Переменная её близости

Дверь в номер отворилась с трудом. Он ввалился внутрь, хлопнул по замку, включил свет и только тогда увидел, что в зеркале отражается не он, а серое нечто – с проваленными щеками и руками, дрожащими, как у алкоголика на второй неделе запоя.

Он прошёл к кровати, сел, потом лёг, но спина не слушалась – тело пыталось свернуться в клубок, уйти внутрь, спрятаться так, чтобы не было ни рук, ни головы, ни этих проклятых глаз.

Сначала он попытался дышать спокойно, но не смог: воздух заходил короткими, нервными порциями, а сердце било так, будто готово было вырваться вон из груди. Он схватился за простыню, скрутил её в кулак и в этот момент понял, что главное – не задохнуться, не дать мозгу приказ на саморазрушение. Отчётливо вспомнил, как бабушка когда-то говорила: «Если не можешь контролировать страх, хотя бы попытайся его описать». Он бы сейчас многое отдал, чтобы записать происходящее – хоть на обрывке бумаги, хоть на стене, хоть даже на собственной коже.

Но ни слова, ни мысли не приходили.

Всё было наэлектризовано, как после разряда: голова гудела, пальцы онемели, и только в груди оставалось горячее пятно боли – не та, что лечится, а та, что только разрастается, пока не займёт всё тело. В какой-то момент показалось, что сейчас просто взорвётся: распадётся на молекулы, и все эти молекулы будут навсегда метаться по гостиничным коридорам, бесплотные и невидимые, но всегда – в поиске выхода.

Сел, попытался снять ботинки, но руки не слушались: один шнурок развязался сразу, другой пришлось рвать. Ботинок улетел под кресло; искать его не стал. Встал, прошёлся по комнате – туда-сюда, как тигр в клетке, только вместо полос – нервы, проступившие сквозь кожу.

Вернулся к кровати, лёг поперёк, прямо поверх одеяла, свернулся в комок и зажмурился так крепко, что перед глазами вспыхнули разноцветные круги. Думалось: если не видеть этого мира, может, удастся хотя бы на несколько секунд поверить, что его больше нет.

В темноте, под веками, раз за разом возникал образ Веры: сначала юной, как на первом курсе – дерзкой, смешливой, но уже с этим вечным прищуром, будто знала больше всех. Потом – взрослой, уставшей, с глазами, в которых не было прощения. Потом – Леры, с тем самым взглядом: честным, но не готовым принять ничью боль, кроме своей.

Вспомнился двадцатилетний Леонид – не тот, кто сидит сейчас на кровати в метропольском номере, а тот, кто ещё умел мечтать о настоящем, а не выкраивать его из обрывков чужих фраз. Вспомнился запах школьных коридоров, вкус дешёвого вина, когда каждое слово казалось важным, а не выцветшим, как прошлая зима.

В какой-то момент показалось, что сердце остановилось: всё тело будто вывернулось наизнанку, а дальше – тишина, полная и абсолютная.

Ждал – сколько прошло, секунда или час, – но ничего не менялось. Только за окном медленно расплывались огни ночной Москвы, и с каждым разом становились всё тусклее, всё менее реальными.

В голове – ни одной мысли. Просто лежал и слушал, как тело постепенно сдаёт позиции: сначала пальцы, потом плечи, потом ноги. В конце концов осталась только одна точка где-то в центре – и именно там всплыло: если очень сильно захотеть, можно всё начать заново.

Может быть, даже не завтра. Может быть, уже сейчас.

Закрывать глаза не стал – наоборот, распахнул их как можно шире. В какой-то момент послышались за стеной голоса – то ли свой, то ли Лерин, то ли Верин, – но на этот раз разговор не был ни упрёком, ни обвинением. Просто глухой, равномерный фон, как биение сердца перед сном.

И тогда стало ясно: в этом сне можно остаться навсегда. Или хотя бы на одну ночь.

Свернулся плотнее, уткнулся носом в подушку, вдохнул её запах – полусонный, с примесью прошлых гостей и собственной усталости, – и мелькнуло: «Пусть это будет не жизнь, а всего лишь эпизод». Всё равно – лучше, чем продолжать дышать этим воздухом, в котором нет ничего, кроме бесконечного ожидания чужого прощения.

Так и уснул – в одежде, с лицом, зарытым в подушку, с последней мыслью, будто отпечатанной на внутренней стороне века: «Только бы проснуться снова там, где я ещё был собой».

Проснулся резко, как от пощёчины, хотя в комнате стояла абсолютная тишина. Только на мгновение показалось, что из темноты сейчас вынырнет Вера, или Лера, или любой другой призрак распущенной взрослой жизни. Но нет: здесь не было ни запаха дорогого кофе, ни отблесков мрамора, ни тусклого света бра. Здесь пахло только утренней пылью, и свет, проходя сквозь тонкие занавески, разрезал комнату на аккуратные полосы.

Лежал на узкой кровати, уткнувшись лбом в старую выцветшую наволочку. По стенам – вросшие в штукатурку тени, над столом – облезлый плакат «Boney M.». На ковре валялись старые кеды, а рядом – стопка книг, среди которых сразу узнавались затёртый томик Хемингуэя, учебник по инженерной графике и номер «Науки и жизни» за март семьдесят девятого года.

На секунду показалось, что это и есть смерть: остался в самом себе, только в лучшей, очищенной от лишнего версии. Но тут из кухни раздался знакомый стук ложки о чашку, а вслед за ним – голос, ровно такой, каким бабушка всегда будила в детстве:

– Лёня! Каша остывает!

С трудом сел на кровати, осмотрел себя: ни седины, ни мешков под глазами, ни той костлявой усталости, что въедается в тело с возрастом. Пальцы – тонкие, ногти – чистые, без следов чернил и желтизны, присущих всем пишущим людям после сорока. На щеках – ни морщины, ни шрама от неудачного падения в Лондоне; кожа гладкая, молодая, чуть ли не светится изнутри.

Потрогал лицо, улыбнулся, и улыбка вышла не затравленной, как раньше, а лёгкой, почти мальчишеской. Окно приоткрыто, и в комнату тянуло сырой московской весной: не той, что застревает между этажами в отелях, а настоящей – с запахом тополей, ржавчины и редкой уличной свободы.

Подошёл к окну, высунул голову – и увидел двор, где всё так же стояли две скамейки; за ними – ветхий забор, за которым скрывались заросли сирени и давно заброшенная теннисная площадка. По бульвару в сторону пруда шёл мужик в трениках и нёс пакет с батонами. На лавке двое стариков играли в шахматы: один делал ход, второй бурчал что-то, не глядя на доску.

– Лёня, – позвала бабушка, теперь уже громче. – Чайник вскипел, иди.

Оделся, сунул ноги в тапки и, выходя из комнаты, бросил взгляд на календарь: действительно, март семьдесят года, четверг. Расписание пар на сегодня выписано аккуратно, чужим почерком, на отдельном листке, приклеенном к стене кнопкой.

В кухне бабушка разливала по тарелкам манную кашу, а на столе уже стоял сервированный поднос: три бутерброда с колбасой, майонез, две кружки для чая, миска с яблоками. На стене висел старый радиоприёмник, из него едва слышно фонил выпуск новостей.

– Ты почему такой сонный? – спросила бабушка, не оборачиваясь. – Опять всю ночь читал?

– Наверное, – отозвался Леонид, и не узнал свой голос: выше, звонче, без той хрипоты, что с годами становится неотъемлемой частью любого разговора.

– Вот что, – сказала бабушка, поставив перед ним тарелку, – ешь и иди сразу на пары. Сегодня твой любимый препод, да ещё и консультация после. Не проспи, как в прошлый раз.

Лёня смотрел на бабушку и не мог отвести взгляда: она была живая, подвижная, даже моложе, чем он помнил её из последних месяцев её жизни. Ходила быстро, не волоча ноги, и в глазах было больше упрямства, чем усталости. Поймал себя на мысли, что готов плакать – от радости, от стыда, от облегчения, – но только улыбнулся и сказал:

– Спасибо, бабушка.

– Чего ты вдруг? – она оглянулась, нахмурилась, но тут же улыбнулась: – Ты меня пугаешь, Лёня. Ты как будто с Марса вернулся.

Взял ложку, съел кашу, не чувствуя ни сладости, ни вкуса – просто наслаждался каждым движением, будто теперь каждая секунда жизни была подарком, а не отсрочкой перед очередной катастрофой.

Покончив с завтраком, оделся, глянул на себя в зеркало – и снова поразился: лицо, к которому он уже привык как к чужому, снова стало своим. Молодым, открытым, способным, если не изменить мир, то хотя бы попытаться.

Перед выходом задержался на пороге, оглядел комнату, кухню, коридор с советским ковролином. Всё было здесь: детство, юность, даже шанс на лучшую версию взрослой жизни.

Вышел на лестничную площадку, вдохнул сырой московский воздух – и только тогда по-настоящему поверил: ему снова двадцать, он снова живёт рядом с Чистыми прудами, и всё впереди. Каждый шаг теперь имел смысл, потому что любой шаг был первым.

Он вышел из дома, закрыв за собой дверь, и пошёл по лестнице, легко перепрыгивая через две ступени.

Наверное, именно так начинается новая жизнь.

Глава 5

Жизнь на Чистых прудах шла по расписанию советского календаря, но с того дня, как Лёня позволил себе вновь проснуться в семьдесят девятом, будто в запасной ветви собственной жизни, ничто больше не казалось устоявшимся. Телефон зазвонил ровно в тот момент, когда он доедал кашу. Бабушка сняла трубку, поджала губы и протянула ему аппарат: «Тебя. Аркаша Жуков».

Голос в трубке звучал так, будто говорил не человек, а целый внешнеторговый отдел:

– Лёнчик! Ты куда пропал? Я вернулся из командировки, день рождения у меня, все собираются. Приходи сегодня к шести, и музу свою прихвати, если есть такая. Дресс-код приличный – не позорь альма-матер. И рассказ захвати – тот, новый. Все хотят послушать.

Жуков, или, как называла его бабушка, «наш герой Аркаша», был одним из тех московских друзей, чей статус у Полётова всегда оставался неопределённым: то ли покровитель, то ли собутыльник, то ли тот самый прототип «удачника», на таких Лёня ещё со школьной скамьи смотрел с тайной смесью зависти и презрения. Аркадий был не просто выпускник МАРХИ, а уже ведущий специалист «Совэкспорта», и, по слухам, мотался между Западом и Союзом чаще, чем местный дворник успевал перебирать метлы.

Правда, упоминание «музы» смутило Леонида – кандидатуры на роль спутницы были, но ни одна не вызывала желания светиться перед публикой. Впрочем, отказаться Аркадию в лицо – даже по телефону – означало бы навечно попасть в чёрный список «неприкасаемых», а уж к этому Лёня был не готов даже ради принципа.

Весь день он вынашивал способы избежать позора, но к шести вечера всё-таки надел единственный приличный пиджак, отглаженные брюки и, скрипя сердцем, прихватил с собой общую тетрадь с черновиками рассказов, исписанную мелким почерком до последней страницы. Аркадий хотел чтения? Что ж, пусть получит сырой материал. По пути к метро он с тоской наблюдал, как по бульвару несутся трамваи, обгоняя друг друга, будто спешат покинуть город до наступления темноты и общего безумия.

Участок на Рублёво-Успенском шоссе, где квартировали Жуковы, был олицетворением буржуазной мечты эпохи развитого социализма: трёхэтажные особняки за глухими заборами, на фасадах – колонны, выкрашенные в цвет разбавленного шампанского, по двору – жёлтые фонари и газоны, на которых никогда не росло ничего естественного. С первых шагов за калитку Лёня почувствовал себя как минимум в гостях у министра.

Дверь открыл сам Жуков, сияя лицом победителя международного тендерного конкурса:

– Заходи, дорогой! Пальто оставь прямо в холле, тут все свои. Хочешь шампанского или чего покрепче? – он уже одной рукой зажимал плечо гостя, второй вытягивал из воздуха бокал с мятой.

– Я бы чаю, если честно, – пробормотал Полётов, но это был голос человека, знающего, что шутки сегодня здесь будут только по сценарию хозяина.

– Чай будет, но после. Сейчас – только велком-дринк, – скомандовал Аркадий и подтолкнул его в зал, где стояли с десяток гостей, большей частью мужчины лет тридцати пяти – сорока, в костюмах с западным кроем, и дамы – в платьях, где вырез всегда был либо слишком глубокий, либо обнажал что-то ещё, что требовало отдельного обсуждения.

У окна, опершись на фортепиано, стояла хозяйка – Галина, худощавая и нервная, с лицом, в котором навсегда поселился сарказм. Она встретила Лёню сдержанной улыбкой, ткнула сигаретой в пепельницу и с некоторой театральной усталостью представила его собранию:

– Коллеги, у нас сегодня дебют: будущий лауреат всех возможных премий, последний из романтиков, человек, который даже сквозь политику умеет смотреть на мир как сквозь стекло. Познакомьтесь: Леонид Полётов.

Раздались аплодисменты – бурные, как у хорошего актёра на премьере, и, конечно же, неискренние. Лёня по привычке поклонился, а потом – чтобы не утонуть в пафосе – сразу шмыгнул к буфету, где уже толпились несколько таких же, как он, «друзей семьи».

– Тебя давно ждали, – протянул бокал один из них, толстяк с лысиной и глазами телохранителя. – Нам тут рассказывали, что у тебя в запасе свежие анекдоты про Мичурина и прочих классиков.

– Всё, что у меня есть, – это пара новых черновиков, – отбрехался Полётов, – а остальное пусть рассказывает Аркаша. Он для того и служит, чтобы из частной жизни делать шоу.

– Ну, это ты зря, – подмигнул лысый. – Скажешь что-нибудь не то – запишут, и привет. Тут половина зала либо из Союза писателей, либо из Комитета…

Шёпот за столом был не столько конспиративным, сколько ритуальным – в каждой компании находился свой доносчик, и всё это только веселило.

В это время Жуков уже рассекал по комнате, обнимая гостей за плечи, сыпал комплиментами дамам, а потом, достав из кармана сигариллу, поднялся на импровизированную сцену (по сути, просто высокий ковёр на возвышении), и громко заявил:

– Господа! Внимание! У меня для вас сюрприз: сегодня к нам заглянула особая гостья, человек, которого все вы знаете по слухам, но никто ещё не видел вне стен института – прошу любить и жаловать…

Он сделал эффектную паузу, словно представлял, как минимум, министра культуры.

– …Наталья Викторовна Петрова!

Лёня чуть не поперхнулся. В глубине зала, под хрустальной люстрой, неловко переминалась с ноги на ногу женщина в единственном своём выходном платье тёмно-синего цвета, купленном, вероятно, ещё при Хрущёве. Её волосы были собраны в тот же пучок, что и на каждой лекции, а в руке она сжимала потёртую сумочку – будто боялась, что кто-то из этих лощёных гостей её украдёт. Но взгляд – острый, пронзительный – был тот самый, которым она буравила Лёню на экзамене, когда он путался в формулах.

Он не сразу поверил, что это она – настолько неуместной казалась её фигура среди всей этой кутерьмы. Она улыбнулась, кивнула обществу, и тут же оказалась в кольце двух дам из дипломатических кругов, чьи улыбки были отточены на приёмах в посольствах, которые, как оказалось, были её «однокурсницами» по легенде, выдуманной специально для вечера.

– Наша дорогая Наталья, – провозгласил Жуков, – в этот раз приехала без супругов, без научных степеней, просто как школьная подруга моей Галины. Надеюсь, никто не против небольшой интриги? – зал засмеялся, кто-то даже прыснул шампанским.

Лёня почувствовал, как уши заливает жаром, и машинально схватил первый попавшийся стакан с алкоголем – чтобы чем-то занять руки.

Первые полчаса Лёня избегал смотреть в сторону Натальи. Она тоже делала вид, что не замечает его, поддерживала светскую беседу, изредка посматривая на часы, зная, что никто не позволит ей уйти первой. Её держались чуть поодаль – то ли из уважения, то ли из страха.

Жуков вёл вечер как театральный режиссёр, чередуя шутки на грани фола с патриотическими тостами:

– За то, чтобы мы не просто экспортировали станки, а сами бывали за границей не реже, чем наши станки!

– За женщин, которые, как французский коньяк, с каждым годом становятся только крепче и ярче!

– За нашу молодёжь! – с особым пафосом выкрикнул Аркадий, ударяя по столу так, что фужеры стройно подпрыгнули, а вино в бокалах заколыхалось, как жидкие маятники.

Тут же наступило напряжённое, театральное молчание, когда все головы синхронно развернулись к жертве тоста. В этот момент Жуков, не упуская случая добавить искры в и без того электризованную атмосферу, уставился на Леонида с такой демонстративной теплотой, что тот мгновенно почувствовал себя не просто объектом внимания, а экспонатом, вынутым из музейной витрины ради праздничного смотра.

– За будущую смену! – продолжил Аркадий, вежливо склонив бокал в сторону Полётова. – Нашей стране нужны не только новые станки, но и новые идеи. – Он выдержал паузу с мастерством диктора, после чего громогласно добавил: – Предлагаю слово молодому таланту!

Гости, не ожидавшие столь скорого перевода стрелок, зааплодировали. Кто-то выкрикнул «Браво!», а хозяйка вечера, Галина, одарила Жукова взглядом, в котором сквозило одновременно раздражение и безнадёжное восхищение. Впрочем, даже она понимала, что спорить с ходом застолья бессмысленно – уж если Аркаша задумал шоу, то доведёт до апогея.

Полётов, оказавшись посреди этого импровизированного театра, попытался пошутить:

– Я бы сказал, что молодёжь – как минимум половина страны, но у некоторых за ней уже такое досье, что и Мавзолей бы не вместил, – но тут же понял, насколько неуместно звучит его голос в этом зале, где каждый тост был одновременно и проверкой, и капканом.

Публика засмеялась – сперва вежливо, затем громче, но Лёня уловил странную двойственность: то ли над ним смеялись, то ли вместе с ним. Ему показалось, что даже Наталья Викторовна, стоявшая в углу с бокалом сухого вина, едва заметно улыбнулась, но он не рискнул встречаться с ней взглядом.

В большой комнате шёл разогрев: за столом, покрытым скатертью цвета просроченного молока, сгрудились все, кто имел отношение к литературе хотя бы по линии районной библиотеки. Здесь были парни из «Литклуба», трое аспирантов со второго курса и даже два прототипа из недописанного Аркадием романа, которых все звали исключительно по именам персонажей. В воздухе витало ощущение, что никто не знает, зачем пришёл, но абсолютно каждый уверен – если уйти прямо сейчас, то навсегда пропустишь всё, ради чего стоило родиться.

Полётов занял место у окна, стараясь держаться на дистанции от сплочённого микросоциума. Он, как всегда, воспринимал такие собрания одновременно как баню и экзамен: знал, что потеешь и краснеешь одинаково, и что, чем ближе к полуночи, тем меньше шансов выбраться оттуда без моральных ожогов.

В начале вечера Аркадий развлекал гостей анекдотами про западных дипломатов и свежими слухами о преподавателях института. Через полчаса к нему примкнула новая группа людей, и он, пылая энтузиазмом, начал представлять каждого как будущую знаменитость. Когда очередь дошла до Леонида, Аркадий взмахнул рукой так, будто объявляет не гостя, а победителя конкурса «Молодые дарования»:

– А это наш главный сюрприз! Человек, чьи тексты заставят вас плакать, даже если вы всю жизнь не платили за воду. Полётов! Будущий второй… нет, первый Полётов!

Кто-то дружелюбно хлопнул Лёню по плечу, кто-то – подлил в стакан «за знакомство», а остальные просто смотрели с тем интересом, с каким смотрят на собаку, которая вдруг заговорила на английском.

Леонид улыбнулся в пространство и мысленно приготовился к худшему: обычно такие вечера заканчивались тем, что его заставляли читать. Это был любимый трюк Аркадия – вовремя замкнуть на нём цепь внимания и после первой же главы спровоцировать бурю смешанных эмоций.

Сейчас он надеялся, что пронесёт, но не тут-то было: Аркадий уже мял в руках самодельный сборник «Литературный Субботник», который Лёня когда-то одолжил ему «на время». На обложке – рисунок явно из школьной тетради: небритый Ленин в образе юного Пушкина. Аркадий торжественно передал сборник по кругу и объявил:

– А теперь, господа, творческое блюдо от Полётова. Без этого номер нашей труппы не засчитают ни в одном приличном жюри. Лёня, ну, пожалуйста!

В этот момент на Лёню уставились двадцать пар глаз, и он, конечно, попробовал отнекиваться:

– Да ну, ребят, что вы, тут ведь все свои…

– Тем более, – не дал соскочить Аркадий. – Своим и читать легче!

– А мы с Аркадием твоё творчество чуть не наизусть знаем! – с азартом подхватила хозяйка.

Всё было решено. Ему передали сборник, и сразу все затихли, даже те, кто только что пытался украсть со стола банку с оливками. Леонид провёл ладонью по обложке, почувствовал, как дрожит бумага, и подумал: сейчас либо пойдёт, либо провалится всё, на чём держится эта комната.

Он раскрыл наугад, быстро прочёл абзац глазами – и начал. Читал негромко, но с тем напряжением, какое бывает у проводника метро на первом рейсе после инфаркта. В зале – полная тишина. Даже Аркадий и Галина не перебивали, хотя у обоих пальцы уже привычно дёргались к следующей реплике.

Текст был про зиму, про то, как город засыпает и просыпается в одном и том же абзаце, и как все мы в этом городе – не люди, а маленькие пробелы между чужими ожиданиями. Было много метафор, пару раз кто-то тихо хихикнул, когда речь зашла о любовных сценах (их Лёня всегда писал с неумолимой, почти хирургической точностью), но в целом слушали, затаив дыхание, будто ловят на стекле скользящую муху.

Пока он читал, Полётов всеми силами избегал смотреть в сторону Натальи Викторовны – будто именно её взгляд был тем самым экзаменом, который провалить нельзя ни при каких обстоятельствах. Однако, как бы он ни старался сосредоточиться на тексте, на чужих лицах, на фарфоровой чашке, оставшейся от предыдущего кофепития, или на блеске рюмок под абажуром – он физически ощущал её присутствие: тепло, идущее от её кресла, лёгкий шелест рукавов, когда она поправляла сумочку, даже аромат мыла и чего-то терпкого, что всегда висело в воздухе после её лекций. Он читал ровно, почти отстранённо, но каждое слово отдавало эхом в висках, где невидимый метроном отсчитывал не минуты, а слои неуверенности.

Чем дальше, тем явственнее Лёня чувствовал, что в комнате трое: он сам, текст и – где-то на краю восприятия – Наталья Викторовна. Преподавательница не отрывала взгляда. Не мигала, не отвлекалась на реплики соседей или шуршание скатерти – только пристально отслеживала каждую паузу, то, как Лёня сжимает пальцы на странице, как на мгновение уходит голос в глухую хрипотцу, когда слова цепляют что-то важное. Взгляд Натальи Викторовны был не просто внимательным – в нём сквозила едва сдерживаемая жажда услышать не только написанное, но и то, что Лёня никогда не решился бы сказать вслух.

Он поймал себя на мысли, что не помнит, как дочитал до конца. Последний абзац казался не незаконченной фразой, а приговором, который писал себе сам, – и теперь ожидал, что кто-то из гостей рассмеётся или начнёт хлопать в ладоши из жалости, как это бывало на худших школьных капустниках. Но ничего этого не случилось. В комнате наступил вакуум – тягучий, с тёмными завихрениями в воздухе, где даже привычные шумы растворились, будто весь мир ждал чьей-то команды. Полётову чудилось: стоит двинуться – хрупкая плёнка тишины расколется, и тогда уже ничего не исправить; все тайные смыслы, страхи и надежды выскочат наружу, как мыши из-под ковра.

Лёня посмотрел на Наталью – и впервые за весь вечер их взгляды встретились. Преподавательница не улыбалась, не моргала. Лёня читал в этих глазах целую библиотеку вопросов, но ни упрёка, ни снисходительной школьной оценки. Только – странное, почти детское восхищение тем, что человек всё-таки может сказать правду, даже когда этого никто не ждёт. Зрачки расширились, и Полётов окончательно запутался, где заканчивается живой человек, а где – его слова.

Когда чтение завершилось, наступила пауза – не неловкая, а звенящая, как натянутая струна. Полётов почувствовал, как пересохло горло, и машинально облизнул губы. Воздух в комнате сгустился до осязаемости. А затем – без сигнала, без чьего-либо почина – грянули аплодисменты, словно прорвало плотину. Хлопки возникли отовсюду сразу, синхронные и неудержимые, как летний ливень.

Потом все заговорили одновременно: кто-то – про стиль, кто-то – про глубокую тоску, кто-то начал вспоминать «реальных» авторов и искать, на кого больше похож Полётов. В углу кто-то шепнул: «Это же новый Пастернак», и этот шёпот, как только раздался, тут же стал вирусом для всех присутствующих. Даже те, кто до сих пор не знал, кто такой Пастернак, сразу принялись утверждать, что «у Лёни определённо пасхальные нотки».

В этот момент Наталья Викторовна подошла ближе. Держалась особняком – не в одиночестве, а именно обособленно, как человек, который заранее знает, что попадёт в эпицентр, и потому экономит себя. Теперь преподавательница стояла в двух шагах от Полётова, смотрела так, будто только что сняла с него гипсовую маску и не ожидала увидеть внутри настоящего человека.

– Сильная вещь, – сказала Наталья. – Не ожидала.

В голосе прозвучало не осуждение, а признание: Полётов вдруг увидел, что для неё эта сцена – не просто литературный курьёз, а почти личная потеря контроля.

– Спасибо, – пробормотал Лёня и тут же ощутил, как глупо это звучит: будто автор – плохо выдрессированный школьник, которого похвалили за чистописание.