bannerbanner
Путь Волка: Становление Князя
Путь Волка: Становление Князя

Полная версия

Путь Волка: Становление Князя

Язык: Русский
Год издания: 2025
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 13

Глава 8. Первый Предел

Они плыли уже несколько часов. Позади осталась заводь, леса, в которых они выросли. Река медленно несла их на север, и монотонный скрип уключин стал единственной музыкой их исхода. Никто не разговаривал. Слова казались лишними, неуместными. Слишком многое было выжжено в их душах за последние сутки, чтобы находить силы на пустые звуки. Каждый был погружен в свою собственную тишину, в свой личный, безмолвный ад.

Ратибор сидел на корме головной ладьи, правя веслом. Его плечо горело тупой, ноющей болью, но он почти не замечал этого. Он смотрел не вперед, а на убегающий назад берег. На знакомые до последней кочки холмы, на изгибы реки. Он прощался. Он вытравливал из себя эту землю, как знахарь вытравливает яд. Болезненно, мучительно, до тошноты.

Впереди показался старый дуб, раскинувшийся у самой воды. Его ветви, похожие на могучие руки старца, почти касались поверхности реки. Дуб был древний, разбитый молнией, но все еще живой. Его знали все. Это была межа. Невидимая граница, отделявшая земли их рода от владений Всеслава. Когда-то у этого дуба они встречали невест, провожали купцов, дрались стенка на стенку с парнями из соседнего поселения. Это был порог их дома.

Боривой, старый дружинник, сидевший на веслах, крякнул.


– Вот и все, княжич, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Межевой дуб. Дальше – чужая земля.

И это простое слово – "чужая" – ударило по всем, кто был в лодках, как удар весла по воде. До этого момента они были на своей земле, пусть и спасаясь бегством. Они были хозяевами, изгнанными из собственного дома. Но стоило им миновать этот дуб, и все менялось.

Теперь они становились никем. Беглецами. Бродягами. Людьми без корней, без права, без земли под ногами. Официально, бесповоротно – изгнанниками.

Когда их лодка поравнялась с дубом, Ратибор поднял голову и посмотрел на его могучий ствол.

"Что такое граница? – пронеслась в его голове мысль, острая и ясная, как вспышка молнии в ночи. – Это просто черта, которую один человек провел, чтобы сказать другому: "Это мое". Дерево, камень, река. И все верят в эту черту. И умирают за нее. Но ведь для реки нет границ. Для ветра, для зверя – нет границ. Может быть, быть изгнанником – это не проклятие, а свобода? Свобода от этих черточек на земле, за которые люди готовы перегрызть друг другу глотки?"

Он горько усмехнулся своим мыслям. Легко рассуждать о свободе, когда у тебя отняли все, кроме собственной жизни и меча на поясе.

Светлана, сидевшая неподалеку, кутала в платок маленького мальчика, чей отец остался лежать на капище. Мальчик не плакал, просто смотрел на воду пустыми глазами.


– Он спрашивал меня, – тихо сказала Светлана Ратибору, будто продолжая его мысли, – вернемся ли мы домой, когда дядя Всеслав перестанет сердиться.

Ратибор посмотрел на мальчика. На его тонкую шейку, на испуганное, чумазое личико.


– А ты что сказала?


– Я сказала, что мы идем строить новый дом. Лучше прежнего.


– Ты солгала ему, – беззлобно констатировал Ратибор.


– Нет, – твердо ответила Светлана, и в ее голосе впервые за эти сутки прорезался металл. – Я дала ему надежду. Надежда – это не ложь, Ратибор. Это… это то, что мы вдыхаем, когда воздуха уже не осталось. Мы можем потерять землю, можем потерять дома, можем потерять все. Но если мы потеряем надежду, тогда можно смело поворачивать лодки и плыть навстречу мечам Всеслава. Потому что мы уже будем мертвы.

Он смотрел на нее, на эту хрупкую девушку, которая за одну ночь повзрослела на десять лет. Она была права. Его месть – это то, что двигало им. Но надежда – это то, что будет двигать всеми остальными.

Лодки миновали старый дуб. Скрип уключин, казалось, стал громче, отчаяннее. Люди оглядывались. Прощались. Теперь они были в чужих владениях. Опасность возросла. Теперь любой встречный мог безнаказанно убить их. Они были вне закона, вне своего мира.

Верен долго молчал, как и все. Смотрел на серую воду, на убегающие берега. Внутри него все сжалось в ледяной комок. Но сидеть вот так, в тишине, было невыносимо. Тишина давила, заставляла снова и снова видеть перед глазами огонь и кровь. И он сделал то, что делали воины всегда, когда становилось слишком тяжело. Он запел.

Его голос поначалу был тихим, неуверенным, чуть дребезжащим:

(медленно, почти речитативом, под скрип уключин)


"Ой, да по реке-реченьке, да туман стелется,


Словно Марена-матушка саван свой стелет нам…"

Он запнулся, поняв, какие страшные слова сорвались с языка. Но было поздно. Он глубоко вздохнул, и голос его окреп, налился горечью и упрямством.

(ритм становится четче, увереннее, подгоняя гребцов)


"А мы идем, братцы, да на чужу сторонушку,


Где ворон – сват, а волк-то нам будет кумом.


Где ветер-батюшка нам споет колыбельную,


А ночка темная станет верной жинкою".

Горазд, сидевший напротив, криво усмехнулся и подхватил, уже громче, с привычной удалью:

(темп ускоряется, появляется надрывная, отчаянная сила)


"Прощай, село родное, да хата белая!


Прощай, девчонка-волюшка с русою косою!


Мечи-то наши острые – вот наша вотчина,


А щит щербатый, батюшка, – вся наша скотинушка!"

И тут песня, будто прорвав плотину молчания, хлынула во всю мощь. К ним присоединились и другие голоса, хриплые, мужские. Они пели, яростно вгоняя весла в воду. Они пели не о том, что было, а о том, что будет, переиначивая старые слова на новый, отчаянный лад.

(хор гремит, почти кричит, бросая вызов реке и небу)


"Не за добром идем, не за златом-серебром,


А за своей мы долею с острым топором!


Где наша доля ляжет – там поле ратное,


Где наша доля встанет – там будет новый дом!

Нас не проводит матушка слезой горючею,


Нас встретят сватьи-тученьки стрелой колючею.


Так наливай, брат, воздуха, да полной грудью пей!


Мертвецки пьяным весело плясать среди мечей!"

В последнем куплете веселый, почти плясовой мотив смешался с такой лютой тоской, что стало жутко. Это была песня людей, которым больше нечего терять. Песня воинов, которые шли не в набег за добычей, а в свой последний поход, где единственной наградой могла стать сама жизнь.

Когда песня смолкла, над рекой снова повисла тишина. Но это была уже другая тишина. Не мертвая тишина отчаяния. А тяжелая, сосредоточенная тишина людей, которые посмотрели в глаза своей судьбе и приняли ее вызов. Они все еще были изгнанниками на пути в неизвестность. Но теперь они снова были дружиной. И их песня стала их первым стягом на этой долгой, темной реке.

Они пели не для веселья. Они пели, чтобы заглушить тишину. Чтобы доказать реке, лесу и самим себе, что они еще живы. Что род Светозара не утонул в крови и не сгорел в огне. Он просто ушел. Ушел, чтобы однажды вернуться.

Ратибор не пел. Он слушал. И в этой песне, в скрипе весел, в упрямых лицах своих людей он чувствовал рождение чего-то нового. Они перестали быть просто осколками разбитого рода. Они становились стаей. Маленькой, израненной, но стаей. И у этой стаи был вожак. Он смотрел вперед, на север, туда, где река скрывалась в серой дымке.


Граница была пройдена. Обратного пути не было. И это, как ни странно, приносило облегчение. Больше не нужно было оглядываться. Только вперед. В неизвестность.

Глава 9. Слово Вождя

Они пристали к берегу, когда солнце начало клониться к закату. Место было глухое, заросшее густым ольшаником. Здесь можно было передохнуть, не опасаясь, что их заметят с высокого берега. Развели небольшой, почти бездымный костер. Люди сгрудились вокруг него, как мотыльки вокруг единственного огонька в бескрайней ночной тьме.

На их лицах лежала печать усталости и безнадежности. Они плыли весь день, гребли молча, механически. Движение спасало от мыслей. Но сейчас, в неподвижности лагеря, мысли вернулись. Призраки убитых родных, картины пожара, липкий страх перед будущим – все это снова навалилось на них, пригибая к земле. Женщины тихо всхлипывали, убаюкивая детей. Мужчины смотрели в огонь, и в их глазах отражалась пустота. Это была опасная тишина. Тишина перед тем, как ломается дух.

Ратибор видел это. Он чувствовал, как отчаяние, словно болотная топь, начинает засасывать его людей. Еще немного, и они превратятся в безвольное стадо, которое можно вести на убой. И он понял, что больше нельзя молчать. Слова. Сейчас нужны были слова. Не жалость, не утешение. А что-то другое. Что-то, что заставит их снова поднять головы.

Он встал и вышел в центр круга, так, чтобы его видел каждый. Он был не выше многих из них, измазанный сажей и кровью, с перевязанным плечом. Он не выглядел как княжич. Он выглядел как один из них – выживший.

Он обвел их всех медленным, тяжелым взглядом. Заглянул в глаза каждому: старому Боривою, молодой Любаве, испуганным детям, своим верным дружинникам.

– Вы молчите, – начал он, и его голос, хриплый от дыма и крика, прозвучал неожиданно громко в лесной тиши. – Молчите и смотрите в огонь, будто уже видите там свои похороны. Вы думаете, что все потеряно. И вы правы.

По кругу пронесся удивленный, недоуменный ропот.


– Мы потеряли все, – продолжил Ратибор, и его голос набрал силу. – Наши дома стали пеплом. Наша земля пропитана кровью наших отцов и братьев. Наши женщины стали вдовами, наши дети – сиротами. Честь нашего рода втоптана в грязь сапогом предателя. Тот, кто вчера пил с нами мед, сегодня пьет нашу кровь. Все это правда. Горькая, как полынь.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– И вы сидите здесь и ждете чего? Что боги сжалятся? Что прошлое вернется? – он горько усмехнулся. – Прошлое мертво. Боги слепы. Или им просто все равно. Никто не придет и не спасет нас. Никто не отомстит за нас. Никто. Кроме нас самих.

Он шагнул ближе к огню, и его лицо осветилось неровным, пляшущим светом. Тени на его лице делали его старше и жестче.


– Да, у нас отняли все. Но кое-что у нас осталось. Вы оглянитесь друг на друга! У нас остались руки, которые могут держать весло и меч. У нас остались ноги, которые могут нести нас вперед. У нас остались сердца, в которых горит ненависть. А ненависть – это великая сила, если знать, куда ее направить. Она греет лучше любого костра. Она кормит лучше любого хлеба.

Он снова обвел их взглядом, и теперь в его голосе звенела сталь.


– Я не буду вам врать. Я не обещаю вам легкой жизни. Впереди нас ждут голод, холод и смерть. Впереди нас ждет земля, которая не захочет нас принимать. Мы будем грызть кору с деревьев и пить болотную воду. Мы будем хоронить наших детей и стариков в чужой, мерзлой земле. Мы будем сражаться со зверями, с людьми и с духами, о которых мы даже не слышали. Многие из нас не дойдут. Это тоже правда.

Люди слушали его, затаив дыхание. Он не щадил их. Он резал по живому.


– Но я обещаю вам другое.


Он вытащил из-за пояса меч. Лезвие тускло блеснуло в свете костра.


– Я обещаю вам месть. Кровью клянусь, на этом мече, на могиле моего отца! Настанет день, когда мы вернемся. Мы вернемся не как стая побитых псов. А как волчья стая, ведомая яростью! И мы вырежем род Всеслава до седьмого колена! Мы сожжем их дома, мы заберем их женщин, мы засеем их поля солью! Мы вернем себе все, что у нас отняли! Сторицей!

Его голос гремел под сводами темного леса.


– А до тех пор… до тех пор я обещаю вам новый дом. Не тот, что нам оставили в наследство. А тот, что мы построим сами. Своими руками, своим потом, своей кровью. На краю земли, на берегу великой воды. Дом, который никто не посмеет у нас отнять. Крепость, стены которой будут сложены из нашего упрямства, а крыша – из нашей воли к жизни. Там родятся наши дети, свободные и гордые. И мы дадим им не просто имя и клочок земли. Мы дадим им легенду. Легенду о тех, кто пал, но поднялся. О тех, кто потерял все, но обрел себя.

Он замолчал, тяжело дыша. И в наступившей тишине было слышно, как трещат угли в костре.


Он не смотрел на них, как господин на челядь. Он смотрел на них, как вожак, который только что заставил свою стаю снова оскалить зубы.

"Говорят, слова – это ветер, – думал он, ощущая, как гудит все его тело от напряжения. – Ложь. Слова – это семена. Ты бросаешь их в почву человеческих душ. Что-то упадет на камень и умрет. А что-то прорастет. И если ты посеял семя надежды вперемешку с семенем ненависти, ты получишь страшный урожай. Урожай людей, которые готовы пойти за тобой хоть в пекло, потому что ты показал им, что даже в самом глубоком аду есть выход. И этот выход они должны прорубить своими мечами".

Первым поднялся старый Боривой. Он подошел и молча положил свою тяжелую руку на плечо Ратибора, сжимавшее меч. Затем встал Верен. Потом Горазд. Потом еще один. Встали мужчины, вытирая слезы, поднялись женщины.


Они не кричали "слава". Они не произносили клятв.


Они просто стояли вокруг него.


Молча.


И этого молчания было достаточно.


В этот вечер у костра в глухом лесу умер последний мальчишеский страх Ратибора. И родилась его армия. Изгнанная, израненная, почти мертвая. Но его.

Глава 10. Начало Реки

Рассвет был серым и стылым, как поцелуй мертвеца. Ночь, полная тревожного сна и тихих разговоров, неохотно уступала место новому дню. Люди двигались без суеты, грузили в лодки последние, самые необходимые вещи. После вчерашней речи Ратибора что-то изменилось. Спины выпрямились. Движения стали увереннее. Отчаяние не ушло, нет, оно никуда не девается так быстро. Но оно сжалось, ушло вглубь, уступив место чему-то другому. Мрачной, сосредоточенной решимости. Они больше не были жертвами. Они были выжившими, готовящимися к долгому пути.

Костер затушили, тщательно залив его речной водой. Уничтожили все следы своей стоянки. Словно их здесь никогда и не было. Словно они сами были призраками, скользящими по краю мира.

Когда все было готово, Ратибор подошел к кромке воды. Рядом с ним, словно две тени, стояли Светлана и Рогнеда. Три столпа его рухнувшего мира. Одна – его прошлое, которое он обязан был сберечь. Другая – его настоящее, которое помогало ему стоять на ногах.

Светлана коснулась его руки. Ее пальцы были холодными.


– Река примет нас? – спросила она так тихо, что ее слова почти утонули в утреннем шепоте ветра. Это был не вопрос жрице. Это был вопрос женщине, которая боялась.


Прежде чем Ратибор успел ответить, заговорила Рогнеда, не отрывая взгляда от темной, неторопливой воды.


– Реке все равно. Она просто течет. Она примет и нас, и наши трупы. Важно не то, примет ли она нас. Важно, хватит ли у нас сил грести против ее безразличия.


Слова были жестокими, но в них была та же суровая правда, что и в речи Ратибора. Светлана не вздрогнула. Она лишь крепче сжала его руку и кивнула, будто принимая эту правду как горькое, но необходимое лекарство.

Ратибор посмотрел на реку. На ее темную, маслянистую поверхность. Она была похожа на дорогу. Дорогу без указателей, без постоялых дворов, ведущую в никуда.


"Когда стоишь на берегу, ты хозяин своего шага, – пронеслась в его голове знакомая отстраненная мысль. – Ты можешь пойти вперед, назад, в сторону. Но стоит тебе оттолкнуть лодку от берега, и все меняется. Ты больше не хозяин. Ты отдаешь свою судьбу в руки течения. Ты можешь править, можешь грести, но река все равно будет нести тебя. Куда? Туда, куда она впадает. В великую воду. Или в непроходимое болото. И ты никогда не узнаешь, чем кончится твой путь, пока не пройдешь его до конца. Возможно, это и есть жизнь? Просто иллюзия выбора, пока тебя несет течением".

Он встряхнулся, отгоняя эти мысли. Сейчас нельзя было думать. Сейчас нужно было действовать.


– По лодкам, – скомандовал он. Его голос не был громким, но его услышали все.


Люди начали рассаживаться. Стариков и детей – в середину. Женщин – ближе к ним. Воинов – на весла и по бортам, с оружием наготове. Все происходило слаженно, без лишних слов. Они уже становились одним организмом.

Ратибор занял свое место на корме головной ладьи. Он кивнул Боривою, стоявшему по пояс в воде и державшему нос. Старый дружинник с усилием толкнул тяжелую лодку. Она скользнула с отмели и качнулась, поймав течение. За ней отчалили две другие.

Тихий всплеск весел, врезавшихся в воду, стал единственным звуком.


Берег, их последний островок родной земли, начал медленно отдаляться. Деревья, кусты, знакомая излучина – все уплывало назад, в прошлое. Обратного пути не было. Перебраться с лодки на берег легко. Но вернуться назад, против течения, против судьбы, против того, что они только что пережили, было уже невозможно. Невидимый предел был пройден. Теперь их домом была река.

Он обернулся и посмотрел на лица своих людей. На их сосредоточенные, напряженные фигуры. Они не смотрели назад. Почти никто не смотрел. Все взгляды были устремлены вперед, на север, туда, где за следующим поворотом их ждала неизвестность.


В этом было что-то величественное и страшное. Их маленькая флотилия из трех старых рыбацких лодок, уносящая осколки целого рода, входила в темное, неторопливое русло великой реки по имени Будущее. Она могла стать для них дорогой жизни. Могла стать их общей могилой.


Ратибор крепче сжал рукоять правящего весла. Река приняла их. Теперь оставалось лишь одно.


Грести.

Глава 11. Пульс Реки

Время потеряло свой привычный счет. Оно больше не делилось на дни недели или месяцы. Оно измерялось иначе. От рассвета до заката. От одной стоянки до другой. От чувства голода до сытости, которая бывала все реже. Их миром стала река. Широкая, темная, ленивая. Она несла их на север в своих холодных объятиях, и ее неторопливое течение стало биением сердца их маленького, израненного племени.

Днем мир состоял из звуков: ритмичный скрип уключин, гулкий плеск весел о воду, редкие, гортанные команды Боривоя, управлявшего гребцами. Солнце пекло незащищенные головы, а потом сменялось холодным, пронизывающим дождем. Берега медленно проплывали мимо – бесконечная, однообразная стена леса, то подступавшего к самой воде, то отступавшего, обнажая песчаные отмели. Иногда в лесу мелькала тень зверя. Иногда над головой, издав тоскливый крик, пролетала птица. И все. Мир казался пустым. Словно боги, сотворив его, забыли заселить.

Ночью мир сжимался до размеров костра. Они приставали к берегу, выставляли дозорных, и маленький островок света становился их вселенной. За его пределами жила тьма, полная шорохов, треска веток и тревожного уханья совы. Иногда, совсем близко, начинался вой. Протяжный, тоскливый, заставляющий сердце сжиматься в холодный комок. Волки. Они шли за ними по берегу. Чуяли их слабость, их запах страха и крови. Каждую ночь вой становился все ближе.

Ратибор почти не спал. Днем он сидел на носу головной ладьи, вглядываясь в изгибы реки, пытаясь угадать, что ждет их за следующим поворотом – пороги, мель или, может быть, засада. А ночью он обходил дозорных, подбрасывал дрова в костер и подолгу смотрел на спящих людей.

На их лицах, освещенных неровным пламенем, стиралась вся дневная отвага. Они спали беспокойно, вздрагивали, что-то бормотали во сне. Дети прижимались к матерям, а те, даже во сне, крепко обнимали их. Мужчины, сильные воины, спали, положив руку на рукоять меча.

Он смотрел на них, и внутри нарастала гулкая, звенящая пустота.


"Что ты чувствуешь, когда смотришь на них? – спрашивал он сам себя, обращаясь к невидимому собеседнику, сидящему рядом во тьме. – Гордость? Ответственность? Жалость? Нет. Ничего подобного. Ты чувствуешь себя натянутой тетивой. Одна стрела уже выпущена – та, что убила твое прошлое. А другая еще не вложена. И вот ты звенишь от напряжения в этой пустоте между выстрелами. Они думают, что ты их ведешь. Что у тебя есть план. Они смотрят на тебя, и их взгляды, полные надежды и страха, впиваются в тебя, как сотня маленьких крючков. А ты… ты просто смотришь на реку и молишься про себя, чтобы она не привела вас всех в болото, из которого нет выхода. Быть вождем – это величайший обман на свете. Ты обманываешь их, заставляя верить в тебя. А потом обманываешь себя, начиная верить в то, что ты действительно знаешь, что делаешь".

Однажды ночью к нему подошла Заряна. Она принесла ему кружку с горячим отваром из каких-то трав.


– Ты растаешь, как свеча, если не будешь спать, – сказала она тихо, садясь рядом.


– Свеча должна гореть, пока не наступит рассвет, – ответил он, принимая кружку. Его пальцы коснулись ее пальцев. Теплые. Живые.


Они помолчали, глядя на огонь.


– Они верят в тебя, – сказала она. – Как в нового бога.


– Плохой из меня бог, Заряна. Я не умею творить чудеса. Я только умею отнимать жизнь.


– Иногда, чтобы спасти свой народ, нужно отнять чью-то жизнь, – она посмотрела на него в упор. – А иногда… нужно просто не дать им умереть. Отчаяние – это болезнь, Ратибор. Хуже любой лихорадки. А ты – их единственное лекарство. Твоя усталость заразна. Но и твоя сила тоже. Они впитывают ее, даже когда ты просто молчишь.

Он отпил из кружки. Отвар был горьким, но согревающим.


– Ты веришь в то, что говорила? Про холодное солнце и злых духов?


Она кивнула.


– Я не верю. Я знаю. Так же, как ты знаешь, с какой стороны браться за меч. Мир не состоит только из того, что можно потрогать. За каждой корягой, за каждым камнем есть дух. И мы сейчас идем по их владениям.


– И что нам делать? Молиться? Приносить жертвы? – в его голосе прозвучал скепсис.


– Делать то, что делаем, – спокойно ответила она. – Идти вперед. Но идти с уважением. Не как хозяева. А как гости, просящие о приюте. Сила не всегда в громком крике и остром мече, Ратибор. Иногда самая большая сила – в тихом слове, сказанном вовремя.

Он допил отвар. Пустота внутри не ушла, но она перестала быть такой звенящей. Разговор с ней был похож на глоток холодной воды в зной. Не утолял жажду полностью, но давал сил идти дальше.


Он посмотрел на нее. На ее серьезное, сосредоточенное лицо, на отблески огня в темных волосах. Она была так же молода, как и он. И на ее плечах лежал не меньший груз. Она несла души этих людей, пока он нес их тела.


– Спасибо, – сказал он просто.


– Спи, вождь, – ответила она и ушла так же тихо, как и появилась, растворившись в тенях.


Он остался один. Но теперь он чувствовал себя не так одиноко. Вой волков вдалеке все так же наводил тоску. Но сейчас ему казалось, что это просто песня. Песня долгой дороги, у которой обязательно должен быть конец.

Глава 12. Хлеб и Меч

Голод – это не просто пустота в желудке. Это червь, который заводится в душе. Он точит изнутри, съедает твою человечность, оставляя только голую, звериную потребность – жрать. И этот червь начал просыпаться в людях Ратибора.

Они остановились на короткий полуденный привал. Солнце стояло в зените, и даже речная прохлада не спасала от душного марева. Рогнеда делила дневной паек: по куску вяленого мяса, твердого, как дерево, и по краюхе серого, кисловатого хлеба на каждого. Это была не еда. Это было топливо, чтобы заставить мышцы работать, чтобы грести до следующей стоянки.

Горазд, молодой дружинник, пышущий здоровьем и силой, получил свою долю и тут же проглотил ее. Его вечно голодный организм требовал еще. Его взгляд упал на краюху Верена. Верен был не таким могучим, ел медленно, откусывая маленькими кусочками, растягивая скудное удовольствие. А его краюха, как показалось Горазду, была чуть больше. Совсем на малость, на один укус. Но червю голода этого было достаточно.

– А тебе не жирно ли будет? – прорычал Горазд, кивая на хлеб.


Верен вздрогнул и посмотрел на него непонимающе.


– В смысле?


– В том смысле, что гребем мы одинаково, а жратвы тебе отвалили больше, – Горазд ткнул пальцем. – Делись.

Верен прижал краюху к груди, как драгоценность.


– Рогнеда делила. Всем поровну.


– Я говорю, делись, – Горазд шагнул к нему, его глаза сузились. В них уже не было товарищества. Только голодный блеск.


– Не тронь! – взвизгнул Верен, вскакивая.


– А то что? Ударишь меня? Попробуй!

Они стояли друг напротив друга, напряженные, как два пса над одной костью. Еще мгновение, и в ход пошли бы кулаки, а может, и ножи. Люди вокруг замерли, наблюдая за ними с мрачным любопытством. Это была первая трещина. Маленькая, но она могла расколоть их всех. Потому что сегодня они сцепились за хлеб. Завтра – за глоток воды. А послезавтра начнут убивать друг друга за теплый клочок шкуры.

На страницу:
2 из 13