Vita damnata

Охотник снял флягу с пояса и протянул её мне. Пёс заскулил.

– Тише, волкодав, сначала надо позаботиться о хозяйке. Вот держи. – Иван передал мне фляжку. Я трясущимися, почти не слушающимися пальцами взяла её из его горячих, обветренных рук и сделала глоток. Терпкий вкус обжёг горло, я закашлялась.

– Ничего, ничего. Зато согреешься, – охотник улыбнулся мне рядом белоснежных зубов, и в его глазах я увидела то, за что стоило бороться: завтрашний день. Наш завтрашний день.

– Как долго ты меня искал? – прохрипела я, и мой голос прозвучал чужим, сорванным.

Иван посмотрел на белое небо:

– Часа четыре. Вон уже солнце ушло за деревья. Благо, я эти места хорошо знаю, а с тропы ты могла сойти лишь в одном месте… Я чуть с ума не сошел, когда понял, что ты пропала. – В его голосе снова задрожала та самая, едва сдерживаемая боль.

– Я бежала от волков и заблудилась, – выдохнула я, и это было похоже на признание, на попытку сбросить с себя вину.

– Главное, что с тобой все в порядке, – он сказал это твёрдо, без тени упрёка, словно отсекая все мои сомнения. – Замёрзла?

Я снова мотнула головой, но он, не веря, снял с себя телогрейку и укутал меня в ещё один слой меха, в его тепло, в его заботу. В этом жесте было столько простого, настоящего чувства, что комок снова подкатил к горлу. Он достал нож и направился к тушам.

– Позволь, я тогда быстро освежую волков? Шкуры целы, грех таким трофеям пропадать.

– Хорошо, – я снова отпила из фляги горького пойла, и на этот раз жжение в горле было приятным, согревающим изнутри. Я была жива. Мы были живы. И Иван был со мной. В этот миг большего мне и не было нужно.

Когда охотник расправился с тушами, мы двинулись в сторону охотничьего посёлка. Иван, будто опасаясь, что я вот-вот рассыплюсь, не отпускал свою руку с моей талии, и его опора была единственным, что не давало мне рухнуть от нахлынувшей слабости. Он развлекал меня историями, но я почти не слышала слов – я тонула в бархатном тембре его голоса, в бездонной синеве его глаз, в нежности его прикосновений, терпком, теплом запахе, что исходил от его черных волос. Я цеплялась за него, как утопающий за соломинку, Иван же то и дело поглядывал на меня с немым вопросом, поражаясь, как такая хрупкая женщина смогла выстоять против целой стаи.

Через час пути, занесённые снегом по пояс, мы наконец стояли у сеней охотничьего приюта. Иван, не выпуская моей руки, зашёл в хату, и его голос, сорванный от натуги, прорвал привычную тишину:

– Я нашёл её!

Поднялась суматоха. Мужчины высыпали на улицу, женщины глядели на меня изумленно сквозь заиндевевшие оконца, и в их взглядах читалось не только любопытство, но и жалость, и ужас. Жена егеря, Вера, тут же засуетилась, словно наседка, закудахтала вокруг меня, провожая в дом, снимая с меня пропитанные холодом и смертью меха и платье.

– Ох, голубка… Какое горе, какое горе… Ничего, ничего, милая. Сейчас натопим баню, умоетесь, согреетесь, – её причитания лились бесконечным потоком, в котором я с трудом ловила смысл.

Я лишь устало кивала, ощущая, как в тепле избы моё тело начинает оттаивать, и это было мучительно – сковывающий доселе холод сменился пронизывающей дрожью. Только в доме, окружённая горячим воздухом, пахнущим хлебом и травами, я почувствовала, насколько были ледяными мои руки и ноги. Женщины, словно понимая всё без слов, отвели меня в свой угол, раздели до нижнего платья, и их шершавые от работы ладони принялись растирать мои побелевшие плечи, одеревеневшие бедра, онемевшие ступни.

– Погоди, погоди, родная, сейчас кровь в жилах заиграет, напьешься чаю, а там и баня подоспеет, – не унималась Вера, с усердием растирая мою кожу до красноты. Она взяла меня за руки и ахнула, увидев на моей ладони багровые, отёкшие отметины. – Мать Пресвятая… Это что? Волки?

Я мотнула головой, не в силах поднять на неё глаза.

– Пёс… во время схватки, не помня себя… случайно.

Вера сразу приумолкла, и в её глазах мелькнуло понимание куда более страшной правды, чем волчий укус. Она засуетилась, оторвала белый тонкий отрез ткани, вылила на мою руку пузырёк с обжигающей, пахнущей горькими кореньями настойкой и обмотала рану тугим, аккуратным витком.

– Молитесь, Анна, чтобы рана не загноилась, – прошептала она уже совсем иным, серьёзным тоном.

Я тихо кивнула, ощущая, как под повязкой пульсирует боль – напоминание о том, что даже вернейший друг в агонии может причинить вред.

После омовения в бане, смыв с себя пот, кровь и страх, меня одели в простой крестьянский сарафан и мягкую хлопковую рубашку, накинули на плечи овчинный тулуп. Чистота и простая одежда казались невероятной роскошью.

Идиллию нарушил громкий хлопок двери. Яныш вбежал в горницу к девкам. Те завизжали на него и погнали тряпками, но он лишь отмахнулся, его глаза горели мутным огнём хмеля и злобы.

– Анна! – просипел он, его дыхание перегаром ударило в нос даже на расстоянии. – Я тебе ещё покажу, как по волкам стрелять! Ты у меня такого получишь! – Мой муж погрозил мне сжатым кулаком и, громко хлопнув дверью, покинул женское пристанище.

В горнице повисла тягостная тишина. Вера, старавшаяся делать вид, что ничего не произошло, поинтересовалась, поправляя рукава на моих запястьях:

– Что колотит тебя, муж?

И тут во мне что-то оборвалось. Вся боль, весь ужас, вся горечь, которые копились все эти часы, хлынули наружу. Сначала по моим щекам покатились беззвучные слезы, солёные и бесконечные. А потом тихий плач сменился глухим, горловым завыванием, от которого содрогнулись стены. Я осознала страшную правду: я была бы счастлива умереть там, в том чёрном лесу, разодранная волками, лишь бы не возвращаться обратно, под гнёт этого человека. Смерть казалась милосерднее жизни с ним.

И моё отчаяние оказалось заразительным. Девки, сначала растерянные, а потом и сами не выдержав, подхватили мой плач. Вскоре изба наполнилась приглушёнными рыданиями. У каждой из них была своя, сокровенная боль. Но объединяло нас всех, словно тайное кровавое сестринство, одно – жестокость мужей, которую мы носили в себе, как клеймо, и которую никто не смел вынести на свет.

На улице стемнело окончательно, и единственным светом в мире теперь были огни избы, да ледяные звёзды в чёрной вышине.

Я прошлась по дому и заглянула на кухню. Иван сидел на лавке, чистя своим длинным ножом деревянную ложечку. Я молча наблюдала за ним.

– Спасибо тебе, – сказала я. – Не только за то, что нашёл меня.

Он не поднял глаз, продолжая водить острым лезвием по дереву.

– Меня не за что благодарить. Ты сама себя спасла. Я лишь… навёл шороху в лесу. – Он замолчал, заговорил снова, тише: – Я в этих лесах десять зим. Видел, как медведица медвежат от охотников защищает. Такой ярости не припомню. Ты на неё похожа была, когда я тебя увидел на той поляне.

– Такая же лохматая? – я попыталась шутить, но голос дрогнул.

Он наконец посмотрел на меня. В его глазах не было и тени улыбки.

– Ты была похожа на выжившую. Здесь все либо ломаются, либо становятся крепче. Твой муж… – он резко замолчал, поняв, что зашёл слишком далеко.

– Что мой муж?

– Ничего. Не моё дело. – Он встал, отряхивая стружку. – Просто я таких, как ты, редко встречал, я бы всё…

– Ах, вот вы где, голубка, стол накрыт, прошу! – Вера ловко подхватила меня за локоть и увела из кухни, оставив Ивана одного. Охотник умолк на полуслове и отбросил ложку на стол.

Прошло несколько часов. Я сидела за накрытым столом, вжавшись в скамью, боясь посмотреть в сторону Яныша. Мой муж, разлившись румянцем, пил с мужиками настойку и с напускным радушием благодарил за моё спасение Ивана. Охотник лишь изредка поглядывал на меня, улыбаясь, и упрямо отвечал, что с волками разобралась я сама, а он только нашёл меня в лесу. Яныш всё громче перечил Ивану, хлопая ладонью по столу:

– Быть не может, чтобы баба сама управилась с волком! Она без мужа-то шагу ступить не может!

Вера незаметно потянула меня за рукав хлопковой рубахи.

– Мне тут мужик мой сказывал, что вы завтра уезжаете в Архангельск обратно. Я тебе гостинцев собрала. И про пса твоего не забыла. Да только он не ест ничего. Совсем. Я сказала господину Янышу об этом, а он мужу моему строго-настрого наказал – собаку-то пристрелить.

Я поперхнулась, и кусок хлеба застрял комом в горле.

– Думаю, скажу тебе, пока не поздно. Всё-таки пёс хороший. С волками справился, а на самом-то – ни царапинки, – Вера доверительно посмотрела мне в глаза, и в её взгляде читалась не только жалость, но и немой вопрос о той тайне, что мы обе хранили.

Я смотрела на Яныша сквозь туман набежавших слёз, и взгляд мой застыл, стальной и острый, как отцовский нож. Как он мог? Приказать убить моего пса, моего защитника, часть моей души, единственное живое существо, что не предавало меня никогда? Я сжала деревянную ложку в руке. Раздался громкий, сухой хруст, и дерево треснуло, впиваясь занозами в ладонь. Вера замерла с солёным огурцом во рту, глаза её округлились от страха.

– Я те вот что скажу, – зашептала она, наклонясь ко мне, – муж мой грех на душу брать не хочет. Если позволишь, оставь нам пса, а я скажу, что схоронила зверя утром. Пусть у нас волкодав остаётся. Мы его кормить будем, на цепи будет сидеть только по ночам в псарне, – затараторила Вера, и капельки слюны брызнули с её влажных губ.

Я, не говоря ни слова, откинула разломанную ложку, словно отбрасывая последние цепи, и поднялась из-за стола, оставив толстуху без ответа. Вышла из дома и, не оглядываясь, направилась в псарню. Во мне горела лишь одна мысль, ясная и огненная: взять пса и бежать. Бежать куда глаза глядят, в эту тёмную, холодную ночь, лишь бы подальше от Яныша.

Муж что-то крикнул мне вслед, но его голос был для меня лишь отдалённым воем метели. Я пробежала по тёмному, занесённому снегом подворью и рванула под соломенный навес, где в тесноте жались охотничьи псы.

И он был там. Мой чёрный пёс, заслышав мои шаги, громко, залаял и ринулся ко мне, заглушая тонкий визг остальных собак. Яныш догнал меня и, отдышавшись, перекрывая собой выход, сказал:

– Ты почему меня не слушаешься?! Своего мужа! Я сказал стоять! Слышишь, стерва?

Я медленно гладила чёрную, колючую как проволока шерсть пса, чувствуя, как под ладонью дрожит его могучее тело. Я не обращала внимания на пьяного Яныша, словно его и не было.

– Больше никакой охоты, слышишь меня! Я видел, как ты смотрела на этого Ивана! Ходила за ним, словно бездомная псина, впервые получившая ласку! – зашипел он, и его перекошенное лицо приблизилось ко мне.

– Прекрати, – выдохнула я тихо и отрывисто, и в голосе моём впервые зазвучала не мольба, а приказ.

Яныш подошел вплотную, его дыхание, густое от настоек и злобы, обожгло мне лицо.

– Думаешь, героиня? – он просипел, его пальцы впились мне в предплечье, как клещи. – Думаешь, этот охотник на тебя посмотрел? Да, ты никому не нужна! Ты каждый день должна меня благодарить, за то, что я тебя из нищеты вытащил! Дома… дома я с тобой поговорю. По-настоящему. Начистоту.

Он сильным рывком развернул меня к псу.

– А пока… гляди. Вот что с тобой будет, если еще раз меня ослушаешься!

Прежде чем я успела понять его намерения, Яныш ухватил ошейник пса и со всей дури натянул его на мощной чёрной шее. Пёс забился и захрипел, заливаясь низким, убийственным рыком. Я бросилась на Яныша с кулаками, но он, не глядя, отшвырнул меня прочь с такой силой, что я отлетела и рухнула на мёрзлую землю, больно ударившись головой.

Мир поплыл перед глазами, но я видела, как в страшном сне: муж, используя свой вес, продолжал душить пса, затягивая ремень. Пёс, из последних сил, извернулся, и его пасть, оскаленная до дёсен, сомкнулась на шее Яныша.

Раздался тот самый, кошмарный хруст, который я уже слышала сегодня в лесу. Я с ужасом смотрела, как мой пёс рвёт плоть мужа, как тряпку, как его клыки впиваются в тонкую кожу у лица, и кровь, тёплая и тёмная, брызгает на золотистую солому. Я пыталась закрыть глаза, отвернуться, закричать – но не могла пошевелиться, не могла издать ни звука, пригвождённая к земле ужасом.

Пёс покончил с моим тираном. В наступившей тишине был слышен лишь хриплый, прерывистый звук моего собственного дыхания. Я схватилась за голову. Боже, что же делать?

Пёс оторвал морду от обезображенного тела Яныша, облизнул залитую алым пасть, подошёл ко мне и сел рядом, тяжело дыша. Он был спокоен, ласков и приветлив, словно только что принёс мне палку, а не лишил человека жизни. Я ватными ладонями погладила его широкую голову, не сводя глаз с того, что ещё минуту назад было моим мужем. Пёс ткнул меня мокрым носом в шею, и этот знакомый, невинный жест вызвал у меня приступ тошноты. Охотничьи собаки жались друг к другу в дальнем углу – перепуганные, немые свидетели.

Внезапно пёс насторожился и коротко гавкнул.

– Анна, ты здесь? – голос Ивана прозвучал совсем близко, заставляя душу упасть в пятки.

Я поднялась, не чувствуя ног, отряхнула сарафан и сдавленно приказала псу встать позади. Пёс вильнул хвостом и послушно спрятался за широкую юбку, словно понимая необходимость этой игры.

– Тут, – выдохнула я еле слышно.

Иван вошел в псарню. Его взгляд скользнул по мне, по псу, а затем упал на тело. Он замер на пороге, будто врезался в невидимую стену. Его рука сама потянулась к ножнам, медленным, неверящим жестом.

– Анна… – голос его дрогнул. – Что… что тут произошло?

– Мой муж… – я говорила, сама прислушиваясь к своим словам, будто со стороны, – он пытался напасть на меня. Пёс… он бросился на защиту.

Иван сделал шаг, потом ещё один, медленно, как во сне. Он уставился на пса, и в его глазах загорелся тот самый охотничий, беспощадный огонь.

– Заразный… Должен быть заразный… – он бормотал себе под нос, уже обнажая нож. Сталь блеснула в темноте. Логика тайги брала верх: собака, снявшая с человека шкуру, – должна быть убита.

– Нет! – это был не крик, а хриплый выдох, сорвавшийся с самых глубин горла.– Не тронь. Не смей.

Иван резко поднял на меня глаза, нож замер в его руке.

– Яныш… Он душил пса. – я выдавила, тыча пальцем в валявшийся неподалеку поводок. – Пес… просто…

– Просто что? – голос Ивана был тихим и страшным. – Просто разорвал ему глотку? Анна, я вижу!

В голове пронеслись обрывки мыслей, оправданий, мольб. И среди них – лишь одна, которая могла спасти моего пса. Вот он, момент выбора. Правда или спасение.

– Я… я не остановила. – прошептала я, и это была первая крупица правды. – Я смотрела. И была рада.

Молчание повисло тяжелее любого приговора. Иван смотрел на меня, и в его глазах читалось непонимание, почти ужас. Но клинок медленно опустился. Охотник встал, как вкопанный, свел чёрные брови. Он все еще смотрел на меня с немым вопросом. Мне нужна была история. Немедленно.

– Он знал, – я выдохнула, ловя его взгляд и не отпуская. – Увидел, как ты на меня смотришь. Сказал… что… Что я… его вещь. Что вернет меня в город, запрёт, а тебя…

Я замолчала, давая ему домыслить.

– Меня что? – голос Ивана был ровным, но в нем зазвучала сталь.

– Неважно. Он схватил поводок. Стал душить пса. А пёс… пёс просто сделал то, что должен был сделать. Защитил. – я посмотрела на пса, потом прямо на Ивана. – Себя и меня. Он единственный, кто у меня есть. И я не отдам его.

Лицо Ивана исказилось внутренней борьбой. Он поджал губы, на мгновение застыв в нерешительности, а затем неожиданно легко обнял меня за плечи.

– Надо убрать тело. В лес, – прошептала я, уткнувшись лбом в его грудь, впитывая его запах.

– Хорошо, – так же тихо, почти беззвучно, ответил он и провёл рукой по моим растрёпанным волосам. Этот жест был одновременно и утешением, и печатью молчания.

– Прошу… никому…

Иван заглянул мне в глаза, будто ища в них что-то, поцеловал в кончик носа.

– Не скажу. Никогда.

Мы работали быстро, молча, словно вороньё, делящее свою добычу. Обернули тело, тяжёлое и изуродованное, в тулуп, и перетащили на сани. Пёс следовал за мной по пятам, не отходя ни на шаг, его тёплое дыхание белой пеленой рассекало морозный воздух. Из избы лилась пьяная, протяжная песня. Мужики и бабы пели в унисон, не ведая, что поют отходную.

Иван запряг лошадей, и мы двинулись в сторону леса. Сани скрипели, увозя нас всё дальше от посёлка, вглубь чёрной, безмолвной чащи.

– Давай сбежим? – сорвалось у меня, когда мы добрались до опушки. – Вдвоём. Как и хотели… Сейчас. Пока никто не хватился.

Иван не повернул головы, уставившись на спину лошади. Он сделал вид, что не расслышал, но напряжённые мышцы его спины выдали его с головой. Охотник молча стянул тело с саней и, взвалив его на плечо, словно мешок с охотничьей добычей, ушёл в лес, растворившись в темноте между стволов.

Меня терзала леденящая тревога, что после того, как мой любовник поможет мне скрыть это преступление, он не захочет больше меня видеть. Что груз этого тела окажется тяжелее всех наших обещаний. Пёс сидел рядом и смотрел на удаляющуюся фигуру, будто оценивая новую угрозу. Я прикусила губу до крови, не в силах вынести ни возвращения охотника, ни его отсутствия.

Через несколько минут Ваня вернулся. Он шёл медленно, волоча ноги, и его лицо в лунном свете было серым и опустошённым. Он не смотрел на меня.

– Я… прикопал его в снегу. Там, где овраг. – Голос его был хриплым и чужим. Он потер ладонью о борт саней, словно пытаясь стереть с кожи невидимую грязь. Я молчала. Моё собственное тело было чужим. Радость? Нет. Была только оглушительная пустота. – Повезёт – дикий зверь найдёт его к утру. Если нет, то егерь наткнётся дня через два. Этого времени нам хватит. Сейчас вернёмся в дом. Ты иди в свою комнату, сделай вид, что собираешь вещи. Я дождусь, пока все разойдутся по хатам. Распрягать лошадей не буду. Ночью мы уедем в Архангельск. Если гнать коней, то к рассвету будем в городе.

– Ваня, – имя сорвалось с моих губ шёпотом. – Что мы наделали?

Он резко обернулся, и в его глазах впервые вспыхнул не страх, а что-то острое, почти злое. – Тише. Никогда. Никогда больше не задавай этот вопрос. Ни мне, ни себе. Поняла?

Мои глаза наполнялись слезами, но на этот раз это были слёзы невыразимого, нервного облегчения.

Иван крепко, почти до боли, обнял меня, и в этом объятии было и прощание с прошлой жизнью, и решимость начать новую. Он помог мне забраться в сани и закутал в грубую овечью шкуру, а сам устроился на облучке, взяв в руки вожжи. Я позвала пса, постучав костяшками пальцев по деревянному борту саней.

Пёс сидел на опушке, отливая в темноте угольным силуэтом, и смотрел на меня тяжёлым, немигающим взглядом, в котором читалась вся дикая тоска леса.

– Ну что же ты, иди сюда, – голос мой дрогнул от внезапного страха. Я боялась, что он решит остаться – сродниться с этой тайгой, которая его породила и которую он покидал ради меня.

Пёс медленно встал, ощетинился, оглянулся на тёмную чащу позади себя и громко, отрывисто гавкнул, бросив вызов всему тому миру, что оставался там, за спиной. Я протянула к нему руки, забыв о холоде, о страхе, обо всём на свете. Он ещё мгновение помедлил, будто взвешивая свой выбор на незримых весах, а затем мощным прыжком запрыгнул ко мне, устроился у ног, отдавая своё звериное тепло.

Ночь была до костей холодна, снег летел мокрыми, слепящими комьями, заметая дорогу и наши следы. Серое северное небо висело низко, словно придавливая землю, но в его ровном, мертвенном свете была надежда – он освещал путь, не давая нам сбиться. Кони, взмыленные и послушные, гнали сани по белому ковру, их дыхание вырывалось из ноздрей густыми, румяными клубами. Иван безжалостно погонял их нагайкой, и каждый щелчок бича отдавался в моём сердце смешанным чувством вины и ликования.

План был прост и ясен, как этот зимний воздух: на рассвете мы прибудем в Архангельск. Там я соберу все деньги и долговые расписки Яныша, сундуки с мехами – всё, что можно было обратить в свободу. А днём, не мешкая ни часа, мы с ямщиками отправимся в Петербург. В другую жизнь.

Я дремала, прижавшись к тёплому боку пса, укрытая меховой шкурой. Но сон мой был тревожен и прерывист. Мне снилось, что тело Яныша нашли раньше срока. Что за нами пустили охотников с ружьями и сворой гончих. Я слышала их лай вдалеке, всё ближе и ближе. Я слышала их тяжёлое, прерывистое дыхание и отчётливый шуршащий звук их когтей по насту. Этот звук сливался со стуком копыт наших собственных лошадей, и я не могла понять, догоняют ли они нас, или это лишь эхо нашего бегства, что будет преследовать меня до самого Петербурга.