Vita damnata

Я поклонилась им и, медленно переступая, еле дыша и придерживая на плечах меховой подарок, направилась в спальню.

Я стояла перед зеркалом, покрытым мелкой чёрной паутиной трещин, и рассматривала доху. Белый мех обрамлял моё лицо, а голубые глаза стали ярче, словно в зимний солнечный день. Я уткнулась пальцами в мягкую густоту, вдохнула животный, терпкий запах. В зеркале, в обрамлении белого песца, я увидела не просто себя. Я увидела возможность. Другую себя. Ту, которую могли бы уважать. Которая не дрожит от страха. «Если он дарит такое… какие богатства ждут его жену?» – подумала я, и мысль эта была уже не только о деньгах. Она была о власти, о статусе, о спасении от нищеты. Это была сделка. И впервые я почувствовала, что у меня есть своя, пусть и крошечная, роль в этих торгах. Моя покорность, моя улыбка – это мои козыри.

Как сказал Яныш? Носят её незастёгнутой, поверх одежды. Я раздвинула полы дохи: голубая ткань платья ровной линией разделяла мех. Да, так и впрямь было красивее. Я распустила волосы и скрепила ворот серебряной заколкой. Я была похожа на монарха великой империи. Не хватало лишь короны и пышных форм – верного свидетельства достатка.

Я расстелила доху на кровати и прилегла на нежное меховое полотно. Длинные белые волоски щекотали и согревали щёки, шею, руки. Это было настоящее блаженство.

Я провела ладонью по меху, и его нежность была обманчива. Это была нежность ловушки. Но в тот момент это была самая желанная ловушка на свете. Я прошептала молитву, но это была уже не мольба несчастной девушки, а тихий, решительный договор с судьбой. «Сделай так, чтобы этот брак состоялся. А я… я буду той, кем мне нужно быть».

Сумерки сгустились. Закат вступил в свои права. Я открыла глаза, и прислушалась – сквозь тонкую дверцу пробивался мерный гул телевизора. Вибрация прошла по дереву и отдалась в костях дрожью. Роман уже вышел из своего дневного убежища и громко смотрел какую-то передачу по телевизору. Я ударила кулаком в потайную панель. Удар отозвался тупой болью в суставах.

С той стороны послышался резкий звон стекла о стол, будто что-то опрокинули. Затем – топот, сдавленный ковром. Вешалки на перекладине взвизгнули, когда их с силой отшвырнули. Замок щёлкнул с сухим, костяным звуком, и дверь распахнулась, ослепив полосой жёлтого света. Я зажмурилась.

– Так договаривались же, – я прошипела, не двигаясь с места, и просто протянула ладонь вперёд, заставляя Романа шагнуть в липкий, спёртый воздух моего укрытия.

Его пальцы – сухие и прохладные – обхватили мою руку и рванули на себя, и я чуть не врезалась в его грудь. Я вывалилась в свет, зацепившись ступней за порог, и едва удержала равновесие, упёршись свободной рукой в косяк. Запах духов Романа, терпкий и резкий, ударил в нос.

– Прости, совсем забыл, – он тут же отпустил мою руку, и на коже осталось ощущение лёгкой влаги. Его взгляд немедля упёрся в мерцающий экран. – По телевизору говорят, актриса из моего любимого сериала пропала несколько дней назад. Не выходит на связь, на съёмках не появляется. Могут даже финальные серии отменить…

– Хватит оправдываться, – я, волоча онемевшую ногу, прошла мимо, нарочно задев его плечом. Кожа под тонкой тканью его рубашки была упругой и тёплой. Я плюхнулась на стул, и холодная обивка впилась в бёдра через тонкую юбку. Стала натягивать сапог, чувствуя, как грубая кожа трётся о пятку. – У меня дел по горло. Кстати, что там с телом номер один и телом номер два?

– Ты мне скажи. Я свою часть работы сделал. – Роман захлопнул потайную дверь с таким грохотом, что по стене пробежала трещинка в штукатурке. Его пальцы, белые в суставах, принялись яростно выравнивать вешалки, будто он пытался упорядочить саму хаотичность вечера.

– Выбросить или закопать, – я, не глядя, рванула юбку вниз и принялась застёгивать корсет. Крючок впился в подушечку пальца, оставив красную отметину. Глубокий вдох – и стальные пластины сдавили рёбра, выжав из лёгких воздух со свистом. Знакомое давление, почти удушающее, вернуло чувство контроля.

– Ты должна их кремировать, от тел не должно остаться и следа, – Роман отвернулся, делая вид, что его поглотил вид ночного города в окне, хотя я прекрасно видела его отражение – он следил за мной в стекле. – Меня насторожили эти странные сообщения… С прошлым покончено. Вспомни семьдесят второй!

Я вся раскраснелась от неудобной, но привычной одежды:

– Нас тогда чуть не взяли полицейские и военные, – я поймала его взгляд в тёмном стекле и оскалила зубы в беззвучной усмешке. Мышцы на лице напряглись. – Ха! НАС! Я тогда наелась на год вперёд.

– Ага, – он хрипло рассмеялся, наливая себе из тёмной бутылки жидкость цвета запёкшейся крови. Пахло спиртом и чем-то травяным. – И бежали мы через три границы за ночь. Спали под старой лодкой…

– Запах гнилой древесины и рыбьих потрохов. Не забуду никогда, до сих пор в ноздрях стоит. – Я с силой затянула последний крючок, резко выдохнув, и повернулась к нему, уже готовая. Пряжка в виде орла в моих руках была холодной и острой.

– Всё было не так уж плохо. – Он сделал глоток, и я видела, как дрогнул его кадык. – Насчёт тел – только к Петеру. В крематорий. – Роман снова уставился в телевизор.

«По нашим данным, последний раз Алину Данченко видели выходящей из кинопавильона первого июля днём. Актриса сказала ассистенту ждать у её квартиры утром, а сама отправилась на автомобиле на автограф-сессию в клуб…»

Я выключила телевизор и встала, заслонив собой чёрный экран.

– Пожалуй, ты прав. Петер сегодня работает? – Я убрала со лба прядь волос и прямо посмотрела на Романа.

Хирург цокнул языком, явно расстроенный, что я отрываю его от сплетен о звёздах. Он поднялся с дивана и потёр ладони о брюки.

– Да. Пойдём, я соберу ему «подарок».

Роман спустился на первый этаж и засуетился в медицинском кабинете.

– У тебя сегодня нет пациентов? – Я наблюдала, как он спешно вытаскивает из холодильника пакеты с кровью, в том числе и тот, что я хотела забрать себе.

– На десять вечера назначена операция. Ничего сложного, пациентку почти сразу выпишу. – Роман взглянул на настенные часы. – Через час придёт ассистентка с анестезиологом. Мне надо подготовиться. А пока… На, держи. Все четыре группы и немного плазмы. – Он протянул мне пять пластиковых пакетов. – Я предупрежу Петера о «подарке» от меня, так что надеюсь, всё дойдёт в целости и сохранности.

Я облизнула губы, забирая пакеты из его рук.

– Поедешь на моей? – Он достал ключи из кармана, позвякивая ими.

Я, проходя мимо, взяла из железной коробки пачку банкнот. Бумага была шершавой. Чёрная карточка с кроваво-красными песочными часами скользнула в пальцах.

– Нет. На тачке этих уродов. – Я кивнула в окно, где у чахлого деревца темнел автомобиль.

– Хорошо, – он с явным облегчением швырнул ключи обратно в карман. Удар металла о ткань прозвучал глухо. – Я сегодня кое-куда хотел съездить.

– Куда? – Я вскинула брови.

– А ты что, забыла? Сегодня день моей смерти. – Роман вытянулся, будто я его оскорбила. Его лицо исказила гримаса, в которой было больше боли, чем злости.

– А, понятно. Цветы на могилку.

– Могилы нет! – он резко отрезал, с силой поставив кружку. Тёмная жидкость расплескалась по столу. – Заеду в церковь, просто посидеть.

– Странный ритуал и странная у тебя привязанность ко дню своей смерти, – я пожала плечами, открывая дверь чёрного входа. Ржавая металлическая скоба впилась в ладонь. Холодный ночной воздух ворвался в комнату. – Ладно, помоги загрузить барахло, и я поеду.

Роман молча вытащил два мешка. Тяжёлые, бесформенные, они с глухим стуком ударились о дно багажника. Я села за руль. Стекло покрылось холодной росой, а кожаное кресло водителя было ледяным и липким. Завела мотор – двигатель взревел, и вибрация прошла по всему телу. Опустила окно и, помедлив, спросила:

– Могу я заехать к тебе перед рассветом?

Роман, стоя на ветру, мотнул головой, воротник его рубашки трепетал, ткань хлопала по его шее.

– Меня не будет дома.

– Где ты будешь? – я не газовала, держа мотор на низких оборотах. Рычание заполняло пространство между нами.

Хирург посмотрел поверх машины:

– На кладбище. Пережду день в земле.

– Твой забавный ритуал… – я фыркнула, и моё дыхание вырвалось клубком пара. – Зачем тебе это?

– Для меня это важно, – его голос стал твёрже. Он стиснул зубы, и тень от воротника скрыла половину его лица. – Напоминает, что я когда-то был смертным. Укрощает «зверя». – Он посмотрел на меня осуждающе. – Чтобы не пришлось потом заметать следы.

– Без упрёков никак? – я нажала на кнопку, и стекло поползло вверх, разрезая его фигуру. – Старую собаку новым трюкам не научишь.

Дверца захлопнулась с глухим ударом. Роман отошел от машины и направился к дому. Я вдавила педаль газа, и свет фар выхватил его одинокую фигуру на пороге, как памятник самому себе.

То же мне, нашёлся праведник.

Я крутанула руль и выехала на дорогу в сторону крематория. План был прост: успеть за ночь заехать в два конца города – в крематорий и на свалку, а затем вернуться домой.

А может, всё-таки заглянуть в клуб и вытянуть из бармена пару ответов?

Глава 4

Петер с гулким лязгом открыл задвижку печи, и волна адского жара вырвалась наружу, опалив мою кожу. Он быстро осмотрел раскалённый прах тела номер один (или два, Роман не подписал пакеты, поэтому чьи останки сейчас превращались в пепел, я не имела ни малейшего понятия) и взял в руки железный прут – орудие механика домны крематория. Я сидела на грубом цементном полу, поджав колени, и неотрывно смотрела в смотровое окошко на яркий, почти живой танец пламени. Петер захлопнул заслонку и тяжело опустился рядом, его массивная фигура отбросила на стену огромную тень. Длинным, желтоватым ногтем на мизинце он ловко проткнул пакетик с кровью и начал медленно, почти сладострастно высасывать содержимое, с наслаждением причмокивая, будто пил томатный сок из пластиковой упаковки, нажимая пальцами на её пухлые бока.

– Как ты думаешь, если я заберусь в печь, «зверь» внутри возьмёт верх и спасёт это тело? – мой голос прозвучал приглушённо, словно из глубокого колодца. Я по-прежнему не сводила глаз с танцующего пламени, что бушевало внутри домны, и в груди тупо ныло от смеси тоски и странного, мазохистского любопытства.

Петер, большой мужчина с комичным островком светлых волос на макушке, беспомощно пожал плечами:

– Чисто теоретически – огромная сила инстинкта заставит тебя жить и просто разломает домну изнутри. Но это так, мои прикидки. За девяносто лет бессмертной жизни я ни разу не испытывал силу своего «зверя». И не горю желанием, – его флегматичный тон вызывал у меня негодование.

– И как же тебе это удалось? – Резким, почти воровским движением я выхватила из его рук полупустой пакетик с кровью и сделала глоток. Холодная, металлическая жидкость обволокла горло.

– Я питаюсь два раза в месяц и не ищу смерти, в отличие от тебя. Я хочу жить так долго, как это возможно! – Петер буркнул это с редким для него раздражением и вскрыл следующий пакетик, отвернувшись.

– Проживи ещё лет сто, и навязчивые мысли о смерти появятся и в твоей германской голове. – Я криво ухмыльнулась, рывком открыла задвижку смотрового окна печи и выкинула пустой пакетик из-под донорской крови прямо в огонь.

– Даже Роман, обращённый тобой ради шутки, несмотря на всю свою былую набожность, не ищет встречи со своим Богом. – Петер встал, подтянул к домне два раскладных стула, с грохотом откинув спинку, вальяжно распластался на одном из них и могучей ладонью постучал по второму, приглашая сесть рядом.

– Ха, не напоминай. Это было так смешно, обратить ловца нежити в бессмертного, – воспоминание ударило в голову, как крепкий алкоголь, и я расплылась в улыбке и грациозно приняла приглашение.

– Странное у тебя чувство юмора, дарить такую силу своему врагу.

– Ты бы видел его лицо! – не унималась я, и смех, долго копившийся внутри, начал прорываться наружу. – Вот умора, он кричал молитвы на латыни, вздрагивая от каждого моего движения, – меня буквально распирало изнутри. Я схватилась за живот и залилась глухим, сдавленным гоготом, сотрясаясь всем телом.

Петер пожал плечами и молча, протянул мне пакетик с плазмой.

– Не знаю, зачем он мне постоянно передаёт это. Держи.

– Ты ж его отпрыск. Его единственное бессмертное детище. Заботится о тебе, как может, – я присосалась губами к маленькой дырочке на пластике, чувствуя, как по телу разливается слабая, но живительная сила. – Продолжает благодетельствовать, чтобы…

– Не попасть в ад. – Петер резко, с внезапной горечью, прервал меня и задумчиво покрутил в руках железный прут для перемешивания праха, словно это был какой-то священный жезл.

– Роман знает, что по его религии он туда всё равно отправится и дико этого боится.

– Считаешь? – Петер изумлённо посмотрел на меня, и на его лице мелькнуло неподдельное любопытство.

– Я вижу это в его глазах. Он принимает своё бессмертие, как одно из испытаний, посланных ему его Богом. Шутка ли, за двести с небольшим лет, он ни разу не питался живой, горячей кровью по собственному желанию. Он вообразил себя ангелом на земле, дарующим лёгкую смерть измученным людям. А сам медленно сходит с ума от вечности, на которую я его обрекла.

Петер нервно повёл массивными плечами, суставы хрустнули, и он с новой силой впился пальцами в холодный стальной прут, будто ища в нём опору.

– Анна, тебе нужна дамская сумочка? – Петер бросил на меня искоса быстрый, оценивающий взгляд. Я буквально поперхнулась от нелепости и внезапности вопроса.

– Видишь ли, тут хоронили одну даму, и её сын положил в гроб любимую сумку усопшей. Мы-то, ясно дело, такие вещи в печь не кладем и вообще просим родственников ничего не подкладывать покойнику. Но тут проглядели, и вот, открываем мы крышку, а в руках у усопшей – маленький ридикюль из кожи питона с золотой цепочкой. Зачем я тебе его так подробно описываю? Подожди, сейчас покажу. – Петер сунул мне в руки прут, тяжело вскочил со стула и засеменил за сумочкой в свою каморку, его огромная фигура нелепо подпрыгивала при каждом шаге.

– Вот, смотри! – германец, запыхавшись, протянул мне кожаный ридикюль, бережно придерживая блестящую цепочку, словно священную реликвию. – Решил, что тебе понравится.

– Как раз подумывала обзавестись новой сумкой. Спасибо. – Я совершила молчаливый обмен: сумочка на железный прут и, задержав его взгляд, медленно положила в ридикюль орлиную пряжку.

– Я будто чувствовал, что тебе эта штука пригодится.

– Может, между нами есть связь? – Я игриво улыбнулась и подмигнула Петеру. Он сразу же отвёл взгляд, явно смущённый; его щёки залил густой, пунцовый румянец. Я продолжила, всё так же растягивая губы в лёгкой, чуть насмешливой улыбке: – Если считать, что Роман – моё творение, мой сын, то получается, ты – мой внук?

Петер тяжело вздохнул, и по его нахмуренному лбу было ясно, что он явно не хотел сводить разговор к «кровным» узам.

Я небрежно перекинула цепочку через плечо и снова уставилась на огонь, что плясал за толстым стеклом смотрового окна, завораживая и пугая одновременно.

Тело при кремации сгорает целиком примерно за полтора часа. Значит, на два трупа уйдёт три драгоценных часа без солнца. Но я должна была проследить и за тем, чтобы Петер собрал сгоревшие части тела в зольник, дал им остыть, а затем поместил останки в кремулятор – бездушную машину для окончательной обработки праха в нечто, похожее на мелкий, однородный песок.

Я осмотрелась по сторонам, и взгляд мой наткнулся на притаившийся под потолком в углу маленький пластиковый шар – всевидящее око видеокамеры. Как я их ненавидела. Я беспечно забывала об этих дурацких штуках, лезущих в самые сокровенные уголки чужой жизни.

– Ты отключил её, надеюсь, – я резко, почти тыча, указала пальцем на тёмный угол под потолком.

– Расслабься, тебе повезло: у нас что-то барахлит электричество, и проводка камер перегорела. – Петер одним глазом подмигнул мне, и в его взгляде мелькнуло заговорщицкое веселье.

– По-ве-зло… – с насмешкой произнесла я шёпотом, растягивая слово.

– Слушай, Анна, ну не буду же я себе вредить? – Петер вытаращил на меня свои почти бесцветные глаза. – А ну тебя. Ладно, не кипятись. Вот, смотри, документы уже подготовил на твоих жмуриков, – он деловито протянул мне формуляр, где его корявым, неразборчивым почерком были вписаны вымышленные имена и фамилии моего вчерашнего ужина.

Ворох документов – паспорта, налоговые и страховые номера. Вся эта бумажная мишура, что придумало человечество за последние двести лет, досадно цеплялась за нашу вечную жизнь, словно плющ на фасаде старого склепа. Мы втроём нашли способ обманывать государственную систему. К примеру, у меня был паспорт на имя Анны Владимировны Линович. Всё, что я знала о настоящей Анне Владимировне, – это то, что младенец появился на свет двадцать пять лет назад в селе Богатое и умер через три дня. Но свидетельство о смерти где-то затерялось (благодаря стараниям ночного медбрата Романа, который его «изъял»), и государственная машина, этот слепой великан с деревянными шестернями вместо мозга, продолжила своё неторопливое движение, внося несуществующую Анну Линович в бесчисленные реестры и базы, продолжая отслеживать, как Анна поступила на домашнее обучение, сдала экстерном экзамены в средней школе и стала жить свою обычную, ничем не примечательную жизнь. У неё не было водительских прав, собственности и кредитной истории. Она была прописана у деловитой и неравнодушной к хрусту иностранных банкнот женщины в квартире где-то в Красноярске. И вправду удивительно: технологии, правительства, мода – всё менялось, а вот любовь людей к быстрым, а главное, большим деньгам оставалась незыблемой константой. Для меня же материальные средства не представляли проблем. Деньги я доставала разными путями – от банального грабежа своих жертв до продажи антиквариата, по крупицам скопившимся за мою долгую, двухвековую жизнь. Порой становилось даже забавно наблюдать какую бешеную цену на аукционах готовы выложить за какую-нибудь безделушку, столетиями пылившуюся у меня на полке.

– Что это за имена? – Я лениво кивнула в сторону справки о смерти.

– Невостребованные тела. Люди без определённого места жительства или жаждущих отыскать их родственников.

– Что потом?

– Как обычно, три года хранения урн, а дальше – общая могила. Прах с прахом перемешается, и конец истории.

– Три года… Для людей это целая жизнь…

– Думаешь, кто-то может хватиться твоих жмуров? – Петер не одобряюще указал на чёрный пакет, покоившийся у моих ног и терпеливо ожидавший своей очереди в печь.

– Им кто-то настойчиво звонил, обоим. Один и тот же номер. Кто-то ждал их. А ещё мне показалось, что бармен в том клубе был с ними заодно. Так что, вполне возможно, кто-то и хватится.

– Будешь с этим разбираться?

– Пока думаю. Не хочется лезть во всё это. Ну, травит бармен девчонок, что мне с этого? Но он видел моё лицо и намеренно отвернулся, когда один из отравителей тащил меня из клуба. Даже если бармен не обратится в полицию, он может сам начать поиски. Может, уже начал.

– Дело твоё. Но я бы так этого бармена не оставил. Он – слабое звено, а слабые звенья имеют привычку рваться в самый неподходящий момент.

Я продолжала молчать, сложив ногу на ногу, скрестив руки на груди, и ждала, прислушиваясь к гулу печи, когда тело номер один (или два) окончательно превратится в прах. Через несколько минут яростный рёв пламени стих, сменившись зловещим тихим шипением – кремация была завершена.

Петер с деловым видом принялся за работу. Я спросила, откуда можно позвонить, Петер махнул рукой в сторону рабочего кабинета механика крематория. Мне нужно было избавиться от автомобиля, а для этого – предупредить владельца автосвалки Георгия о своём прибытии. Старый ворчун не любил сюрпризов.

– Алло, привет Гоша, спишь уже? – Голос на том конце провода тонул в шипении и треске, будто кто-то зажимал провод зубами. Я вслушивалась, щурясь от напряжения. – У меня для тебя есть дело. Да, плачу как обычно. Легковая. Да. Номера? Нет, здешние. Хорошо, подгоню машину к четырем утра. – Помолчала, прикидывая маршрут. – Да ладно! Ты сам меня встретишь? Что? Работник украл половину? – Я фыркнула. – Какая прелесть. Хорошо, тогда до встречи.

Я бросила трубку на рычаг и замерла, ощущая, как в висках нарастает знакомое давление надвигающегося рассвета. В голове тут же начал складываться маршрут, но каждый вариант был плох. Как заехать домой за деньгами? Выйдет лишний крюк, а времени и так в обрез. Придётся выбирать: либо проследить за Петером до конца, либо спать в земле, пережидая день на окраине города. Этот выбор вечно стоял передо мной – контроль или безопасность. Я убрала белую прядь волос с лица и, почувствовав на коже влажную прохладу каморки, вернулась к печи.

Петер как раз, с глухим стуком, загружал второй пакет в накопитель, его спина была напряжена.

– Я уезжаю. Завтра приеду, проверю урны.

– Не доверяешь? – бросил он, не оборачиваясь.

– Это привычка – не верить тем, кто восхвалял фюрера. – Острое, как стекло, воспоминание кольнуло под рёбра.

– Да брось ты, что было, то прошло, – проворчал он, делая вид, что занят делом.

– Ага, скажи это моим родным местам, которых и на карте уже нет, – выпалила я в пространство, и голос мой прозвучал тихо и холодно, как сталь.

Петер лишь пожал плечами, не находя, что возразить, и снова включил домну с оглушительным рёвом, будто пытаясь заглушить неудобное прошлое грохотом настоящего.

Я скользнула за руль. Резкий щелчок зажигания, и мотор отозвался глухим, мощным урчанием. Фары вскрыли чёрное полотно дороги, выхватывая из тьмы куски асфальта и придорожной грязи. Пальцем на ощупь включила радио. Музыка… она всегда была моим якорем, связью с миром, который так стремительно менялся. Мне всегда нравилась разная музыка. И тихая, спокойная, и новая – электронная, бодрая. Я прислушалась к битам и начала отстукивать ритм пальцами по прохладной кожаной обивке руля, не отрывая взгляда от убегающей вдаль ленты асфальта. Разрешённая скорость в городе – пятьдесят километров в час. Я мельком бросила взгляд на спидометр – сорок семь. «Маловато», – мелькнуло в голове. Я легко подбавила газа. Слишком медленный автомобиль привлекал ненужное внимание, не столько полицейских, сколько этих вечно торопливых, суетливых водителей, что непременно пытались посигналить или пойти на обгон, спеша прожить свои короткие жизни.

Середина ночи – моё любимое время. И не только потому, что солнце безразлично к моей персоне. Темнота к этому часу сгущалась до состояния чёрной шерсти, в которую я закутывалась с головой. Она была не отсутствием света, а живой, дышащей субстанцией, пушистой и глухой, впитывающей все звуки, как болотная тина.

Улицы были совершенно пустынны, лишь редкие фонари бросали на дорогу одинокие жёлтые пятна света. Одна музыкальная композиция сменилась другой, более быстрой, звонкой, вызывающей странную, почти забытую радость. Я сделала звук чуть погромче и непроизвольно закивала головой в такт. До моего дома оставалось всего несколько километров, минут десять пути.

Яркий красный свет на перекрёстке заставил меня плавно притормозить. Алые цифры отсчитывали обратный отсчёт – шестьдесят секунд до зелёного сигнала. Шестьдесят томительных секунд неподвижности. Я быстро переложила из бардачка в свой новый кожаный ридикюль пачку денег и чёрную карточку с изображением красных песочных часов. И тут же ледяная игла прошлась по спине: рядом со мной, совершенно бесшумно, поравнялась белая машина с приглушенно мигающими голубыми проблесковыми маячками. Я медленно, стараясь не выдавать напряжения, повернула голову влево. Мужчина в серой форме с интересом разглядывал меня и улыбнулся с пассажирского сиденья. Я ответила на его улыбку коротким, сдержанным кивком, снова взглянула на светофор – двадцать пять секунд – и нервно закусила губу. «Если Бог существует… нет, он давно отвернулся от таких, как я». Зелёный свет – я аккуратно тронулась, стараясь не делать резких движений, набрала скорость, вежливо пропуская полицейскую машину вперёд. Я проводила её взглядом, и лишь когда красные габаритные огни растворились в темноте, позволила себе медленно, с наслаждением выдохнуть, словно выпуская из лёгких яд. За десять лет жизни в этом городе я ещё ни разу не имела дел с правоохранительными органами. И сейчас не время начинать.

Охотники и добыча. Вся моя внешность – невысокий рост, хрупкость, наивное лицо – кричала о том, что я – идеальная жертва. И в этом была моя лучшая маскировка. Настоящий охотник никогда не подумает, что миниатюрная девушка в короткой юбке может представлять хоть какую-то опасность. Слепые, самоуверенные хищники. Их так легко заманить на этот крючок, заброшенный в мутные воды ночи. Я – яркое оперение, блестящая обманка, за которой скрывается стальная острота. Мне даже не надо ничего делать, они сами идут в мои объятия, которые станут для них последними. Их уверенность – мой главный козырь. Их кровь – моя пища.