Vita damnata

– Так что он мог мне подсыпать? – настойчиво, почти срываясь на крик, переспросила я, отворачиваясь от шкафа и глядя на его спину.

– Первое, что приходит на ум, – флунитразепам, – рявкнул в ответ Роман, и ему пришлось перекрикиватьещё более яростный визг пилы. – Если ты говоришь, что не могла контролировать тело, то, возможно, гамма-гидроксибутират или кетамин. Ты хотела спать?

– Нет, я была в сознании, но мои конечности стали ватными, – отчеканила я, открывая медицинскую витрину и бесцельно перебирая пальцами холодные пузырьки с лекарственными растворами. Стекло было ледяным на ощупь.

– Тогда, скорее всего, кетамин. Ты могла бы вызвать рвоту, как только почувствовала неладное.

– Я была на охоте, все мои чувства были сосредоточены на жертве, я была хищником, а не добычей, пока моё зрение не сузилось до двух серых глаз. Они были последним, что я видела перед тем, как проснулся «зверь».

– Этих, что ли? – внезапно я увидела в мутном отражении стекла витрины, как Роман грубо схватил голову Сергея и пристально всматривался в застывшее лицо блондина. – Будет тебе уроком, очередным из бесконечной череды, что в этом мире ты всегда можешь стать добычей. С такой-то ангельской внешностью.

Я горько хмыкнула. Роман отложил пилу и принялся ловко закручивать чёрные пакеты на тугие узлы.

Я оглянулась на стол: желоб для крови был идеально чист. Сергея я испила до дна, не оставив ни капли.

Роман с глухим стуком взгромоздил тело Лёхи на столешницу и сам взялся за ножницы, со свистом срезал с тела номер два одежду, с силой затолкал тряпки в ещё один пакет. Молча передал мне телефон, массивный золотой перстень и толстый бумажник Лёхи. Подельник Сергея был побогаче, а его телефон был без пароля. И тут же аппарат завибрировал в моей руке. Тот же номер, что несколько раз звонил Сергею, пытался связаться и с Лёхой. Я срывающимся голосом прочитала вслух сообщения от назойливого абонента:

07-07-32 3:30

«Вы где? Не могу дозвониться!»

07-07-32 3:50

«Жду ещё полчаса и уезжаю».

07-07-32 4:20

«Я уехал, жду в "подвале"».

07-07-32 4:25

«Если вы решили меня кинуть, мне крышка! И вам тоже! Я предупреждал, что с ними не шутят!»

С последним сообщением в операционной воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь навязчивым гудением холодильного оборудования. Даже Роман замер, зажимая в руке завязанный пакет с окровавленной одеждой.

– Какие страсти, – фальшиво фыркнула я, но этот смешок застрял у меня в горле. – И всё из-за меня.

Я с дикой силой выключила телефон и с хрустом смяла его в руках. Осколки пластика впились в ладонь, но я почти не почувствовала боли.

– «С ними не шутят»? – фраза, прозвучавшая из уст Романа, повисла в воздухе. Его голос прозвучал тихо, но от этого стал только опаснее. Он бесшумно подошёл ко мне и почти вырвал из моих пальцев искорёженный гаджет. – Кто это?

– Какой-то третий, который ждал Сергея и Лёху в «подвале». Видимо, их сообщник. Эти двое не приехали, и он решил, что мы их кинули.

– «Мы»? – Роман язвительно, с нескрываемой горечью, поднял бровь. – Ты влипла в какую-то грязную историю с бандитами, а теперь это «мы»? Он швырнул телефон на стол, и тот, подпрыгнув, упал в желоб хирургического стола. Роман принялся методично, с непривычной резкостью, протирать стол дезинфектором, будто пытаясь стереть и саму эту ситуацию. – Мне не нравится это. Абсолютно ничего не нравится. Специфический наркотик, эти угрозы. Это похоже на хорошо организованную охоту.

В его словах была мерзкая, рациональная правота. То самое щемящее чувство у дерева, когда я осматривала салон, вернулось с новой силой, скрутив желудок в тугой узел.

– Успокойся, лекарь, – я сделала вид, что поправляю юбку, лишь бы не встречаться с его взглядом, с этим взглядом, видевшим слишком много моих ошибок. – Два тела из багажника, которые мы сейчас уничтожим. Два телефона – в утиль. Никаких следов. Мы справимся, как всегда.

– А «подвал»? – Роман резко остановился и воткнул в меня обжигающий взгляд. – Ты знаешь, какой «подвал» имеется в виду? Их точно кто-то ждал в конкретном месте. И когда эти двое не приедут, этот «кто-то» – Роман указал утянутым в латекс пальцем на измятый телефон, – начнёт искать. Искать тех, кто видел их в последний раз. Искать девушку из клуба, с которой они ушли. Этот «кто-то» уже, наверное, ищет. Тебя.

Его слова обрушились на меня тяжёлой, осязаемой массой. Холодная струйка страха пробежала по моему позвоночнику. Я сама загнала себя в угол, поддавшись инстинкту. И теперь эта угроза, безликая и неизвестная, витала в воздухе, смешиваясь с запахом хлорки и крови, становясь таким же реальным участником этой ночи, как мы сами.

– Ладно, – я сдалась, и слова прозвучали как приговор. – Ускоряемся. Режем быстрее. А потом… потом я займусь этой проблемой. Найду этот «подвал». Не переживай.

Роман молча кивнул, и в его глазах я прочитала не упрёк, а нечто худшее – глухое, выстраданное за столетия разочарование.

– Этот умер от испуга, бедняга. Так что надень защитную маску, а то кровью забрызгаешься, – заботливо прощебетала я, слащавым тоном, который, как я знала, выводил его из себя.

Роман выразительно закатил глаза, но всё же последовал моему совету, резко потянув за резинки. Он снова включил пилу, но на этот раз её визг звучал уже не как рутинный шум, а как поспешный и яростный тревожный сигнал, отсчитывающий время до того, как наша тихая, упорядоченная жизнь даст первую, роковую трещину.

– Раз я тебе тут не сильно нужна, я пойду наверх. Можно, я возьму четвёртую группу из холодильника? – Я сладко причмокнула, я обожала вкус именно этой группы крови, он был для меня словно изысканное пирожное для сладкоежки, после долгого воздержания.

– Нет, нельзя. Её мало, – голос Романа звучал глухо и забавно из-за пластиковой маски, но в нём явственно послышалась стальная нотка.

– Ну, пожалуйста, – я нахально протянула руку к пластиковому пакету с вязкой красной жидкостью, мои пальцы буквально потели от желания. – Всего один пакетик. Я же сегодня чуть не стала жертвой какого-то наркотического триллера, разве я не заслужила поощрения?

– Именно поэтому тебе не нужна четвёртая отрицательная, – Роман отрезал и резко отодвинул тележку с инструментами, лязгнув металлом. Он снял окровавленные перчатки. Его руки, несмотря на вечную жизнь, были покрыты сетью тончайших шрамов – немые свидетельства давно забытой жизни и смертельной болезни. – Тебе нужна ясная голова, а не эйфория. Ты и так сегодня наделала ошибок, поддавшись инстинкту. Хватит.

– Ошибок? – я громко и вызывающе фыркнула. – Я устранила угрозу. Две угрозы, если быть точной. И тебе меньше работы.

Он резко повернулся ко мне, и в его обычно спокойных голубых глазах вспыхнул холодный огонь.

– Анна, эти «угрозы» были людьми. Пусть и не лучшими их представителями. Мы не судьи и не палачи. Мы – те, кто выживает. А выживание требует дисциплины, а не кровавых оргий в тёмных переулках. Ты думаешь, я стал врачом и завёл это… из любви к науке и медицине?

Он сделал паузу, подошёл к раковине и с силой включил воду, смывая с рук алые подтёки.

– Я делаю это, чтобы был хоть какой-то смысл во всей этой бесконечности. Чтобы брать не просто так, а… по справедливости. У тех, у кого нет будущего, я забираю немного настоящего для нас. Это сделка, а не ограбление. А то, что ты устроила сегодня – это варварство. Оно привлекает внимание. Оно оставляет следы.

– Следы? – я язвительно улыбнулась, ощущая, как закипает злость. – От них остались лишь аккуратные пакеты, которые ты так мастерски упаковал. Ничего, кроме мусора.

– Следы это не только останки, Анна, – он с таким треском выключил воду, что показалось, лопнет кран, и обернулся, его лицо было до боли усталым и старым, каким оно, наверное, и было на самом деле. – Следы остаются здесь, – он сильно ткнул пальцем себе в висок, так что кожа побелела под нажимом. – Каждая такая ночь отнимает у нас частичку того, что когда-то делало нас людьми. Я предпочитаю терять помедленнее. И тебе советую. А теперь – нет. Четвёртую группу ты не получишь. Категорически. Иди спать. И пусть твой «зверь» на этот раз помолчит.

Он повернулся спиной, резко закончив разговор. Его фигура в окровавленном фартуке у операционного стола казалась одновременно и жалкой, и величественной. Словно древний жрец на кровавой службе. В этот момент он был не просто Романом, странным хирургом-вампиром. Он был хранителем последних призраков своей собственной человечности, и его упрямство было отчаянной попыткой спасти не только свою бессмертную душу, но, возможно, и мою.

– Ну, пожалуйста, – сдавленно повторила я, уже почти не веря в успех, и снова протянула руку к пластиковому прозрачному пакетику с заманчиво переливающейся красной жидкостью внутри.

– НЕТ! – внезапно рявкнул он, и прежде чем я успела моргнуть, Роман буквально за секунду оказался передо мной, заслонив собой холодильник.

Я резко выдохнула. Запотевший конденсат на пластике, защищавшем лицо хирурга, скрыл его голубые глаза, оставив лишь размытое пятно гнева. Я нервно убрала прядь волос с лица, отступила от холодильника и молча вышла из операционной. Где-то внутри меня снова, как промозглый ветер в казематах, проснулся тот самый страх, который я испытывала при виде Романа две с половиной сотни лет назад.

Я поднялась на второй этаж. Жилище Романа было чистым, аккуратным и ужасно скучным. Бесплодным, как лунная поверхность.

Я плюхнулась на мягкий диван, сбросила с себя сапоги и с облегчением расстегнула корсет. Возможно, со стороны я выглядела как очень доступная девушка, алчущая ласки. На самом же деле я чувствовала лишь тягучую усталость и ленивую сытость. Тело было тяжёлым и довольным, но в голове, вопреки всей моей вечности, стояла оглушительная тишина. Не та благословенная пустота после удачной охоты, а странная, звенящая пауза, будто кто-то выключил звук в самом разгаре симфонии.

«Зверь» успокоился, отступил вглубь, оставив после себя лишь металлический привкус на языке и воспоминание о том, как хрустнули ребра Сергея. Я не хотела его убивать. Не планировала. Охота была на другую – на ту, что пахла будущим. А получилась эта… грязная мясорубка. Два трупа, странная машина и необходимость прятаться.

Я закрыла глаза, пытаясь вызвать в памяти образ той девушки с танцпола – её беззаботную улыбку, радостный блеск глаз, когда она показывала подруге платье. Но вместо этого передо мной встали широко распахнутые серые глаза Сергея, полные не желания, а первобытного животного ужаса. И запах – не крови, а его одеколона, тот самый, с ноткой благовоний. Зачем он это сделал? Что за глупая, ничтожная игра привела его ко мне? Ко мне, для кого такие, как он, – всего лишь мимолётный перекус на бесконечной дороге?

Сытость внезапно обернулась тяжёлым, неподвижным грузом в желудке. Я привыкла быть хищницей, изящной и безжалостной. Сегодня же я была скорее мясником. И самое противное – где-то в самой глубине, под слоями усталости и отвращения, шевелилось крошечное, гадкое чувство удовлетворения от этой грубой, неприкрытой силы. От того, что можно не просто укусить, а разорвать.

– Ты остаёшься? – Раздавшийся с порога голос заставил меня вздрогнуть. Роман встал перед раковиной, взял щётку для чистки посуды и дотошно провёл ей пару раз под ногтями, смывая невидимые следы.

– Да, домой я не успеваю, – безразлично ответила я, не глядя на него, и провела рукой по оголённому животу и крючкам корсета.

– Могу предложить тебе нишу в шкафу или дорожный сундук на чердаке. – Роман упёрся поясницей в край раковины и провёл всё ещё мокрыми пальцами по коротким посеревшим волосам.

– На чердаке душно и жарко, а сундук пахнет пылью. Сколько ему, лет сто? А с тобой нельзя? – Я перевернулась на бок и подпёрла кулаком щёку, поймав его взгляд.

Роман почти незаметно отвёл взгляд от моей обнажённой груди и решительно мотнул головой.

– Нет. Я привык спать один.

– Ладно, показывай нишу. – Я резво соскочила с дивана и подхватила сапоги, ощущая прохладу лакированного паркета под босыми ногами.

Роман молча прошёл в спальню, открыл двери встроенного в стену шкафа, с лёгким шелестом раздвинул вешалки с безупречно чистой одеждой и нажал на заднюю стенку. Глухой механизм затвора щёлкнул, и потайная дверь бесшумно отворилась вовнутрь, обнажив узкое, тёмное пространство, пахнущее деревом.

– Прошу, – Роман сухо пропустил меня вперёд, его фигура заслонила свет из комнаты.

Я впорхнула в узкую нишу, ощутив ладонями шершавую деревянную обшивку, села на пол и поджала колени к подбородку. Поза казалась неестественной, но по-своему утешительной.

– Лучше стоя, – Роман слегка недоуменно посмотрел на меня, свернувшуюся в позе эмбриона. – Хотя, как знаешь.

– Буди вечером. Я та ещё соня, – я подмигнула слишком бледному и строгому лицу, возвышающемуся надо мной.

– Я знаю, – только и сказал Роман. Его тень на мгновение перекрыла свет, и вот он уже закрыл потайную дверцу. Я слышала его шаги по деревянному полу, одинокий скрип половиц и еле слышный щелчок. Роман скрылся в своем убежище под полом, оставив меня в гробовой тишине.

Я стала ждать анабиоза. Это не сон как таковой, скорее это похоже натяжёлое, неумолимое оцепенение. Время будто растягивается, становясь вязким и бесконечным, а потом резко схлопывается и снова растягивается. При этом я могу проваливаться в свои «сны». Хотя, как я уже говорила, это не сновидения, а безжалостные воспоминания. Мой мозг словно не отдыхает никогда и назло возвращает меня в те времена, когда я была лет на сотню, а то и две моложе и куда глупее.

Пальцы сами нашли холодный металл в кармане. Я нащупала орла, достала гладкую фигурку и крепко зажала в руке, ощущая крылья, впивающиеся в ладонь. Однажды, лет через сто, когда об этой ночи в моей голове не останется и крохи воспоминания, я снова проживу эти события в таком забытьи. И, возможно, снова почувствую этот холодный металл в своей ладони.

Глава 3

Я сидела в деревянном кресле у дома, положив ладонь на широкую голову чёрного пса, и наблюдала за закатным солнцем. Сегодня мне предстояло познакомиться с женихом. Он был из соседнего города, ему тридцать девять лет. Он торговал мехами, и из-за того, что ему постоянно приходилось жить на два дома, он не смог обзавестись семьёй до столь почтенного возраста. Маменька похлопотала и считала, что нашла мне достойного мужчину.

После смерти отца от страшной хвори мы с маменькой остались одни. Дядя содержал нас, но денег хватало только на еду. Мои платья потеряли в цвете, а кружевные воротнички пачкались быстрее – ведь у нас не хватало средств на крахмальное молоко. Недавно маменька отнесла свои бусы из самоцветов ростовщику, выручила немного монет и купила мне нарядные туфли к сватанью. Мне уже исполнилось двадцать лет, я была слишком стара для невесты, да и семья моя бедствовала. Поэтому я просила Господа лишь об одном – понравиться этому мужчине. Пушной промысел приносил хороший доход, и маменька надеялась поправить наше материальное положение за счёт моего замужества.

Вдали показался её силуэт. Узкая фигура в светло-оранжевых лучах. Она опиралась на сложенный парасоль. Маменька всю жизнь винила меня в своей хромоте и в том, что не смогла больше иметь детей. Все двадцать лет я слышала упрёки, что была слишком крупной для её лона, что она испытывала адскую боль, рожая меня. Она корила меня за то, что я родилась девочкой, забрав у неё красоту, густоту волос и румянец щёк. Я сотни раз молила у неё прощения, но она не хотела слушать и лишь твердила: «Бог послал мне тебя в наказание за грехи, из-за тебя я не смогла родить твоему отцу сына».

Но папенька мой, нисколько не печалясь об отсутствии наследника, любил меня всем сердцем. Он нянчился со мной больше, чем мать и няня, брал с собой на охоту и разрешал мне находиться при своих псах – больших лохматых созданиях, что слушались только его. Иногда я засыпала прямо в псарне, наигравшись с щенками. Я любила закинуть голову на спину ощенившейся суки и наблюдать, как крохотные слепые комочки тычутся носами в её мягкий розовый живот в поисках молока.

После смерти папеньки собаки затосковали: отказывались от еды и питья. Вскоре псарня опустела. Выжил лишь один щенок, который принял меня за свою мать и с удовольствием ел мои каши на молоке.

Тот щенок вырос, и его чёрная шерсть побелела у носа и вокруг огромных карих глаз. Пёс сидел подле меня, щурясь от яркого света. С интересом, склонив голову набок, он смотрел на маменьку, которая поравнялась с калиткой. Затем он обошёл кресло и спрятался от её взора за широкой спинкой.

– Ты почему ещё не готова? – крикнула мать, отворяя чугунную щеколду. – Опять сидишь с этой псиной! Ну-ка быстро в дом! Оставь её, подымайся! Где туфли, где моя заколка?

Я поспешила в дом по деревянной лестнице, подобрав подол платья. Пёс жалобно заскулил, тут же затосковал без моих прикосновений, лёг на живот и грустно опустил тяжёлую морду на лапы.

– Кто тебе важнее, жених или эта старая псина? – Маменька заметила мгновенную боль в моих глазах, когда я обернулась на питомца. – Пан Яныш скоро будет, а ты растрёпана, словно деревенская девка.

С трудом следуя за мной, маменька отстукивала по полу наконечником зонта.

– Садись на тахту, – скомандовала она и перевела дух, уперев кулаки в пышную юбку. – Где фамильная заколка?

Я достала из-за пояса украшение для волос из почерневшего серебра с тусклыми рубинами и протянула его в сухие морщинистые руки. Маменька схватила меня за белые пряди, накрутила волосы на палец и, больно уколов кожу головы, стянула их туго заколкой. Капелька крови упала на голубую юбку.

– Куда же я туфли девала? – забеспокоилась маменька, водя глазами по комнате.

– Они на моей кровати, – ответила я, не глядя на неё.

– Быстро иди и надевай! А я пока накрою на стол. – Мать захромала на кухню и принялась громко распекать повариху.

Я зашуршала платьем, закрыла дверь в спальню и наконец развернула бумажный свёрток. В нём лежали шёлковые бирюзовые туфли на изогнутом толстом каблучке, обитом той же лёгкой тканью. Я надела их и поняла, что они ужасно малы. Ступить в них и сделать шаг было настоящей пыткой.

Маменька вошла без стука, заполнив собой весь дверной проём.

– Едет! Выходи живо на крыльцо! – скомандовала она.

– Я не могу… – взмолилась я. – Мне больно идти.

– Что за глупости? – Маменька свела светлые брови к переносице.

– Туфли малы. – Я приподняла подол, обнажив раскрасневшиеся лодыжки и перетянутые ремнями туфель своды стоп.

Маменька схватила меня за локоть и потянула к выходу.

– Немедленно опусти подол, такого бесстыдства я не потерплю! Больно ей! Дети появятся – тогда поймёшь, что такое боль. А сейчас будь кроткой, улыбчивой, и упаси тебя Господь завести разговор об охоте или твоём чёртовом псе.

Пан Яныш прибыл в экипаже ровно в назначенный час. Расплатился с кучером, громко харкнул себе под ноги, поправил шляпу, усы и помахал маменьке. Мой пёс разошёлся лаем. Маменька громко цыкнула на него и хлопнула по спине. Животинка еле слышно взвизгнула, юркнула под ножки деревянного кресла и поджала лохматый хвост.

Жених был невысок, его белесые волосы редели, а рыжие усы и борода росли клоками. Он поцеловал сначала руку маменьки, затем мою, оставив на коже влажный липкий след. Он окинул меня долгим взглядом и едва слышно хмыкнул.

За весь ужин я ни разу не взглянула на пана Яныша. Я вздрагивала от боли при каждом движении; ноги налились свинцом, а пальцы сводило судорогой. Меня бросало в жар от одной мысли, что после трапезы жених захочет танцевать.

Но это была не только физическая боль. Это было жгучее унижение. Я сидела здесь, словно выставочная лошадь на ярмарке, а этот мужчина с липкими руками и влажным взглядом оценивал товар. «Понравиться ему, – лихорадочно думала я, – только бы понравиться». Но мысль о его прикосновениях заставляла меня внутренне сжиматься. «А если не понравлюсь?» Тогда – вечная нужда, упрёки маменьки, участь старой девы. Этот ужин был моей личной пыткой, где боль в ногах смешивалась со страхом за всю мою грядущую жизнь.

– Так вы говорите, пушное дело ныне активно развивается в Новой Франции? – Голос матери прозвучал слащаво-медовым, нарушая мои тяжкие думы.

– Абсолютно верно, пани. – Яныш, разжёвывая кусок мяса, благосклонно кивнул. – Ныне восточные провинции Французской Канады составляют конкуренцию в этом деле Российской Империи. Французы с голландцами продают шкуры бобров и выдр, выменивая мех у индейских племён – гуронов и ирокезов. Скажу вам, бобровый мех хоть и прочен, и служит отличным материалом для шляп и отделки пальто, но по красоте никогда не сравнится с сибирским соболем. Мои дела с русскими из-за французов не страдают, будьте спокойны.

Его рассказ о бобрах и ирокезах пролетел мимо моих ушей. Я ловила каждое его слово, но не о мехах, а о нем самом. В его самодовольном тоне, в том, как он хмыкнул, оценивая меня, я с ужасом искала хоть крупицу доброты, хоть намёк на то, что жизнь с ним не станет продолжением этого вечера. Не нашла.

Маменька пнула меня под столом. Пинок был резким, требовательным. Я вздрогнула, и боль в ноге вспыхнула с новой силой.

– И как часто вы бываете в России? – выпалила я, пытаясь изобразить на лице нечто среднее между улыбкой и интересом. Голос прозвучал чужим, дребезжащим.

– Обычно дважды в год. Когда русские купцы скупают у охотников шкуры, – в декабре и в марте. – Он покрутил бокал, его пальцы были короткими и мясистыми. «Такими же будут его прикосновения», – пронеслось у меня в голове, и меня чуть не стошнило.

– Холодно, наверное, в России зимой? – проговорила я, глядя, как маменька пододвигает ему тарелку с соленьями. Это был последний, отчаянный вопрос, чтобы заполнить тягучую паузу.

Пустота. Во мне, в этом разговоре, в его глазах – одна сплошная пустота.

Маменька подлила ягодной настойки в хрустальный бокал пана Яныша.

Яныш лишь пожал плечами.

– По-разному. Порой приедешь в Петербург в середине декабря, укутанный в меховое пальто, а с неба дождь капает, словно на дворе октябрь. А в марте такие ледяные ветра дуют, что шляпу с головы срывает.

Я поёжилась, представив себе северный ветер в марте, и отпила воды из бокала. Яныш цокнул губами и залпом осушил бокал крепкой ягодной настойки.

– Я же к вам с дарами приехал! – внезапно возвестил Яныш, и в его голосе прозвучала та самая нотка, которую я боялась услышать – нотка хозяина, уже уверенного в своём праве. – Привёз доху из меха песца.

Жених встал и достал из короба меховую одежду.

– Анна, позвольте накинуть вам её на плечи.

Маменька зыркнула на меня: мол, чего расселась, поднимайся и принимай подарок. Я попыталась встать. Острая боль пронзила ноги вплоть до бёдер; я качнулась на онемевших ступнях и криво улыбнулась.

Когда Яныш накинул на мои плечи доху, густой мех на мгновение поглотил все звуки. Он пах другой жизнью – дикой, холодной, свободной. И в этом запахе был такой контраст с душной комнатой и липким взглядом жениха, что у меня перехватило дыхание. Впервые за этот вечер я почувствовала не боль и страх, а нечто иное. Жажду этой самой свободы, которую символизировал мех.

– Позвольте, пан Яныш, а разве носят зимнюю одежду мехом наружу? – Маменька всплеснула руками, а глаза её загорелись при виде столь дорогого подарка.

Яныш улыбнулся широкой, самодовольной улыбкой, и я заметила, что задних зубов с обеих сторон у него не хватало.

– Это сибирская одежда. Ныне купцы с севера и востока России привозят в Петербург свои обычаи. По незнанию некоторые называют доху шубой, но доха – это пальто, целиком покрытое мехом, очень тёплое, замечу. Особо богатые русские, а также удалые юнцы знатных родов, надевают доху поверх зимнего пальто, даже не застёгивая полы.

– Вы упомянули шубу? Что это такое? – Я поглаживала мягкий мех, на миг забыв о ноющей боли.

– Это как раз и есть зимнее пальто, которое носят мехом внутрь, а сверху, чтобы скрыть кожу, – мездру, – натягивают дорогую ткань, так называемую паволоку.

– Паволока? А зачем покрывать кожу тканью? – Маменька подлила Янышу ещё настойки.

– Не просто тканью, а китайским шёлком, хлопком-нанкой или сукном. Чтобы скрыть швы и неровности мездры. Но, на мой взгляд, доха куда красивее. Зачем прятать такую пушнину? Разве не грех скрывать такое природное богатство? – Довольный собой жених заправил ладони в кармашки шерстяной жилетки.

– Ох, вы правы, пан Яныш, совершенно правы. Благодарим вас и Господа Бога за этот дар от всего сердца. – Маменька залепетала, расчувствовавшись. – Анна, ступай, посмотри на себя в зеркало, а мы с паном Янышем тут ещё посидим, нам многое надо обсудить.

Щёки маменьки пылали, подбородок мелко дрожал – она предвкушала выгоду от этого союза.