Я, Юлия

Преторианцы пока что терпеливо ждали, хотя им обещали крупное вознаграждение по случаю восшествия на престол нового императора. Наместники провинций со своими легионами тоже молчали, наблюдая за тем, как разворачиваются события. Септимия Севера до сих пор снедало беспокойство, но в целом он чувствовал себя уверенно. Юлия перестала быть заложницей императора-тирана; ей, как и детям, больше не грозила непосредственная опасность, как при безумном Коммоде с его прихотями и причудами. Его уверенность основывалась не только на этом: он правил Паннонией, имея под своим началом три легиона, тогда как Плавтиан, его близкий друг, находился в Риме, где решался вопрос о власти. Кроме того, рядом с Юлией была ее сестра Меса – важное обстоятельство, поскольку это означало, что Алексиан, муж Месы, также пребывает в Риме. Если Септимий Север верно все рассчитал, он окажется весьма близок к Пертинаксу, новому повелителю Рима. И сам Септимий, и его ближайшие помощники – Лет, Цилон и другие – полагали, что дела идут прекрасно. После двух-трех недель неопределенности поступили хорошие известия. Юлия и дети, судя по всему, были в безопасности. Конечно, Септимий Север не стал уводить легионы с юга провинции, но сам немного успокоился.

На душе у него стало легче.

Как я уже говорил, Пертинакс отличался податливостью. Иногда грань между податливостью и слабостью становится почти незаметной. Тот, кто желает править другими, ни в коем случае не должен ее переходить. Пертинакс был очень близок к тому, чтобы переступить эту тонкую черту.

Один только человек мог предсказать будущее с точностью опытного авгура; одна только Юлия предчувствовала, насколько сильным будет грядущее бедствие. Возможно, Дидий Юлиан тоже понимал, к чему идет дело, но он – я в этом убежден – не мог предвидеть, с какой скоростью все завертится. А Юлия могла. Жена Севера разговаривала со многими приятелями и знакомыми, но Плавтиан, Алексиан и прочие друзья семейства Северов не выказывали никакого беспокойства. Волновалась только она. Женщина. А мнению женщины не придавали большого значения. Все, кроме Юлиана, недооценивали ее. Но не будем забегать вперед. Я еще поговорю о Юлиане, и притом подробно: он заслуживает отдельной главы в моем повествовании.

Но вернемся к Пертинаксу. Я поставил его на второе место в списке врагов Юлии. Сам он не делал ей ничего плохого, но его бездействие непременно должно было вызвать новый виток безумия и насилия, губительный для Юлии и всех остальных. Как я уже говорил, предвидела это только она. Бездействие в государственных делах порой так же непростительно, как сознательное нарушение закона. Пертинакс принадлежал к числу тех государственных мужей, которые вечно медлят, а когда решаются на что-нибудь, оказывается, что время безвозвратно ушло.

Никто, кроме супруги Септимия Севера, не мог сказать, чем закончится борьба за власть, и никто не понимал, что́ она говорила. Я имею виду, никто из близких ей людей. Юлиан прекрасно бы ее понял, но он находился в противоположном лагере. Конечно, я пишу все это, обогащенный знанием о прошлом, которое видится мне ясным и понятным: можно без труда истолковать смысл любого события.

Главное заключалось в том, что никто из родственников и друзей Юлии не прислушивался к ней.

Должно быть, жена Септимия Севера чувствовала себя очень одинокой.

Как ни удивительно, вскоре она вспомнила обо мне.

И позвала меня.

Я был погружен в горестные хлопоты, стараясь восстановить свои труды, погибшие в огне, и даже подумывал, не возобновить ли поиски загадочных книг Эрасистрата и Герофила, чтобы заглушить боль от страшной потери. Государственные дела казались мне второстепенными. Юлия знала, что я ими не интересуюсь, а потому представила все так, будто я понадобился ей как врач.

Тогда-то я и увидел ее в первый раз.

XII. Неожиданное предложение

Рим Январь 193 г.

Гален откликнулся на просьбу Юлии Домны скорее по привычке, чем по внутреннему побуждению. Она была супругой чрезвычайно высокопоставленного лица – наместника Верхней Паннонии, который после убийства Коммода стал одним из самых влиятельных людей в империи, наряду с наместниками Британии и Сирии. Старого врача нисколько не волновали вопросы государственной важности, которые решались в переговорах между сенаторами, наместниками вышеуказанных провинций и преторианцами. Гален написал в Пергам и Александрию, попросив выслать копии руководств по лекарственным средствам и строению человеческого тела – тех, которые сгорели в Риме. Некоторые труды Галена, переписанные от руки, как он знал, попали в его родной Пергам и многолюдную Александрию. Но пути сообщения внутри империи стали ненадежными, так что дело обещало быть нелегким и небыстрым.

Галена охватило отчаяние.

Он подумывал, не написать ли кое-какие работы заново. Задача казалась почти непосильной, но главное – она требовала времени и, как любое предприятие, денег. Поэтому он решил и дальше лечить членов могущественнейших римских семейств. Пертинакс, новый император, по-видимому, не желал пользоваться его услугами – его больше заботило удержание власти и сокращение расходов двора. Нужно было срочно найти другого подопечного, не стесненного в средствах. В то утро ему принесли записку: внезапно слег один из сыновей супруги наместника Паннонии. Как вовремя!

Шагая по улицам, Гален видел, как сшибают с пьедесталов возведенные по всему городу статуи Коммода. Их было столько, что требовалось несколько дней непрерывного труда – или даже недель. Сказать по чести, преторианцы, занимавшиеся этим по распоряжению Сената, выглядели хмурыми и работали без особого рвения. Пертинакс по предложению большинства сенаторов издал указ о торжественном damnatio memoriae в отношении Коммода: все изображения бывшего цезаря следовало уничтожить.

Лекаря сопровождало множество рабов, вооруженных кольями. Вообще-то, Галена знали и уважали в городе: он был знаком в лицо преторианцам, сенаторам и многим простолюдинам. Он публично рассекал на части животных и проводил другие опыты, вызывавшие всеобщее изумление. Однажды, например, он показал, что голос исходит не из сердца, а из верхней части тела, вероятно из головы, хотя и кажется, что у людей он идет из груди. Для этого он решительно перевязал голосовые связки свиньи на глазах у толпы людей, ошеломленно наблюдавших, как животное перестает испускать крики боли и как – тут удивление всех присутствующих многократно возросло – вопли возобновились, когда Гален освободил связки. Стало совершенно ясно, что голос не имеет никакого отношения к сердцу. Многие были глубоко благодарны греку за то, что он спас их близких от неминуемой смерти. Слава его была поистине всенародной. Но сейчас настали смутные времена, в городе царили хаос и жестокость, и Гален благоразумно решил не передвигаться по улицам Рима в одиночку, пусть даже его призывала к себе супруга наместника Паннонии, а солнце светило ярко – близился шестой час.

– Сюда, хозяин, – сказал один из рабов, останавливаясь перед высокой и широкой дверью дома Северов.

Гален кивнул, и раб решительно постучал по ней два раза. Вскоре тяжелая деревянная дверь приоткрылась. Гален назвал себя и немедленно был впущен – но без рабов, по обычаю оставшихся снаружи.

Каллидий, атриенсий Северов, провел врача во внутренний двор.

– Госпожа сейчас явится, – сказал он.

Гален встал у края имплювия. Дно бассейна было одной гигантской мозаикой, призванной напоминать о море: рыбы, сирены, лодки ярких цветов… Стены были расписаны охотничьими сценами. Повсюду блеск и чистота. Хозяйка дома знала, как поддерживать порядок, несмотря на долгое отсутствие мужа. Гален пару раз кивнул, как будто вел беседу сам с собой. Он любил порядок, считая его основой всего.

– Спасибо за то, что пришел.

Слегка вздрогнув, врач обернулся. Перед ним стояла тонкая женщина: прекрасное круглое лицо, пухлые губы, более смуглая, чем у коренных римлян, кожа. Юлия Домна. Заморская красавица. Будущий наместник Паннонии взял в жены прямо-таки ослепительную девушку. Если есть возможность выбирать, почему бы не остановиться на лучшем из того, что есть?

– Я любовался росписями, а госпожа ходит очень тихо, – ответил Гален и низко поклонился.

В этом не было ни грана раболепия – лишь почтение к хозяйке благоустроенного дома.

– Их выполнили по велению мужа. Как всякому порядочному военному, ему нравятся сцены охоты, – любезно отозвалась Юлия.

Ее слова звучали упоительно. Гален давно не слышал такого сладостного женского голоса. А может, дело было в ее стройном стане и прекрасном лице? Или во всем этом, вместе взятом?

– Могу ли я видеть больного? – осведомился он, почти опасаясь, что Юлия прочитает в его взгляде восхищение ее красотой и сочтет это дерзостью.

По другому концу атриума с криками пробежали двое детей: один гонялся за другим. Это не очень понравилось старому лекарю: выходит, хозяйка дома не умеет обуздать своих отпрысков. Порядок в этом доме, как видно, не был совершенным.

– Эти сорванцы – мои сыновья, Бассиан и Гета, – объяснила Юлия.

– Похоже, они вовсе не больны, – заметил Гален. – Есть еще один ребенок, которому требуется мое внимание?

– Ты прав, они не больны. Но больше никаких детей у меня нет.

Гален нахмурился:

– Выходит, произошло недоразумение. В послании, полученном мной, недвусмысленно говорится о больном ребенке…

Пока она говорил, Юлия оглядела атриум, убедилась, что в нем больше никого нет, и медленно приблизилась к греку.

– Я солгала, – шепотом сказала она.

Гален заморгал. Первое впечатление от дома, где, казалось, царил порядок, было превосходным. Но эти бегающие и орущие, подобно варварам, дети… Это признание во лжи – при том что Юлия явно не испытывала чувства вины… Галену больше не хотелось оставаться в этом доме ни секунды. Его самолюбие было уязвлено. Столько неотложных дел, а он…

– Я был врачом двух императоров и не привык к тому, что меня заставляют терять время. Разрешите…

Отвесив поклон, куда менее глубокий, чем в начале, он сделал шаг к выходу. И удивился, когда Юлия схватила его за локоть. Ее ладонь была гладкой и мягкой.

– Мои сыновья здоровы, но подвергаются величайшей опасности, – пояснила она. – И мне нужна помощь знаменитого Галена.

Врач остановился. В других обстоятельствах, наедине с другим человеком, он вырвал бы локоть. Но это ощущение – прикосновение нежных пальцев Юлии, которой было двадцать два, самое большее двадцать три года, к его коже, задубевшей от возраста, ветра и солнца, после стольких знойных дней, проведенных в десятках городов империи, – это ощущение было таким приятным…

– Если нет больных, не вижу, чем я могу быть полезен, – ответил он, невольно сдержав раздражение.

Прикосновение женской руки убаюкивало лучше самого крепкого опиума.

– Мне нужно, чтобы великий Гален кое-что сделал для меня.

Уверившись, что врач не направится к двери, Юлия убрала руку.

Гален секунду-другую смотрел на свой локоть, туда, где его касались пальцы жены наместника Верхней Паннонии.

– В чем же дело?

Он сам удивился своему вопросу, ведь разумнее всего было бы продолжить путь к двери.

– Я должна отправить послание кое-кому, пребывающему за пределами Рима, – ответила она быстро, но по-прежнему тихо.

– Мне вовсе не хочется покидать город в эти дни, – сухо сказал Гален.

На его локте больше не было женской руки, и волшебство, приковавшее к этому дому, как будто ослабло.

– Что бы ты хотел получить за то, что передашь послание? – спросила она и сделала шаг в сторону, встав между Галеном и дверью.

Гален вздохнул и покачал головой:

– Со всем должным уважением… Клянусь Асклепием и всеми богами Греции и Рима, хозяйка этого дома не поможет мне справиться с моими трудностями и невзгодами. Лучше мне уйти.

И он попробовал обойти женщину, чтобы добраться до выхода.

– Мне известно, что немало твоих ценнейших книг погибло в пожаре. – (Гален остановился и пристально посмотрел на Юлию.) – Тебя знают и уважают, – поспешно прибавила она, видя, что наконец-то привлекла его внимание. – Повсюду говорят о великом целителе, служившем императорам. Ты не скрываешь своего горя. Полагаю, многие свитки из дворцовой библиотеки содержали твои заметки и другие сведения, нужные тебе для работы. Теперь их нет.

– Мне? Для работы? – Гален затряс головой. – Госпожа, свитки, сгоревшие вместе с императорской библиотекой, были нужны всему миру. «Я сделал для науки врачевания столько же, сколько император Траян сделал для империи, построив множество мостов и дорог по всей Италии. Я, и только я, смог указать врачебному искусству правильный путь. Да, Гиппократ уже наметил его и даже начал прокладывать, но двигаться по нему стало возможно благодаря мне»[14]. Теперь же я откланяюсь, с разрешения хозяйки дома или без него.

– Я не могу вернуть тебе утраченное, и у меня нет достаточных знаний, чтобы оценить твои свершения в избранной тобой науке. Но я могу предложить любую необходимую помощь. – Ее речь опять убыстрилась, чародейская рука вновь легла на локоть врача. – Если нужны деньги, я дам тебе, сколько захочешь. Ты сможешь заполучить свитки из любого города, а если тебе требуется время, чтобы писать и размышлять, мы с моим мужем сделаем так, что ты ни в чем не будешь нуждаться. Увы, я неспособна возвратить тебе погибшие рукописи, но у меня есть все средства для того, чтобы ты мог их воссоздать, насколько это в твоих силах. Не знаю, можно ли заново написать эти книги, но если время и деньги могут помочь, ты получишь их в достатке. Взамен я всего лишь прошу тебя доставить послание. За пределы Рима.

После краткого размышления Гален задал ответный вопрос:

– Супруг госпожи выполнит наш уговор?

– Выполнит. Муж уважает меня, и слово, данное мной, – закон для него.

Гален подумал о книгах, которые остались в Пергаме, у Филистиона, хотя тот обещал их прислать; о свитках, которые, возможно, хранились, никому не доступные, в Александрийской библиотеке под присмотром Гераклиана. Но он не хотел ничего просить, считая это преждевременным. Он впервые видел Юлию Домну и никогда не встречался с ее мужем. Может быть, потом… Так или иначе, обещание выглядело заманчивым: он получит время и деньги, чтобы восполнить утраченное.

– Кому надо передать послание? – осведомился он, по-прежнему нахмуренный: его все еще терзали сомнения.

– Моему мужу.

– И в чем же оно состоит?

Юлия произнесла всего одно слово: имя давно умершего, полузабытого императора.

– И все? – удивленно спросил Гален. В голове его лихорадочно закрутились мысли – история Рима была ему хорошо знакома. Наконец он решил, что понял смысл послания, и в упор посмотрел на Юлию. – Пожалуй, мне действительно стоит покинуть Рим.

– Несомненно. Я бы сама это сделала, если бы могла.

Рим Январь 193 г., час седьмой

Гален покинул жилище Северов, не зная, кто он теперь такой: человек, околдованный сиреной, чье пение приведет его в сердце бури, или же глашатай нового мира. Как бы то ни было, рабы вновь обступили его у дверей. Шагая по узким извилистым улицам, они наконец добрались до дома, где Гален задержался ровно настолько, чтобы собрать пару дорожных сумок. Он взял только самое необходимое. Дав указания слугам, которым предстояло следить за домом во время его отсутствия – о продолжительности которого он пока не мог судить, – Гален направился на север, к границам империи.

Дом Северов, Рим

Как только за греком закрылась дверь, между колонн атриума появилась Меса.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – спросила она.

– Уверена, – отрезала Юлия.

– И вновь ты пренебрегаешь распоряжениями Плавтиана, – отважилась сказать Меса.

Юлия улеглась на ложе. Приглаживая тунику, не скрывавшую очертаний ее прекрасного тела, она проговорила:

– Септимию придется выбирать между Плавтианом и мной. Рано или поздно.

XIII. Что решил Пертинакс

Римский Сенат Январь 193 г.

На заседании Сената прозвучало имя Коммода. Тут же раздались крики сенаторов, проникнутые яростью, гневом и жаждой мести.

– Тащить крюком, тащить крюком![15] – восклицали они, имея в виду недавно убитого императора.

По городу все еще ходили слухи, что страшный, ненавидимый всеми сын Марка Аврелия по-прежнему жив. Многие patres conscripti уже не один день спрашивали других, умер Коммод или нет, – так же как Пертинакс в разговоре с Сульпицием, Дионом Кассием и Квинтом Эмилием, когда ему предложили облачиться в пурпурную тогу.

– Император Коммод лежит в мавзолее Адриана! – объяснил им сам Пертинакс.

Это было то самое заседание, во время которого его возвели на престол. В следующий раз сенаторы закричали: «Вынуть из могилы и тащить крюком!»

Коммод велел казнить многих сенаторов. Еще больше было тех, кого предали суду и лишили имущества без всяких на то оснований. Страх и ненависть никуда не исчезли. Государственным мужам хотелось, чтобы тело Коммода протащили по всему городу. Но пока что возобладал умеренный подход, которого придерживался Пертинакс: изваяния бывшего императора повалили, его имя вычеркнули из архивных записей. Однако тело Коммода по-прежнему пребывало внутри маленького саркофага, стоявшего в мавзолее Адриана. Краткая надпись на нем гласила: «Л. Элий Коммод». Имен божественного Марка Аврелия, его отца, и великого Антонина помещать не стали: странно было бы видеть их на гробнице того, кто, особенно в последние годы, не выказывал приличествующих императору достоинства и сдержанности. Не было также невиданных титулов вроде «Геркулес», «Римский», «Амазонский» и других – нелепых и даже святотатственных. Пертинаксу вовсе не хотелось видеть, как тело его предшественника оскверняют и тащат по улицам Рима: это умалило бы его собственное достоинство как императора.

А потому тело бывшего властителя покоилось в саркофаге, снабженном краткой надписью.

Пертинакс восседал в курульном кресле посреди зала заседаний Сената, ожидая, когда вновь сможет взять слово. Сенаторы все не утихали, требуя, чтобы тело Коммода поволокли по городу. За спиной императора, как было и раньше, при умерщвленном Коммоде, стоял Квинт Эмилий, напряженный, бдительно улавливавший все движения. Он постоянно поворачивался к дверям, у которых выставили стражников, числом с дюжину.

Дион Кассий наклонился к Сульпициану:

– Любопытно, для чего здесь преторианцы? Охраняют нас или сторожат?

– И то и другое. Но скорее сторожат.

Цинично улыбнувшись, Дион Кассий посмотрел на Пертинакса:

– Он стал императором всего несколько недель назад и уже изнемогает.

– У него железное здоровье, – возразил Сульпициан. – Он выдержит. Тем более с нашей поддержкой. Мы должны подставить ему плечо в эту нелегкую пору.

– Клавдию Помпеяну и его сыну Аврелию тоже стоило бы прийти, – заметил Дион Кассий.

– Мой сын говорил с Гельвием, мальчиком Пертинакса, – пояснил Сульпициано. – Тот получил письмо от молодого Аврелия. Отец Аврелия решил, как и прежде, не ходить в Сенат и держаться вдали от событий.

– Разумно, – кивнул Дион Кассий. – Но печально. Нам бы очень не помешала его открытая поддержка.

Чуть поодаль сидел Дидий Юлиан – с отсутствующим видом, откинувшись на спинку и положив руку на кресло впереди себя. Это было второе заседание после гибели Коммода и первое, на котором Пертинакс председательствовал как princeps senatus. Наконец Юлиан обвел взглядом зал и убедился, что никто не смотрит на него. Тем лучше. Он улыбнулся. Юлиан отличался терпением. Сколько времени продержится этот Пертинакс без… без денег? Месяцев восемь, не больше. Но вот новый император заговорил. Юлиан обратился в слух.

– Друзья мои! – начал Пертинакс. – Я позволил себе обратиться к вам, ибо вы предоставили мне свою поддержку в эти смутные времена. Я бесконечно благодарен вам за все, что вы сделали и сказали на предыдущем заседании, когда провозгласили меня августом и императором. Более того, вы пожелали выказать мне полнейшую верность и поддержать меня в деле преобразования государства, а для этого… как бы сказать… да, так вот. Вы пожелали оказать мне великую честь, присвоив моей супруге Флавии Тициане титул августы, а моему сыну Гельвию – титул цезаря. Я признателен за такое доверие ко мне и моему семейству. Ведь наша цель – не дать потускнеть славе императорской династии, основателями которой были Нерва и Траян, – династии, не прервавшейся до наших дней. Но я с таким же пылом, с каким вы предложили это, выражаю свое несогласие. Я не хочу видеть свою супругу августой, а своего сына – цезарем.

– О-о-о-о! – полетели изумленные возгласы со многих кресел.

Но не со всех. Юлиан не издал ни звука. Оба Сульпициана, Дион Кассий и их друзья также хранили молчание.

– Прошу вас, прошу вас, – продолжил Пертинакс. – Еще раз хочу поблагодарить всех. Но сейчас не время для таких отличий. Люди могут подумать, будто моя главная забота – закрепить власть за своим семейством, а не решать неотложные вопросы, волнующие римлян. Следует пополнить казну, опустошенную Коммодом, восстановить спокойствие на северных и восточных рубежах, покончить со мздоимством, омрачившим последние годы царствования сына Марка Аврелия. Вот о чем все мы должны думать в первую очередь. И я обязан подать пример.

Раздались рукоплескания.

Кое-кто встал, в том числе Сульпициан, поддерживаемый Титом, и Дион Кассий. Юлиан понял, что он один сидит неподвижно, и захлопал, оставаясь при этом в кресле, с жаром, скрывавшим глубокое неодобрение. Все, что он услышал, ему не понравилось, но этого не следовало обнаруживать перед другими. Еще рано, думал он. Аквилий, глава фрументариев, поставлявший ему сведения, сообщил кое-что новое: Пертинакс подобен зрелому плоду, надо лишь немного потерпеть. Юлиан ждал столько времени – что значили для него несколько лишних месяцев?

– Благодарю вас, patres conscripti, благодарю вас, друзья, – рассыпался в благодарностях Пертинакс. – Благодарю снова и снова. А теперь перейду к тому, ради чего я собрал вас здесь. У меня есть три предложения. Первое: не присваивать титул августа моей супруге и титул цезаря моему сыну. Второе, намного более важное: дать мне право распоряжаться дворцовыми рабами и предметами роскоши, оставшимися от Коммода, включая его повозки и дорожную поклажу. Продав их, я смогу пополнить оскудевшую казну. И наконец, третье. Незадолго до смерти Коммод отправил на север золото, предназначенное для варварских племен, чтобы те не тревожили наши границы. Предлагаю вернуть его в Рим и пустить на уплату жалованья войску и преторианцам. – Он приподнялся с курульного кресла. – Ведь нападениям варваров должны противостоять наши легионы, а не наши сестерции. Железо против железа. Именно так мы обрели нашу силу, именно так мы сохраним ее в будущем.

Конец его речи заглушили громовые рукоплескания.

Император сел.

Все три предложения были приняты единогласно. Даже Юлиан вставал во время каждого голосования, показывая, что одобряет сказанное Пертинаксом. Его беспокоила только обещанная продажа дворцовых рабов – кое-кто из них сообщал ценные сведения Аквилию. Это означало, что он будет знать куда меньше о происходящем внутри дворца. Впрочем, Юлиан был уверен, что Аквилий не замедлит подкупить новых рабов и вольноотпущенников.

Заседание окончилось. Сенаторы окружили Пертинакса, поздравляя его, пожимая ему руку в знак дружеского расположения. До чего же хорошо, когда император – не источник страха и ужаса, а мудрый и заботливый правитель! Сульпициан с Дионом Кассием поджидали его у выхода.

– Спасибо вам за поддержку, – сказал Пертинакс. – Я сказал это, обращаясь ко всем, но вы оба прекрасно знаете, что я имел в виду прежде всего вас, друзья мои.

– Твое бремя тяжело, сиятельный, – ответил Сульпициан любезно, но при этом довольно холодно, используя официальный титул, которым наделялся princeps senatus и император. – Знай, что ты не один, это главное. Однако… – Глаза его блестели. Он огляделся. В зале не было никого, кроме Квинта Эмилия, стоявшего в нескольких шагах от них. Сульпициан придвинулся ближе. – Ты уже подумал о том, как заручиться поддержкой Клодия Альбина в Британии, Септимия Севера в Паннонии и Песценния Нигера в Сирии? Трех самых могущественных наместников, тех, у кого больше всех легионов?

– О да, конечно! Я предложил их родне высокие должности в Риме. У наместников не было возражений. Полагаю, это говорит о том, что они признают мою власть.

– Хороший знак. Очень хороший, – согласился Сульпициан, испустив вздох облегчения. – Мы не можем позволить себе гражданскую войну.

– Видимо, они думают так же. Мои назначения убедили их, что я стремлюсь к равновесию и рассчитываю на всех троих, а также на их семейства.

– Прекрасно, – заключил Сульпициан. – Это верный путь.