Переменная её близости

Леонид остался один.

В аудитории пусто: белые пятна мела на доске и страницы с неразборчивыми формулами, больше похожими не на уравнения, а на следы краткой, бурной встречи. Полётов стоял в центре комнаты, и в груди пульсировала странная смесь стыда и восторга. Ни вины, ни страха – только лёгкое опьянение, как после затяжной грозы.

Леонид поднял с пола один из листков, внимательно посмотрел на надпись: «Уравнения обращаемы только в идеальных системах». Почерк нервный, но красивый.

Он усмехнулся – впервые за долгие годы по-настоящему искренне.

Затем глубоко вдохнул, глотая пыль и запах осеннего дождя за окном, и вышел, не оглядываясь, в коридор, где всё только начиналось.

На следующее утро после катастрофы аудитория встретила ледяным спокойствием. Наталья Викторовна вошла первой, не опоздав ни на секунду: походка настолько размеренная, что даже хронометраж не посмел бы обвинить во внезапности. На ней был тот же строгий костюм, только теперь к нему добавились новые очки – круглые, в металлической оправе, закрывающие половину лица и оставляющие видимой лишь идеально ровную линию рта.

Студенты собирались необычно тихо, будто за ночь весь город стал на полтона сдержаннее, а в стенах института поселился новый закон: кто первый заговорит – тот и проиграл. Ряды заполнялись без лишних столкновений плечами, но взгляды цепляли Полётова: где-то зависть, где-то тревога, где-то откровенный интерес. Окно держало его место; взгляд упирался в тетрадь, и вдруг обнаружилось, что из прошлого урока не вспоминается ни одной строчки.

Наталья начала лекцию с первой минуты, словно вчерашней драмы и не было. На доске появилась формула, затем разбор «до костей», после – следующая. Холодная эффективность держала зал так плотно, что публика поначалу не решалась дышать. Изредка тянулась осторожная рука, но даже самые смелые вопросы отскакивали, как теннисные шарики: коротко, чётко и без права на обратную передачу.

Леонид ждал пересечения взглядов и знал, что это неизбежно. Когда наконец поймал стеклянную неподвижность её глаз, по спине пробежал ледяной ручей. Преподавательница тут же отвела взгляд и продолжила расчерчивать доску, не выдав ни тени эмоции.

В коридоре после лекции поднялся привычный студенческий гул: кто-то спорил о методах решения, кто-то – о смысле жизни, кто-то просто отрабатывал привычку быть частью стаи. Но сегодня в шуме ощущалась чужеродность – будто в институте сменили декорации и забыли предупредить главных актёров.

– Слыхала, Полётов теперь любимчик, – прошептала на ухо соседке Вера Соколова, бывшая «отличница» с хроническим подозрением к любым неуставным фокусам. Сидела позади и теперь, вытягивая шею, смотрела так, будто под микроскопом искала дефект.

– Ты сама посмотри: даже формулы у него совсем не такие, как у всех, – не унималась Вера, наклонившись через парту к своей соседке, которую, несмотря на одинаковые значки отличниц на лацканах, держала на полшага ниже себя в касте институтских стерв. – Нет, серьёзно: у кого ещё уравнения с такими хвостами? Ему бы в поэты, а не в архитекторы.

Вторая девочка, Лариса, из тех, кто сидит поодаль, но всегда хватает свежую сплетню, сперва только глупо кивала, потом не выдержала и выпустила в эфир фырканье – смесь презрения и тайного страха: если Наталья Викторовна действительно заводит фаворитов, то, возможно, завтра очередь дойдёт и до неё, и тогда, как знать, не придётся ли в следующий раз изображать ревность всерьёз.

– Ну а что, – ухватилась за мысль Лариса, – может, ему действительно все задачи заранее сливают? А то как объяснить: весь семестр в хвосте, а тут вдруг – лучший?

Уровень голоса у девочек был рассчитан тщательно: чтобы слышали и друг друга, и все вокруг. Вера поджала губы, демонстративно покрутила в руках механический карандаш и, не понижая тона, гладко выдала:

– Вот-вот. Мне рассказывали, что у них чуть ли не индивидуальные консультации. После пар, отдельно. Представь: кабинет, ночь, она ему чай в кружку наливает, обсуждают интегралы.

В этот момент к ним присоединилась третья – Оксанка, из деканатских подмастерьев, знатная ловушка на слухи. Поддев Верочку за локоть, бросила реплику:

– А я слышала, что в прошлый раз она ему зачётку подписала без очереди. Он даже к окошку не подходил – сама подошла, можешь себе представить?

– Могу, – театрально вздохнула Вера. – У меня вообще ощущение, что, если бы он завтра решил пересдать высшую математику, она бы и там «отлично» поставила… просто за красивые глаза.

– Или за что-то другое, – не удержалась Лариса, и у троицы случился смешок, звонкий, как звон стаканов в пустом буфете. Они переглянулись – не столько из солидарности, сколько чтобы удостовериться: все услышали, что нужно, и правильно поняли, кому именно следует сейчас завидовать, а кому – готовиться к войне.

На этом месте Вера, довольная произведённым эффектом, набрала воздуха и вернулась к созерцанию объекта сплетен. Долго и пристально смотрела на затылок Леонида – будто пыталась вообразить, как устроены его мысли, если даже Наталья Викторовна не способна их разгадать. Потом наклонилась и прошептала едва слышно, но с такой интонацией, что дрожь разошлась по парте:

– Знаешь, я бы на её месте тоже не устояла.

Вера произнесла это с полуулыбкой, и в голосе прозвучал не столько намёк на зависть, сколько вызов. Лариса скосила глаза и, ухмыльнувшись, прикусила губу: на такие признания отвечают осторожно, чтобы не спровоцировать однокурсницу на большее. Но Вера знала себе цену и не стеснялась её озвучивать. Снова – на этот раз чуть громче – повторила мысль, чтобы фраза успела облететь два ряда и застрять в ушах у нужной аудитории. Оксана, заметив, что внимание рассредоточилось, моментально перехватила инициативу и, кокетливо подперев щёку рукой, выдала:

– Да ладно тебе, Веро, ты же сама про него говорила: типичный зануда, только и делает, что в тетрадке рисует.

– Вот ты и заблуждаешься, – с невозмутимым превосходством парировала Вера. Она вообще любила доказывать, что понимает мужчин глубже всех в радиусе километра. – Поверь, самые тихие – самые дикие. Снаружи – ни звука, а внутри – вулкан. Видела бы ты, как он на неё смотрит… у меня по спине мурашки.

– Ты что, влюбилась? – театрально округлила глаза Лариса, но внутри почувствовала лёгкий укол ревности: до сих пор все громкие симпатии в компании были за ней, и вдруг – эта, с белёсыми ресницами и вечными пятёрками.

– Есть за что, – спокойно гнула своё Вера, – умный, наглый, и теперь ещё, выходит, не боится самок круче себя. Лично мне это интересно.

Они переглянулись: между девушками вспыхивала искра соперничества, тонкая, как волосок, но достаточно прочная, чтобы держать их вместе до конца учёбы. Оксана – та давно уже метила на роль «главной подруги» при любой альфе – замкнула круг, прошептав:

– Вчера кто-то видел, как они вдвоём из института вышли. Он нёс её портфель. Можешь себе такое представить?

– Представить – могу, – Вера даже не поморщилась. – Но вот поверить – нет. Наталья Викторовна не из тех, кто портфели доверяет. Если уж пустила к себе… значит, правда всё серьёзно.

И тут Лариса вспомнила сплетню из предыдущего потока:

– В прошлом году, говорят, у неё был роман с одним аспирантом. Он потом из МАРХИ ушёл, потому что, типа, не выдержал.

– Ах, – тонко взвыла Оксана, – прекрасно. Теперь понятно, откуда у Полётова амбиции.

– Нет, – уверенно парировала Вера, – у Полётова амбиции были и до неё. Ты просто не видела, как он жил до этого курса. А теперь смотри: сидит, будто ни в чём не бывало, и даже не краснеет. Вот это выдержка.

В этот момент Лариса, сама того не желая, посмотрела прямо на Леонида: действительно сидел у окна с абсолютно «пустым лицом», как будто обсуждения за спиной к нему не имели отношения. Но именно в этом безразличии и было то, что цепляло сильнее всего: либо парень и впрямь не замечал чужой зависти, либо замечал – и получал от неё удовольствие. «Психопат», – машинально решила Лариса, но какой-то частью себя всё-таки признала: да, в этом есть шарм.

Они ещё долго крутили тему, перебирали возможные сценарии – от банального романа до не менее банального скандала. Затаившиеся в соседних рядах парни ловили волны обсуждения и обменивались короткими взглядами: кто-то с азартом, кто-то с деланно-отеческим укором, а кто-то – с той самой завистью, которая у мужчин всегда сродни панике. Уже через пять минут вся аудитория, не сговариваясь, знала: сегодня день не лекции, а молчаливой борьбы между невидимыми фронтами.

Слова ходили кругами и повторяли сами себя: через несколько минут тема захватила весь зал, словно лекции и не существовало.

На этом фоне Леонид сидел, как айсберг, выводя записи в тетради и не подавая ни малейшего признака жизни. Только один раз, когда Вера особенно зло выделила его фамилию, приподнял бровь – не в сторону девочек, а будто в сторону самого себя, как человек, который вспоминает, что у него есть ирония, и пора бы её использовать.

Леонид слышал каждое слово, но реагировал лениво, по инерции: подобные обвинения уже не цепляли, не имели для него никакой массы. Взгляд держался на Наталье Викторовне; пытался считывать в лице хоть что-то человеческое за ледяным щитом.

Ирония судьбы заключалась ещё и в том, что вся эта зависть и злоба – даже самая тонкая, выведенная чернилами подслушанных интриг – не могли скрыть главного: Вера Соколова была влюблена в Полётова по-настоящему, с тем отчаянием и страстью, какие бывают только у слишком правильных девочек, внезапно обнаруживших слабость к неправильным мальчикам. Это была не простая студенческая зависть и не борьба за символическое первенство на курсе: Верочка буквально растворялась в каждом его движении, в каждом взгляде, произнесённом или невысказанном слове. Она могла часами изучать профиль Леонида, делать вид, что записывает формулы в тетрадь, а сама – выводить на полях его фамилию, обрамляя каллиграфическими узорами, будто имя уже вписано в историю, и только ей одной известно – как именно.

Сгорала от ярости, слыша, как по институтским коридорам разносятся слухи про мнимый роман Полётова с Натальей Викторовной: не только потому, что вскрывалась собственная неудача, но и потому, что в глубине души считала себя единственной женщиной, способной понять Леонида глубже, чем любая взрослая дама с кандидатской степенью и даже с самыми красивыми ногами на кафедре. Между тем вся её любовь выражалась в мелких пакостях: могла намеренно громко обсуждать новые «успехи» Полётова с подружками, с показной небрежностью ронять его имя на пересдачах, а иногда – подсовывать в тетрадь записки с двусмысленными математическими задачками, явно не относящимися к предмету. В этих записках всегда была шутка, всегда – вызов, но под слоем иронии пряталась жажда быть замеченной и признанной, хотя бы на секунду вписанной в поле его внимания.

Полётов, вопреки ожиданиям, не просто не реагировал на эти сигналы – будто вовсе их не замечал. Существовал в каком-то своём, автономном режиме, где реальность сверялась не по сплетням и подсчёту чужих взглядов, а по внутренней шкале, которую он тщательно охранял от посторонних. Даже самые острые уколы Вериной ревности растворялись между страницами тетради, не задевая ни одного нерва. В этот день, после всей утренней вакханалии слухов, сидел так же неподвижно, как всегда, а на лице оставалось только вежливое равнодушие к происходящему.

Всё, что по-настоящему имело значение, происходило на другом конце зала, где Наталья Викторовна с ледяным спокойствием вычерчивала новую формулу. Леонид ловил каждый звук, но мысли держал на расстоянии; взгляд снова и снова возвращался к лицу, пытаясь считывать малейшую человеческую теплую примету под защитной маской.

Слова вокруг шипели и гасли, а внимание оставалось прикованным к кафедре: ни чужая оценка, ни шёпот рядов не меняли ни дыхания, ни линии мысли.

Она вышла из аудитории без слов, даже не попрощавшись. За ней, как по команде, потянулся весь поток. В коридоре, где всегда было шумно и пахло старым лаком, теперь воцарилась странная, нервная тишина – как на вокзале в пять утра, когда поезд только уходит, а ты ещё не знаешь, куда ехать.

Среди студентов – шёпот. Среди преподавателей – тихие переглядки. Леонид ощущал на себе взгляды всех: кто-то, возможно, уже строил теорию заговора, кто-то – наоборот, испытывал почти восхищение. В толпе попался давний соперник, любитель докладывать начальству: едва заметно улыбнулся, потом отвернулся, будто обсуждает с другим студентом расписание.

В этот момент всё стало совершенно ясно: случившееся уже нельзя отменить. Мир вступил в новую фазу, где старые правила не работали. Да, можно было ожидать вызова к декану, выговора, публичного позора – всё это привычно, даже банально. Но впервые в жизни Полётову стало абсолютно всё равно, что будет дальше.

Значение имели лишь короткие встречи взглядов, напряжённое молчание и знание, что теперь принадлежит не только себе. Сделал шаг навстречу – и назад уже не было.

Задержался у окна, глядя, как по двору бегут редкие люди, укрываясь от мороси. Солнце за облаками едва пробивалось, оставляя на стекле мутные пятна. Выдохнул, улыбнулся себе, потом – чуть шире, будто посылая сигнал всему институту.

В это мгновение понял: время, о котором столько мечтал, теперь работает на него.

Глава 4

Он проснулся резко, как будто его выдернули из мутного бассейна, и первое, что почувствовал, – липкую тяжесть, тянущую тело к простыням. Веки не сразу разлиплись. Когда всё же уступили, глазам открылось чужое пространство. От потолка с мраморной лепниной до золотого бра над зеркалом, от ковра, который, казалось, стоил дороже всего его детства, до тяжёлых портьер, скрывавших московское утро. Даже воздух не пах чем-то конкретным: будто наполовину из кислорода, наполовину из едва уловимого одеколона.

Леонид сначала решил, что умер – в забавной, слишком ироничной версии рая, куда отбирают тех, кто успел проиграть все ставки жизни, но не запятнал себя преступлением. Если это ад, то почему так тихо и не слышно ни одного голоса за стеной? Он сел, подогнул ноги, долго смотрел на стопку мягких подушек у изголовья. В голове было не пусто, а, скорее, всё завалено чужим: как если бы после ремонта забыли вынести обломки стен, и теперь по ним приходилось идти, чтобы добраться до собственной мысли.

Только спустя несколько минут он понял: всё здесь не его, а чьё-то чужое. Сначала – ровно выглаженные рубашки, развешанные в шкафу по цвету; потом – флакон духов, который он бы ни за что не выбрал, но чей запах всё равно прочно поселился в воздухе. На комоде – шкатулка с украшениями, а поверх – две фотографии в серебряных рамках: на одной он сам, моложе, с нервной, почти злой улыбкой; на второй – женщина с короткой стрижкой, неуловимо знакомая, но в этот момент для него совершенно чужая.

Он встал, сделал пару шагов – ноги слушались, но комната поплыла, будто всю жизнь он ходил только по лестницам, а теперь его впервые поставили на каток. Леонид опёрся о стол, зажмурился, ждал, пока выровняется баланс. Издалека донёсся глухой стук: два коротких, пауза, и третий, уже вкрадчивый. Он не откликнулся, не двинулся к двери, просто смотрел, как шторы едва вибрируют от сквозняка и как утренний свет медленно крадётся по ковру.

Стало чуть легче. Он подошёл к зеркалу, машинально поправил волосы, заметил на висках седину – не такую, как вчера, а другую, не свою. Лицо в отражении было уже не молодым, но ещё не дряхлым: чуть увеличившийся нос, лёгкая асимметрия щёк, пара новых складок у глаз. Главное – взгляд: раньше он был скользким, чуть насмешливым, теперь там поселился кто-то третий, способный только ждать. Леонид сжал челюсть, провёл ладонью по лицу: кожа казалась чужой, словно её надели на него наспех, не заботясь о швах.

Он вернулся к фотографиям, изучал лицо женщины – и только тогда по затылку прокатился холодок узнавания. Сначала всплыла чужая фамилия: «Сорокина». Потом – обрывки сцен: аудитория института, девушка в последнем ряду, профиль как будто вырезан из старого учебника по геометрии; позже – уже взрослая, с тем же прямым, упрямым взглядом, каким иногда смотрела на него бабушка, когда он был неправ, но спорить всё равно не собирался.

Рядом с фотографиями лежал бумажник. Он был тугой, как если бы туда насильно запихали полжизни. Леонид открыл его – и первой выпала карточка: два человека, чьих лиц он не вспомнил бы без подсказки на обороте – «Папочке. Твоя дочь, Соня». Он не знал, как реагировать на это имя: знакомо, но не сопрягалось с ощущением отцовства. Второй – молодой парень, в улыбке которого было что-то отдалённо его, но больше – от матери: «Саша». Он долго рассматривал фотографии, искал в них доказательство подмены, хотя разумел, что ошибки нет.

Он сунул фотографии обратно, захлопнул бумажник с силой. Рядом – массивные мужские часы, тяжёлые, с выгравированной на крышке аббревиатурой: «Л. С.» и ещё одна буква, неразборчивая, возможно, случайная. И ещё деталь: на комоде, среди беспорядочно разбросанных украшений, валялись два обручальных кольца. Одно – явно мужское, массивное, со следами износа; другое – женское, аккуратное, с небольшим камнем, который безразлично ловил лучи солнца.

Всё стало предельно ясно. Он не мог вспомнить, как сюда попал, не мог связать прошлое с этим утром, но одна мысль сидела в черепе, как заноза: это не его жизнь. Или – не та, в которую он рассчитывал вернуться. Леонид медленно обвёл взглядом комнату и поймал себя на том, что даже любимого блокнота нет ни на одном горизонтальном месте: ни на тумбочке, ни на столе, ни на полу. Это было оскорбительно, даже унизительно.

Он вернулся к кровати, сел, сжал голову руками. Всё происходящее имело смысл только в логике сновидения, но на вкус и запах, на холод простыней и шероховатость подушки – всё было слишком реальным. На миг захотелось закричать, нарушить эту вылизанную до блеска гармонию, но сил не было. Вместо крика из горла вырвался сиплый шёпот:

– Что за чёрт…

Дверь в этот момент открылась плавно, будто у неё был встроенный датчик драматургии. В проёме возник мужчина в ливрее – настолько типичный, что Леонид даже не удивился: сдержанная улыбка, в руках серебряный поднос с конвертом.

– Леонид Сергеевич, – сказал мужчина, не заходя в комнату, – вам просили передать приглашение на вечерний раут. – Он поклонился, поставил поднос на край столика и закрыл дверь тем же выверенным щелчком.

Леонид взял конверт, не сразу решившись открыть. На лицевой стороне аккуратным женским почерком было выведено: «Приглашение на презентацию новой книги. 19:00. Гранд-зал». Он усмехнулся: конечно, новая книга – только не та, о которой он мечтал, и не так, как мечтал. Ему стало вдруг противно от того, насколько эта реальность была нарочно правильной – будто кто-то, разыгрывая его биографию, решил сэкономить на интриге и вычистил из жизни все ошибки.

Он вскрыл конверт. Внутри лежала напечатанная на толстом кремовом картоне программа: вначале коктейль, затем краткая речь, потом вопросы из зала, после – ужин на десять персон, чей список указан отдельно. В списке он сразу нашёл имя «Веры Сергеевны Полётовой»: жирным шрифтом, как будто это она – центр притяжения, а не он.

Леонид бросил приглашение на стол, долго смотрел на него, как на улику. Потом встал и начал шарить по шкафам: искал одежду – не ту, в которой проснулся, а что-то менее парадное, ближе к реальному себе. В шкафу висело несколько костюмов, один другого безупречнее, но ни один не казался своим. Он выбрал серый, надел белую рубашку и, застёгивая пуговицы, вдруг поймал себя на том, что всё это – чужое, но сидит идеально.

Он пошёл к зеркалу. Там – всё тот же, уже одетый, с аккуратно приглаженными волосами и накрахмаленным воротником. На руке часы с той самой аббревиатурой, на мизинце – странное кольцо, которое, кажется, всегда было ему не по размеру. Он попробовал улыбнуться, но лицо не поддалось: вместо улыбки вышла лёгкая гримаса, как если бы кто-то пересказал ему пошлый анекдот, а он не решился оскорбить собеседника.

В этот момент в коридоре послышались голоса. Сначала женский – резкий, затем теплеющий, будто её привычка спорить сменилась усталостью соглашаться. Потом мужской, совсем другой: с налётом официоза и привычки командовать. Он понял: за дверью его ждёт генеральная репетиция новой жизни.

Он сел на край кровати, ещё раз прокрутил детали: фотографии, имена детей, даже программу ужина. Всё совпадало, всё было выстроено в логичную, но иную ветку судьбы. Он вспомнил: в детстве бабушка часто говорила: «Если долго смотреть в зеркало, обязательно увидишь там кого-то лишнего». Он усмехнулся про себя: вот он – лишний, наконец материализовавшийся в собственной судьбе.

Леонид глубоко вдохнул, поправил манжеты, взял из ящика две запонки: на одной – «Л», на другой – «П». Пальцы вдруг замёрзли, стали деревянными, но он всё равно заставил себя довести процедуру до конца. Сжал кулаки, поднялся, шагнул к двери.

В этот миг дошло: это он сам, своими решениями, построил этот мир. Каждая мелочь, каждая неловкая реплика, каждое упущенное желание – всё сложилось в такой номер-люкс, где даже воздух калиброван под чью-то чужую норму. Он вспомнил лицо девушки с фотографии – с той самой твёрдой, красивой челюстью – и понял: в этом мире для него теперь всё решено. И только он сам мог решить, будет ли существовать по-настоящему или продолжит играть чужую роль.

Он вышел из номера, хлопнув дверью чуть громче, чем следовало, – просто чтобы проверить, что всё ещё способен делать выбор.

В фойе гудело, как улей, только вместо пчёл – литературные работники, критики и те, кто всегда был статистом в любых обстоятельствах. Всё пространство метропольского зала – с его обшитыми дубом панелями и колоннами, отполированными до абсурда – напоминало раскрашенную декорацию театра, где ни один актёр не верит в своё ремесло, но всё равно играет, потому что платят не по таланту, а по времени пребывания на сцене.

Леонид шагнул внутрь и первым делом увидел собственное лицо – на баннере у входа, на программках, на экране у сцены, где кто-то из организаторов уже собрал слайд-шоу из его студенческих снимков. Рядом, сжав его руку так, что пальцы немели, стояла Вера. Она казалась даже выше, чем он её помнил: фигура в деловом костюме, прямые плечи, волосы стянуты в тугой пучок, лицо – идеально безэмоциональное, но в уголках губ пряталась знакомая ирония, как у человека, который заранее знает все развязки.

– Держись, – прошептала она, склонившись к его уху. – Ты главный сегодня, не забывай.

Он хотел ответить, что всё это ошибка, что ему не по себе даже от собственного имени, но не успел: кто-то из организаторов хлопнул в ладоши, зал мгновенно смолк и повернулся к ним. Тут же – вспышки, шелест шаркающих ног, разомлевшее тепло амфитеатра, где воздух насыщен не кислородом, а смесью парфюма, шампанского и чужих победных речей.

Вера тянула его через зал, будто на верёвке, уверенно, с хищной грацией женщины, для которой каждый жест – часть системы управления реальностью. Он заметил, что за ними идут ещё двое: девушка лет двадцати пяти – с копной густых волос и лицом без подростковых признаков; и юноша чуть старше двадцати, выше Леонида ростом, но походка у него сдержанная, почти испуганная.

Девушка держалась ровно, но глаза бегали по сторонам, высматривая угрозы, поддержку, интерес. Юноша вглядывался в пол, но, когда взгляды всё же пересеклись, Леонид ощутил короткое, почти физическое совпадение: в этом взгляде было что-то своё, кровное, но не подконтрольное.

– Папа, – сказала девушка, натянуто улыбаясь. – Садимся сюда, да?

Голос её был твёрдый, чуть выше, чем у матери, но с теми же пружинами в интонации, что и у Веры.

Он кивнул, не найдя ничего подходящего для ответа.

В первом ряду для них уже были приготовлены кресла: на спинках – таблички с фамилиями, не оставляющие места для путаницы. Леонид машинально посмотрел на остальные ряды – каждый был забит до предела, и в каждом втором – знакомое лицо: критики с лбами, как у сапёров; писатели, из которых половину он не мог вспомнить по фамилии; бывшие сокурсники, уже в статусе важных людей, у которых время расписано по минутам и даже улыбаться они разучились без внутреннего таймера.

Аплодисменты раздались не сразу: сначала пошёл глухой шёпот, потом кто-то хлопнул в ладоши, и в миг зал взорвался – не от души, а, скорее, по сигналу, который кто-то невидимый отдал из-за кулис. Шум был вязким, как кисель: в нём было больше зависти и усталости, чем настоящего одобрения, но Вера в этот момент развернулась к Леониду и посмотрела так, что он на секунду поверил: сегодня он действительно кто-то.

– Твоя очередь, – прошептала она, снова сдавив его руку.

Ведущий – из тех, кто делает карьеру не на харизме, а на идеальной имитации интонации Первого канала, – громко произнёс в микрофон: