказал Марциал. – Они любят то, что льстит глазам. Кто сказал вам, что кофе будет хорош?

– Он будет хорош в этой красивой чашке, – сказала Жанна, любуясь рисунком на чашке.

– Вы любите японскую живопись?

– Да, потому что люблю колористов.

Жанна не только выпила чашку кофе, но и налила себе вторую; горящий в камине огонь, поцелуй Марциала, горячий кофе привели ее в возбужденное состояние.

– Отличная вещь кофе, – сказала она, бросив на Марциала страстный взгляд.

– Да, заметил он: я никогда не забуду стиха Делиля, выученного еще в школе: «Je bois dans chaque goutte un rayon de soleil» [27].

– Какой прекрасный стих, – сказала д’Армальяк, – можно подумать, что он принадлежит Виктору Гюго.

– Ваша правда. Читая Делиля, спрашиваешь себя, зачем попал сюда этот стих.

– Поэты, как женщины, приходят в забвение, когда устареют.

– Что касается меня, то я вовсе не имею надобности пить кофе, чтобы упиться солнечными лучами; мне стоит только взглянуть на вас.

– Вы смеетесь надо мной; я пришла сюда в виде дождливого дня, с заплаканными глазами.

– Да, но теперь вы не плачете.

Слова Марциала стали антифразисом, потому что именно с этой минуты Жанну охватила скорбь: она бросилась в волчью пасть и вышла из нее измученной, отчаянной.

Но как радость – соседка печали, то Жанна была очень счастлива в этот день. Марциал не был пошлым влюбленным; он сказал ей «люблю» с неотразимой нежностью; он обвил ее руками, как цепями из роз, он вознес ее до небес, откуда падают на землю для того лишь, чтобы увидеть только одни тучи.

Глава 9. Почему Жанна плакала, сидя у Марциала около камина

Почему? Не знаю.

Д’Армальяк то бледнела, то краснела; иногда поднимала голову взглянуть на себя в зеркало, но едва осмеливалась видеть свое отражение в стекле. Судя по ее блуждающим взорам, можно было сказать, что она не сознавала ни места, где находилась, ни своего положения. В глазах уже не светилась невинная беззаботность. Одним шагом она переступила через те чистые и ясные ступени юности, на которых все помыслы посвящены семейству, все мысли стремятся к лазурному горизонту, на котором видят в грозе одну только радугу.

Но шаг сделан. Мрачные тучи облекли чело Жанны; она близка была к ступени слез; она могла бы вернуться к прошедшему, но минувшее невозвратно. Хотелось бы схватить все, потерянное дорогой, но, подобно Орфею, не имеешь права вернуться назад.

Тщетно отталкивают девственность сердца, девственность души и тела: нельзя вновь облечься в одежду невинности, нельзя вновь завязать Венерин пояс, нельзя вновь окружить себя ореолом целомудрия.

Д’Армальяк не хотела знать ни великости своей жертвы, ни глубины бездны: она безумно бросилась в неведомое, повинуясь единственно своему сердцу, в котором кипела горячая любовь. Однако она сознавала, что близка к падению, но тем не менее хотела пасть с большей еще высоты, чтобы доказать Марциалу всю силу своей любви.

Страсть ее вспыхнула так быстро, что Жанна не имела времени подвергнуть ее внутреннему анализу; и покорилась ей слепо; внезапная любовь – самая ужасная любовь.

Когда молодые девушки имеют время для борьбы, когда они прибегают к защите веера – я хочу сказать, своего кокетства, – тогда они облекаются в стальную броню, но в первые минуты страсти они сами, без всяких доспехов, бросаются навстречу опасности.

Глава 10. Сердечные драмы

Бриансон не сидел у камина; он ходил по комнате, почти угрюмый, посматривая то в окно, то на Жанну; казалось, он не смел с ней говорить. Нагнулся, поцеловал ее волосы. Она вздрогнула.

– Какой чудесный запах! – сказал он, приподнимая прядь белокурых волос Жанны. – Прекрасны одни только белокурые волосы! Я люблю только их!

– Давно ли? – спросила Жанна с насильственной улыбкой.

– С тех пор, как вас увидел.

Жанна протянула руку обнять Марциала.

– Любите меня, Марциал, вы для меня жизнь и смерть.

Марциал поднял ее, сказав:

– Я люблю вас.

Она снова замолчала, он опять стал ходить по комнате.

«Что мне с ней делать?» – спрашивал себя Марциал, хмуря брови.

В самом деле, он не мог ни предложить Жанне вернуться домой, ни оставить ее у себя, как потому что это взбесило бы Маргариту Омон, так и потому, что в качестве светского человека не хотел восстановить против себя общественное мнение, имея любовницей девушку, которая, до своей любви к нему, имела все права стать достойной матерью семейства.

Бриансон позволял себе случайные связи с той или другой авантюристкой, потому что быль молодцу не укор, но иметь любовницей светскую девушку – преступление против общества.

Мало-помалу он осознал, что все эти рассуждения оказываются теперь слишком поздними. Зачем недостало у него мужества противостоять своему увлечению, ибо он только увлекался, а не любил? Не лучше ли было бы прижать Жанну к своему сердцу, и сказать ей: «Я вас люблю, но не возвращайтесь ко мне».

И теперь еще он мог поступить таким образом, но мать Жанны отказалась бы принять опозоренную дочь. В этом убеждали его некоторые слова молодой девушки.

С другой стороны, он не мог предложить ей квартиру как потому, что она не принадлежала к числу женщин легкого поведения, так и потому, что средства его были ограниченны; притом же это значило бы принять на себя скучную обязанность.

Как поступить? Он продолжал посматривать на часы. Жанна сама хорошо знала, который час. Она постоянно спрашивала себя, что подумает о ней мать; гнев Жанны быстро исчез и уступил место раскаянию. Сидя перед камином у Марциала, она припоминала восхитительные часы, проведенные у другого камелька в тихой беседе с графиней д’Армальяк, которая была невыносима в минуты бури, но обворожительна в прекрасную погоду.

– Я должна написать матери, – сказала она вдруг Марциалу.

Начало было положено.

– Писать? – произнес Марциал, не зная, что скажет дальше. – Писать – значит сделать глупость; поверьте мне, будет гораздо лучше, если вы отправитесь домой…

Жанна повернулась и во все глаза посмотрела на Марциала; последний продолжал, несколько заикаясь:

– Сочините сказку, будто слушали проповедь отца Феликса, были в духовном концерте…

– Потом? – сухо прервала его Жанна.

– Потом? Маман примет вас с отверстыми объятиями, вы пообедаете с ней.

Жанна медленно поднялась, грозная, как богиня мести.

– Потом?

– Потом? – спокойно продолжал Марциал, подходя к ней. – Вы отправитесь вечером с маман в общество, посвятите несколько мгновений воспоминанию обо мне, а я буду носить ваш образ в своем сердце до завтрашнего дня, когда вы опять придете завтракать со мной.

– Не смею понять ваших слов, – произнесла Жанна с самой горькой и отчаянной улыбкой. – Знаете ли, почему вы отсылаете меня в объятия матери? Потому что я уже в тягость вам. Быть может, бывшая здесь до меня особа поджидает вас ехать в лес; без сомнения, она обедает, ужинает с вами… а на другой день вы сведете здесь… – Марциал хотел прервать Жанну, но та оттолкнула его и продолжала: – Оба предмета своей страсти, пока не найдете третий, который прогонит два первых. – Д’Армальяк гордо подняла голову; ноздри ее раздувались, глаза горели, грудь поднималась, на губах играла презрительная улыбка.

Никогда Рашель в роли Федры не выражала лучше оскорбленной страсти.

– Полно, полно, гневная красавица, – сказал Бриансон, – не смотрите на вещи с трагической точки зрения. Я хочу все устроить, а вы думаете, будто готов все погубить; вы госпожа моей судьбы – приказывайте, и я буду повиноваться.

Женщина повинуется только самой себе; все дело состоит в том, чтобы ее вдохновить; как только Жанна перестала слушать советы Марциала, она стала советоваться с собой.

И вскоре опять, раба своей любви, была в объятиях Марциала.

– Да, – сказала она вдруг, как будто эта мысль пришла ей в голову сама собой, а не была подсказана Марциалом, – я вернусь к маман. – И, глядя вопросительно на него, прибавила: – И никогда, быть может, не возвращусь сюда?

– О, тогда я похищу вас! Попробуйте сделать, как говорите, и вы узнаете, люблю ли я вас. Я не могу прожить минуты без вас!

У Бриансона свалилась гора с плеч; волосы, щеки, глаза и губы Жанны были осыпаны поцелуями.

– Видите ли, – прошептал он, – я знаю только этот язык.

– А я, – прибавила Жанна замирающим голосом, – умею только его понимать.

Глава 11. Таков уж свет

Жанна д’Армальяк вернулась к своей матери; пробило четыре часа, когда она стучалась в дверь своего жилища.

– Ах, сударыня, – сказала горничная, отпирая дверь, – если бы вы знали, как плакала ваша матушка и как она будет счастлива, опять увидев вас!

В самом деле, едва горничная произнесла эти слова, как графиня д’Армальяк, сторожившая с самого утра, бросилась, точно сумасшедшая, навстречу дочери.

– Это ты! – вскричала она с искренней радостью и принялась целовать дочь, обвиняя себя во всем. – Ах, милая Жанна, не оправдывайся, я одна во всем виновата. Что же делать, не могу совладать с собой; из желания сделать людям много добра, делаешь им много зла; я от всей души хотела, чтобы этот брак устроился как можно скорее. Но, во всяком случае, я не буду приставать к тебе с ножом к горлу.

Жанна не могла опомниться от изумления, найдя столько нежности в матери; она поцеловала ее, говоря, что это облачко нисколько не омрачит ее любви к матери.

– Ты знаешь, – сказала ей мать, – я во всем дохожу до крайностей; в журналах то и дело говорится о самоубийствах, и я, поверишь ли, придумала, что ты в наказание мне решилась посягнуть на свою жизнь. О, это убило бы меня!

«Как знать, – подумала Жанна, – я, быть может, и покушусь на самоубийство».

– Как провела ты день? – спросила мать, которой и в голову не приходило заподозрить дочь.

Жанна никогда не лгала, по крайней мере, в серьезных случаях. Она покраснела и напрасно старалась рассказать вымышленную историю: слова не сходили с языка. Впрочем, она пробормотала, что была у одной из подруг, жившей очень далеко.

– Остальное после расскажу. А как ты провела время?

– Я ждала тебя к завтраку, не понимая ясно, потом села за стол, съела кисть винограда, выпила чашку чаю и затем отправилась искать тебя; но не понимала, где найти? Я поехала к герцогине, к госпоже Трамон, к твоей приятельнице Анжель; разумеется, нигде не говорила, что ищу тебя.

В эту минуту послышался звонок. В комнату вошла, по обыкновению с шумом, госпожа Трамон.

– Ах, друзья, какая толкотня на берегу озера. Положительно, многие ездят туда без приглашения. Будь я префектом полиции, я поступила бы с экипажами этих девиц точно так же, как с омнибусами Елисейских полей: велела бы им ехать другой дорогой. Скандал, да и только. Двигаясь по-черепашьи, наткнулась на экипаж этой Маргариты Омон, любовницы нашего друга Бриансона. Поблагодарю же я его сегодня вечером. Представьте себе, она лорнировала меня, будто я совершенно ей равная.

– Хороша собой? – спросила Жанна рассеянно и, по-видимому, не ожидая ответа.

– Хороша ли! Красавица. Вот почему извиняют Бриансону его дурачество. Впрочем, он не платит за ее лошадей и за бриллианты.

– За что же он платит? – спросила Жанна.

– Кажется, дает ей стол и квартиру. Но и это обходится ему не дешево, потому что подобные особы любят простор и хороший стол.

Опасаясь обедать глазу на глаз с матерью, Жанна старалась удержать госпожу Трамон, посещения которой всегда были минутные, до такой степени она торопилась с новостями в другой дом.

– У вас никого не будет посторонних? – спросила она.

– Никого, – отвечала графиня д’Армальяк, – и я могу предложить вам золотого фазана из Шантильи.

– О, вы стали орлеанисткой с четвертого сентября; я же разделяю все мнения и потому готова отведать вашего фазана. Велите сказать моему кучеру, чтобы он приехал за мной в девять часов.

Обед прошел весело, потому что госпожа Трамон всегда обладает неистощимой веселостью.

В девять она увезла с собой Жанну, сказав ее матери, что к половине двенадцатого та будет дома. Госпожа Трамон хотела, чтобы Жанна угощала у нее чаем трех или четырех ее коротких знакомых, в том числе русского князя, которому, быть может, вздумается присвататься к девушке. «И подлинно, – думала она, – Жанна больше будет похожа на княгиню, чем он на князя».

Итак, Жанна отправилась к госпоже Трамон. Ее мать осталась дома, так как выезжала в свет только при важных случаях.

Русский князь заинтересовался Жанной, которая забавлялась, кокетничая с ним, но не находя в том большого удовольствия, потому что постоянно думала о Бриансоне. Где он? Что делает? Думает ли о ней? Наконец доложили о Бриансоне, у которого нашелся свободный часок. Госпожа Трамон была, как говорится, в ударе и готовилась обменяться с ним несколькими острыми шутками.

– Боже мой! – сказала она, увидев входившего Бриансона. – Я была уверена, что вы придете сегодня вечером.

– Почему?

– По причине сродства, или магнетизма, или сцепления атомов: приехала д’Армальяк, значит, и вы должны.

Жанна пролила чай на скатерть; Марциал серьезно призадумался о том, не открыла ли она чего-нибудь хозяйке дома.

Через минуту русский князь мог бы ему сказать: «Не заслоняйте мне солнца», ибо Марциал овладел вниманием Жанны с видом человека, едва с ней знакомого.

– Ах, как я счастлив снова встретить вас, – сказал он, посылая ей глазами пару поцелуев, на что та отвечала томным взглядом.

– Знаете ли, о чем я думаю? – сказала ему Жанна.

– Не знаю, быть может, обо мне.

– Это само собой разумеется, но я думаю еще о том, что после утреннего моего визита к вам, я сижу здесь, будто ничего не бывало. Все это кажется мне сном. Как! Я ваша любовница, и все кланяются мне и говорят со мной с уважением. Вам покажется удивительным, что это оскорбляет меня. Где же наказание?

– Что ж тут удивительного? Мир полон подобных примеров. Неужели вы считаете себя менее достойной, чем большинство преступных женщин, которые кичатся в своих великолепных салонах?

– Я считаю себя достойной сожаления наравне с этими женщинами. Но меня приводит в отчаяние то, что напрасно свет будет уважать меня, когда я утратила уважение к самой себе. Если бы я не была упоена вашей любовью, то с ужасом взглянула бы на себя.

– Вы знаете, что я вас обожаю, любил только вас одну и никого больше не буду любить.

Марциал говорил в эту минуту со всей искренностью. Эта непредвиденная встреча глубоко тронула его сердце; заискивания русского князя пробудили его ревность. Кроме того, Жанна была столь прекрасна, горделива, величественна! Не истинное ли торжество – победа над ней? Марциал втайне наслаждался своим счастьем.

– Сегодня мне говорили о вас, – сказала ему Жанна.

– Разве кто встретил меня?

– Видели не вас, но Маргариту Омон, производившую фурор в лесу своими лошадьми, которые, впрочем, подарены ей кем-то другим, а не вами. Вы же, как сказывала госпожа Трамон, платите за ее стол… и квартиру.

– Какая клевета!

– Нет, чистая истина. – И, посмотрев на него с выражением глубокой любви, Жанна прибавила: – И эта истина убьет меня.

В эту минуту госпожа Трамон взглянула на Жанну и Марциала.

«О каком серьезном предмете они разговаривают? – подумала она. – И Жанна бледна как смерть».

Глава 12. Я не забуду

Простились, как будто предстояло нескоро увидеться, хотя и было назначено свидание на другой день.

Д’Армальяк осталась наедине с госпожой Трамон, которая убедительно советовала ей не полагаться на лукавые слова Марциала.

– Видите ли, – говорила она, – русский князь неравнодушен к вам; вы рождены быть княгиней; следовательно, нужно действовать сообразно с этими данными и не упускать русского князя.

Жанна придвинулась к камину, будто почувствовала на своих плечах весь снег России.

– Князь очарователен, – отвечала она, – но я не хочу расставаться со своим отечеством.

– Кто же говорит об этом? Князь, вероятно, согласится жить в Париже.

– У каждого человека своя судьба. У меня нет притязания иметь свою звезду, но тем не менее я думаю, что, несмотря на все свои усилия, должна буду покориться судьбе.

– Берегитесь; так говорят ленивцы, подчиняющиеся потоку жизни. После этого можно дойти до того, что позволить похитить себя, успокаивая свою совесть тем, что такова твоя судьба! Подумайте об этом, мой друг.

Купе госпожи Трамон ожидало Жанну, чтобы отвезти ее домой; Жанна поцеловала свою приятельницу и обещала приехать к ней обедать на другой день.

Когда она садилась в экипаж, кучер спросил, везти ли ее домой.

– Да, – отвечала она и, помолчав с минуту, прибавила: – Через улицу Цирка.

Как знаток парижской географии, кучер заметил, что по этому маршруту будет дальше, но тем не менее повиновался.

Зачем Жанна хотела ехать через улицу Цирка? Уж не имела ли намерения посетить Бриансона? Не желала ли прервать его свидание с Маргаритой Омон?

«Я с ума сошла, – сказала она самой себе, садясь в купе, – как достало у меня духу приказать кучеру ехать через улицу Цирка? А что, если разболтает, по какой дороге вез меня домой!»

Она подумала, что приказание ее было очень глупо, так как Марциал, по всей вероятности, еще не вернулся к себе, ибо никогда не ложился спать раньше двух часов.

Экипаж так быстро проехал мимо дома Бриансона, что Жанна едва успела послать мысленно поклон жильцу. Через два дома ей встретилась карета; последняя остановилась у дверей Марциала; из нее вышла женщина.

«Это его любовница», – подумала Жанна, высунув голову из кареты.

Она готова была приказать кучеру остановиться; ее сердце терзали все демоны ревности.

– Вот настоящий ад! – прошептала она.

Возвратясь домой, Жанна зашла к матери, которая уже легла в постель; она думала усмирить бурю в сердце, но провела такую же страшную ночь, как накануне. Не ранее утра впала в забытье, сопровождающееся всеми лихорадочными видениями. Молилась и клялась самой себе никогда больше не видеть Бриансона. «Нет, – говорила она, – я не увижу его больше, он честный человек и отринет прошлое». Потом, царапая ногтями грудь, прибавила: «Но я не забуду».

«Могу ли я вырвать из сердца эту любовь?» – думала Жанна в отчаянии.

В десять часов она встала, принарядилась, приняла веселый вид и отправилась к Марциалу, не заходя в комнату матери. Стучась у его дверей, давала себе слово не входить, если у него был кто-нибудь. Она вызовет Бриансона и скажет ему одно только слово: «Прощай!» Разумеется, он станет ее удерживать, но она отомстит ему презрением за подобную измену.

Негр отворил дверь и, увидев Жанну, улыбнулся, как своему человеку в доме.

– Если кто-нибудь есть, то я не войду, – сказала она.

– Мы одни, – отвечал негр, – граф ждет вас.

У д’Армальяк отлегло на сердце; она переступила порог, Марциал встретил ее с объятиями, как будто после долгой разлуки.

– Целый век я не видел вас, – сказал он.

– Век, продолжавшийся только двенадцать часов.

Повторилась вчерашняя сцена, с той разницей, что завтрак вышел веселее, чем накануне, хотя радости нечаянного не было, но было наслаждение известным, которым они полнее упивались. Жанна забыла о Маргарите Омон; Марциал сознавал, что никогда еще не любил такого красивого создания, как Жанна. Он владычествовал над ней силой ее любви к нему, но в то же время чувствовал, что сам подчиняется своей любви к Жанне, и объяснить себе своей вчерашней решимости отказаться от нее не мог; все казалось ему сном: возможно ли, что он победил эту высокомерную девушку?

Десять дней сряду Жанна в один и тот же час приезжала к Марциалу. Ей пришлось десять раз солгать матери и взять в поверенные старинную свою подругу, страстную любительницу музыки, американку Анжель Гарри. Как плохая музыкантша, Жанна приводила свою мать в отчаяние, теперь же объявила, что страстно полюбила музыку и ежедневно берет уроки у своей приятельницы, вместе с которой завтракает. Графиня д’Армальяк, как известно, почти никогда не выезжала, и потому Жанна не опасалась, что мать откроет ее обман.

Впрочем, она не надеялась на продолжительность счастливой жизни; ежедневно давала она слово поговорить серьезно с Марциалом, то есть предложить ему свою руку, но хотела, чтобы мысль об этом пришла ему самому. Однако негодный много говорил о любви и ни разу не заикнулся о браке.

Наконец на десятый день Жанна решилась приступить к этому щекотливому вопросу.

– Я много об этом думал, – сказал Марциал, – но как обвенчать две позолоченные нищеты? У нас обоих нет состояния. Я секретарь посольства с жалованьем тысяча восемьсот франков, все ваше приданое состоит из бриллиантов, которые дает за вами ваша матушка; хороши мы будем среди неслыханной роскоши модных людей!

– Для меня роскошь – любовь, – сказала грустно Жанна. – Неужели вы думаете, что я мечтаю о восьмирессорных каретах и о платьях со шлейфами? Я продам свои бриллианты; счастье, поверьте мне, не разъезжает четверней.

– Но не ездит и в фиакре, – сказал Марциал.

Рука Жанны покоилась в руке Марциала; она выдернула ее с внезапным негодованием.

– Что с вами? – спросил Марциал.

– Я не прощу себе того, что унизилась до разговора с вами об этом предмете, – отвечала она. – Если б вы любили меня, то уже давно просили бы моей руки у матери. Мне, видно, суждено переходить от одного разочарования к другому.

Лицо Жанны совершенно изменилось. Она смотрела на Марциала, как будто ждала от него рокового слова.

– Вы хорошо знаете, Жанна, что я вас люблю; именно эта любовь и запрещает мне сделать вас несчастной, предложив вступить со мной в брак.

На губах Жанны появилась горькая улыбка.

– Правду сказать, вы чрезмерно добры, и я до сих пор не понимала вас. Простите, что я на несколько часов оторвала вас от прекрасных привычек парижской жизни…

Бриансон снова овладел рукой д’Армальяк.

Но она встала и надела шляпку.

– Прощайте и забудьте, как я забуду…

Марциал испробовал все, чтобы удержать молодую девушку, он даже намекнул на свадьбу, но та ушла поспешно, пылая негодованием.

– Я сказала, что забуду его, – прошептала Жанна, выйдя на улицу. – Забыть! Забуду только в могиле.

В этот день вечером она с матерью должна была ехать к госпоже д’Арфель.

«Я отомщу, – подумала Жанна. – Там будет Деламар, и я скажу ему, что люблю его».

Это значило мстить самой себе.

Вечером, когда она совсем оделась, с ней сделался обморок. Силы изменили ей, она не перенесла всех треволнений этого дня. Однако Жанна вскоре очнулась и упрашивала мать ехать без нее.

После отъезда графини она легла и взяла роман; но ночная сорочка жгла ее, как платье Деяниры [28]; она пылала ревностью и удивлялась, что Марциал не пишет ей. Мог ли он так равнодушно перенести внезапный разрыв? Почему не остановил ее силой? Почему не последовал за ней до самой наружной двери?

– О, Марциал не любит меня, – прошептала она со вздохом, – он предан Маргарите, и я была для него лишь тягостным бременем. А я, несмотря на все его проступки, несмотря на свою оскорбленную гордость, несмотря на свой гнев, люблю его до безумия. Он взял мою жизнь и стал сам для меня жизнью.

Она спрыгнула с постели и открыла потайной ящик в письменном столе, где хранился жемчуг.

– О, мой милый жемчуг, – сказала она, побледнев. – Ты утешишь меня во всем. – В эту минуту ее блуждающий взор остановился на портрете отца. – Отец! – Она всплеснула руками. – Я – д’Армальяк и опозорила это славное имя.

Глава 13. Часы любовного сумасшествия

Жанна долго вертелась в постели, не имея сил охладить пылающую голову, сдержать биение сердца.

Она взглянула на часы: было уже одиннадцать часов; Жанна вскочила и торопливо оделась в только что снятое платье, чтобы иметь возможность сказать матери, будто хотела приехать к госпоже д’Арфель.