Переменная её близости

– Вы давно знакомы с Аркадием? – спросила Наталья, и голос стал тише, почти интимным.

– Ещё с детства, – ответил Полётов, стараясь не пялиться на губы собеседницы. – Старше меня лет на десять, но всегда был добрым товарищем… как старший брат, которого у меня не было.

Наталья чуть усмехнулась, и это «чуть» оказалось многослойным: в нём скрывались и уважение, и нерастраченная нежность, и даже тонкая зависть.

– А я – с Галиной. Мы, можно сказать, старые школьные подруги. Только тогда она писала под стол, а теперь – под Аркадия, – добавила преподавательница и вдруг сама смутилась сказанного.

Леонид не нашёл, что ответить, но почувствовал, что между ними прорезался иной диалог: больше не формальный, не литературный, а какой-то нервный, биологический.

–Ты, Лёня, лучше всех сегодня, – вдруг произнесла Наталья, и Полётов замер, не сразу осознав, что Наталья Викторовна впервые назвала его на «ты» и этим домашним, почти интимным «Лёня» вместо привычного «Леонид».

В этот момент в гостиной заиграла музыка. Сначала был фоновый Boney M – «Sunny», затем перешли на что-то более дворовое, потом – внезапно, как из пушки, – «Moskau» от «Чингисхана». Аркадий, не дожидаясь сигнала, вскочил на стул, поднял тост «за красоту московских ночей», после чего кто-то из студентов объявил: «А теперь танцы!»

Галина запрыгнула первой – закрутилась по паркету с каким-то заядлым вертлявым аспирантом, за ними втянулась вся молодёжь, потом подтянулись и взрослые. Вся компания, включая даже самых хмурых гостей, вмиг превратилась в оркестр ломаных движений и сваленных на пол бокалов.

На фоне этого бедлама Наталья и Леонид стояли в стороне от танцующих, молча наблюдая за происходящим. Из колонок вдруг зазвучала медленная, почти застенчивая мелодия – Teach In с песней «I’m Alone». Леонид сглотнул, сжал и разжал кулаки, затем, преодолев смущение, повернулся к Наталье:

– Потанцуем?

Та кивнула, и Лёня осторожно положил ладонь на талию. Пара влилась в круг других пар, двигаясь в такт знакомой с детства мелодии, которая всегда ставила Полётова в тупик: звучит вроде бы про одиночество, но неизменно воспринимается как приглашение к близости.

Мысль просилась наружу, но слова застряли где-то между лёгкими и ртом. Наталья стояла вплотную, смотрела прямо в глаза, и в этом взгляде было всё, чего Лёне всегда не хватало: доверие, предвкушение и, самое главное, страх сделать лишний шаг.

Лёня медленно обнял талию, и Наталья не оттолкнула. Наоборот, чуть подалась ближе, и Полётов понял: сопротивляться больше не нужно.

Пара танцевала, едва касаясь друг друга. В комнате было темно, свет шёл только от уличного фонаря, который через занавески разбивал силуэты на полоски, как на древних фотографиях. Леонид уловил лёгкую дрожь Натальи – не от холода, а от той неуловимой химии, что возникает между двумя людьми, когда оба не уверены, кто больше боится быть замеченным.

Молчание тянулось долго. Даже когда песня закончилась и на смену ей пришёл очередной трек, Наталья не разомкнула объятий. Леонид тоже не отпустил – казалось, убери руку сейчас, исчезнет не только Наталья, но и вся эта ночь.

Потом Наталья вдруг остановилась, медленно, но твёрдо сняла ладонь Полётова со своей талии и сказала:

– Ты и правда сегодня был лучше всех.

В голосе уже не было ни усталости, ни иронии – только странная, почти детская надежда.

Леонид не нашёл, что ответить, поэтому просто кивнул.

– Наверное, так и надо, – добавила Наталья и улыбнулась, на этот раз уже совсем по-настоящему.

В этот момент в коридоре кто-то громко засмеялся, хлопнула дверь, зазвенел стакан. Жизнь вернулась на исходные позиции, но в комнате между ними ещё долго оставался запах мятой бумаги, дешёвых духов и чего-то очень личного, что невозможно было объяснить даже самому себе.

Разошлись молча – Наталья вернулась в гостиную, где Аркадий уже начал новую пьесу, а Полётов остался в полутьме, чувствуя, как внутри распухает странное, ни с чем не сравнимое чувство. Это было не счастье и не гордость, а просто ощущение, что Леонид сделал что-то такое, что не забудет даже через много лет.

Леонид стоял у окна, курил сигарету (хотя бросил давно, но сейчас было без разницы), смотрел, как на улице медленно тает снег, и думал: может, вот так и начинаются настоящие истории – с пары украденных минут и чужого плеча, которое вдруг становится единственным, о чём можно думать до конца жизни.

В доме Жукова к полуночи остались только свои. Все чужие, по большому счёту, но всё равно свои: спаянные с детства коридорами института и приученные, что водку надо пить с глазомером инженера, а запивать без дурацких тостов, чтобы не разводить понапрасну сырость.

Столы уже сдвинули в П-образную фигуру, чтобы «ни одной голодной спины», но спин не хватало: кто-то валялся на ковре, кто-то исчез в туалете, а пара особо стойких на двоих разжигала спор о том, кому на Руси пить в радость, а кому – только как способ движения к цели.

Аркадий в этот вечер выглядел генеральным дирижёром. Он носил белую рубашку с расстёгнутым воротом, отчего казался не просто расслабленным, а будто только что получил новую должность по партийной линии – и теперь можно позволить себе быть неформальным. В левой руке он держал графин, в правой – потрёпанную кассету ABBA, которую периодически вставлял в старый советский магнитофон. Музыка то прерывалась, то трещала, как зубы на морозе, когда лента цеплялась за механизм.

Леонид был пьян, как и все, но не мог сказать, что это был его выбор: алкоголь разливался по жилам из любого бокала, даже если в него наливали минералку. Голова не кружилась, зато в теле поселилась лёгкая феерия: каждое слово выскакивало быстрее, чем он успевал его оценить; каждый взгляд становился значимым, даже если был брошен вскользь.

Наталья держалась молодцом, только руки у неё тряслись едва заметно – как у человека, который сорок минут назад перестал курить, но гордится этим сильнее, чем может объяснить. Она говорила с Аркадием, спорила с ним о Гёделе и Эйнштейне, а в паузах – внимательно разглядывала этикетки на бутылках, будто пыталась вспомнить, какой год был лучше: прошлый или этот.

В какой-то момент спор о мнимой пользе реальных чисел сменился обсуждением, кто лучше бы спроектировал коммунизм – архитектор, писатель или честный пролетарий. Все столы плавно превратились в корабль, которым рулил Аркадий: он скомандовал «залп», и все выпили синхронно, не моргнув.

– Я, между прочим, никого не отпускал! – вдруг взревел Аркадий, когда кто-то встал, чтобы уйти спать или хотя бы изобразить попытку. —До тех пор, пока не допьём, никто не уходит! Особенно ты, Леонид, – Аркадий указал на него вилкой, – у меня к тебе ещё отдельная миссия.

Жуков вообще любил устраивать миссии, даже если речь шла о том, чтобы утром пойти за кефиром или вытащить пьяного соседа с крыльца. Но сегодня миссия была другая: он ждал, что Лёня проявит наконец ту черту, за которую его всегда одновременно и презирали, и уважали – способность быть героем хотя бы одной ночи.

– Ваня, иди ложись, – обратился Аркадий к самому пьяному из стаи, – у тебя завтра хозяйка придёт. А мы с Наташей и Леонидом посидим до утра, – тут Аркадий подмигнул Наталье, – нам ведь есть что обсудить.

В комнате на мгновение воцарилась тишина: даже магнитофон подвис, будто ожидал, в каком жанре продолжать. Наталья рассмеялась первой, но смех был не звонкий, а какой-то нарочито серьёзный, будто под смех маскировалась жёсткая логика.

– Если у кого нет автомобиля, ночевать можно в любых комнатах, кроме хозяйской! – продолжал Аркадий, входя во вкус. – Все постели заправлены, простыни белоснежные. Вот, Лёня, тебе и Наталье Викторовне, – Аркадий нарочно прибавил к обращению титул, будто знал: этот церемониал для неё важнее воздуха, – приготовлены отдельные апартаменты. В каждом – зеркала, тапочки и всё, что нужно для достойной жизни советского интеллектуала.

Кто-то в уголке прыснул: знали, что этот пассаж – не просто для антуража. В комнате стало тепло, даже жарко; мозг плыл, но у каждого из сидящих было внутреннее кино, в котором дальше следовали сцены только для взрослых.

Наталья, казалось, не обратила внимания, что её имя снова выволокли наружу. Она допила водку, поставила рюмку аккуратно – как шахматную фигуру в конце партии, – и сказала:

– Аркадий, у меня единственная просьба: чтобы в моей комнате не оказалось ваших портретов. Я плохо сплю, когда на меня смотрят.

– Договорились! – кивнул Жуков. – Портреты будут только у Леонида, он эстет, такое оценит.

На этих словах разомкнулась волна веселья. Кто-то стал хлопать, кто-то чокнулся с соседом, а Наталья ещё минуту смотрела на Аркадия, как на доску с нерешённой задачей, после чего встала, извинилась и, пошатываясь, вышла из столовой.

Жуков, дождавшись, когда захлопнется дверь, повернулся к Леониду и перешёл на шёпот, который слышали все.

– Ты понимаешь, – сказал Аркадий, – у тебя сегодня ночь судьбы. Если проснёшься утром и ничего не вспомнишь – значит, был не герой, а статист.

Полётов не ответил: знал, что спорить бессмысленно, а оправдываться – тем более.

Леонид ещё долго сидел за столом, слушая, как кто-то на дальнем конце комнаты выдумывает новый тост: «За женщин, которые умеют быть выше мужчин!» Ему хотелось либо засмеяться, либо просто лечь на пол и притвориться ковром, чтобы никто не трогал и не задавал вопросов. Но вместо этого он встал, сказал что-то невпопад и вышел в коридор, где пахло лаком, яблоками и давней, затаённой завистью.

В гостиной все, кто остался, быстро сдали позиции: одни ушли наверх, другие устроились прямо на диване, завернувшись в шерстяные пледы и посапывая во сне, который, как знали все в этом доме, утром не вспомнится вовсе.

Леонид стоял у лестницы; качало не только от спиртного, но и от понимания: вот сейчас – да, сейчас всё может измениться или, наоборот, остаться навсегда на месте. На втором этаже в полумраке теплился свет – явно из комнаты Натальи. Дверь была приоткрыта; изнутри доносился невнятный стук – то ли двигала чемодан, то ли просто бродила по комнате, пытаясь унять остатки мыслей.