Переменная её близости

– Дамы и господа! Для вас сегодня – лауреат премии, автор нового, ожидаемого романа, человек, благодаря которому мы все снова можем поверить в силу слова…

И дальше – пауза, ритуальная, чтобы дать время вспомнить, кто здесь главный.

– Леонид Сергеевич Полётов!

Он услышал своё имя как диагноз. Чужой голос, чужая интонация, чужой зал – и только Вера рядом, настоящая, жёсткая, как гвоздь в деревянной раме. Он встал, не замечая, как костюм стягивает плечи, подошёл к микрофону. Зал внезапно стал беззвучным: даже воздух будто впал в ступор, ожидая, что он сейчас сделает нечто сверхординарное.

Он не готовился к этой речи. Точнее, готовился, но каждое слово, заготовленное в уме, испарилось, как только он почувствовал электричество взгляда Веры и холодные глаза дочери с первого ряда.

Он оглядел зал: лица размыты, ряды сплетены в единую массу. Даже люстры, залитые светом, сливались в реку свечения. Всё это казалось избыточным, как сцена из голливудского фильма, где декораторы переборщили с бюджетом.

Он заговорил, но голос был чужой: ниже, чем обычно, и почему-то с хрипотцой, которую раньше не замечал.

– Я не знаю, зачем нужны такие вечера, – начал он, и сразу в зале повисла пауза: кто-то решил, что это шутка, но никто не осмелился рассмеяться. – Может, затем, чтобы напоминать себе: мы живём не поодиночке, а в симфонии чужих ожиданий.

Он посмотрел на жену – та слегка кивнула, будто сигнализируя: всё идёт по плану.

– Я хочу поблагодарить всех, кто сделал этот вечер возможным. Прежде всего – мою семью, которая терпела меня много лет. Верочку, – он подчеркнул, глядя прямо на жену, – и наших детей, которые, несмотря на все мои недостатки, сумели вырасти лучше меня.

Вера заулыбалась, но в её глазах отражался расчёт, будто она заранее просчитывала реакцию аудитории.

– Я долго думал, о чём писать новый роман. Хотелось уйти от банальных тем, не повторять себя, но, как выяснилось, даже если пишешь о будущем, всё равно повторяешь старое. В каждом из нас сидит неистребимая память, и чем больше стараешься её избежать, тем плотнее она сжимает горло.

Он видел, как по залу пробежала лёгкая волна: кто-то заёрзал, кто-то придвинулся ближе, кто-то проверил телефон – делая вид, что слушает, а на самом деле просто ждал момента, когда можно уйти.

– Я не верю в пафос, – продолжил Леонид. – Но верю в силу честного разговора. Если вы сегодня услышите хоть одно слово, которое покажется вам важным, – считайте, я не зря здесь стоял.

Он закончил фразу чуть раньше, чем принято на подобных мероприятиях, и сразу раздались аплодисменты – густые, почти плотные, но в них уже не было злобы, только усталость и признание: да, он достоин. Или, по крайней мере, уже не смешно его в этом упрекать.

Вера встала, обняла его публично – жёстко, крепко, так, что на секунду он не мог дышать. Потом повела обратно к креслу, и только тогда он увидел, что в зале их дети улыбаются не по обязанности, а, кажется, вполне честно.

– Неплохо, – сказала Вера на ухо, когда они сели обратно. – Только не слишком ли скромно?

Он не стал возражать, а просто смотрел в зал, где уже другие люди брали слово, где их жизни мелькали на экране, как трейлеры к чужим фильмам. Всё это казалось ему оторванным от реальности: каждое слово, каждый жест, даже антракт между тостами.

Шампанское лилось рекой, все вокруг поднимали бокалы, но он не чувствовал ни вкуса, ни опьянения. И с каждым новым тостом, каждым повтором собственной фамилии, в груди росло чувство: всё это – не его заслуга, а чей-то хорошо выстроенный сценарий, где даже дети, даже жена – персонажи, расписанные по партиям.

В какой-то момент он поймал взгляд дочери: та смотрела на него с улыбкой, в которой было меньше любви, чем хотелось бы, но больше понимания, чем он мог ожидать.

– Ты устал? – спросила Вера тихо, не для окружающих, только для него.

– Нет, – ответил он. – Просто пытаюсь вспомнить, где в этой жизни я был настоящим.

Она не рассердилась. Только пожала плечами:

– Это твоя проблема, Лёня. Ты всегда слишком много думал о подлинном, вместо того чтобы просто жить.

Он не ответил – не потому, что не мог, а потому, что любой ответ теперь был бы лишним.

Зал постепенно переходил к неформальному застолью. Вокруг звучали разговоры, смех, хлопки бокалов, и только Леонид, несмотря на этот шум, чувствовал себя отрезанным от мира. Вера иногда бросала на него быстрые взгляды – не столько с упрёком, сколько по привычке контролировать происходящее.

Он заметил: даже здесь, на пике карьеры, он остался чужим для самого себя. Да, у него была семья, книга, аплодисменты, даже место в первом ряду – но всё это в итоге было пустым, если не ощущать на вкус ни одного момента.

Он попытался налить себе шампанского, но рука дрожала. Тогда просто поставил бокал на стол, смотрел, как пузырьки медленно поднимаются вверх, и думал: может, если очень долго ждать, они растворят даже самое плотное одиночество.

Вечер был в разгаре, а он всё не мог отделаться от чувства, что ему здесь не место. Ощущение усиливалось, когда он смотрел на Веру: она сияла, улыбалась, одобряла каждый его жест, но в её глазах было что-то, чего он не умел расшифровывать. Может быть, это и была настоящая любовь: держать мужа под руку, даже если тот сам не знает, кем стал.

Он поймал себя на желании встать, выйти из зала, уехать на другой конец города и больше никогда не возвращаться – не к аплодисментам, не к этим фамильярным тостам, не к роли, которую ему придумали.

Но потом вспомнил: за дверью этого вечера для него больше ничего не осталось.

Он остался сидеть. И только когда в зале притушили свет для следующего выступающего, позволил себе закрыть глаза. Если очень постараться, можно было услышать за этим фоном самого себя – настоящего, потерянного где-то между строк.

Утро в «Метрополе» начиналось с шёпота девушек с бейджиками, на которых чёрным шрифтом было выделено: «Пресс-служба». За каждым столом, выложенным под агатовое стекло, – по два журналиста: один работал лицом, другой – диктофоном. В воздухе пахло свежим кофе, бумагой и пластиком табличек с фамилиями присутствующих. В центре, под светом, к которому обычно поджаривают цыплят-гриль, сидел он – Полётов, герой вчерашнего вечера, теперь уже не лауреат, а просто источник новостного контента.

– Расскажите, как родилась идея романа, – первым выстрелил мужчина из «Литературной газеты», с лицом бухгалтера и пальцами, короткими, как стихи позднего Есенина.

– Из тоски, – ответил Леонид, не дожидаясь, пока тот успеет что-то дописать. – Всё хорошее, как правило, рождается из неё. Ну или из нечаянного удовольствия.

Второй вопрос сыпанулся сразу, из угла:

– А правда ли, что прототип героини – ваша жена?

В этот момент Леонид впервые за утро посмотрел на Веру. Она сидела чуть в стороне, как глава наблюдательного совета: строгий пиджак, руки скрещены, взгляд сосредоточен на ручке, которой она медленно постукивала по столу.

– Если в романе есть кто-то живой, значит, он не может быть только прототипом, – сказал он. – Там, внутри, они становятся самостоятельнее, чем все мы вместе взятые.

– С какими трудностями сталкиваетесь, когда работаете над такими глубокими темами? – не унималась журналистка из модного глянца, в обтягивающем джемпере, с голосом, в котором привычно звучала скука.

– Трудности всегда одни и те же, – парировал он. – Чем ближе подходишь к правде, тем чаще хочется сбежать. Иногда даже из собственной квартиры.

Журналисты кивали. Некоторые фиксировали не слова, а интонации: им нужно было не содержание, а способ подачи – коротко, броско, чтобы залетело в заголовок.

В какой-то момент он поймал себя на том, что говорит не вслух, а на автомате, а мозг уже давно выключился из диалога и плывёт по инерции: по полированному столу, по потолку с лепниной, по лицам, которые всё ближе превращались в одинаковую маску слушателя.

Тут он заметил в третьем ряду девушку. Она отличалась от остальных: одета не вычурно, волосы убраны, лицо – спокойное, без намёка на театральность. Ручка висела над блокнотом, но она почти не писала, а смотрела внимательно, как смотрят на человека, который вот-вот скажет что-то, способное изменить ход пресс-конференции.

Он поймал её взгляд, и в этот момент кто-то из коллег в первом ряду раздражённо шепнул:

– Вон, Лерка из «Вестника», готовься, сейчас опять что-нибудь закатит.

Девушка не моргнула, не смутилась: просто подняла руку, и её голос разрезал туман утренней усталости.

– Вы говорите, что ваши персонажи живут сами по себе, – сказала она, чуть хрипло. – Но ваш герой, по сути, отказывается от истинной любви в обмен на комфорт и безопасность. Вы считаете, что это честная сделка?

В зале зашуршали, кто-то даже захлопал: вопрос был не про книгу, а про автора – и это сразу сделало воздух плотнее, чем обычно бывает на пресс-конференциях.

Леонид молчал дольше, чем требовал протокол. Он смотрел на девушку и видел в её лице что-то удивительно знакомое: не черты, не манеру держаться, а само ожидание – его знал, наверное, только он сам.

– Вы, кажется, говорите о себе, – медленно проговорил он, не отводя взгляда.

Девушка улыбнулась, но не отступила:

– Я спрашиваю вас.

Он вдруг почувствовал, как уходит тяжесть из затылка, и начал говорить честно – без трюков, без попытки уйти в аллегории.

– Если бы мне предложили выбрать между великой любовью и уютной стабильностью, я бы, наверное, выбрал первое. Но проблема в том, что, когда любишь по-настоящему, нет никакой гарантии, что это не закончится катастрофой.

Он посмотрел в зал – теперь уже только для того, чтобы увидеть, как меняется реакция.

– Мой герой ошибся, – продолжил Леонид. – Он решил, что страх утраты сильнее самой любви. И потерял всё сразу.

– Вы считаете, что это трусость? – не отступала девушка.

– Нет, – ответил он. – Это честность. По крайней мере, в тот момент жизни, когда другой выбор невозможен.

Пауза была длинной. В этот момент казалось, что остальные журналисты исчезли, и весь зал сузился до этого мини-дуэта.

– А вы сами никогда не жалели о таком выборе? – спросила она.

Вера бросила на него короткий взгляд, в котором читалась настороженность.

– Нет, – сказал Леонид, – но иногда просыпаюсь по ночам и думаю: а что, если..?

В зале кто-то тихо фыркнул, кто-то даже записал эту фразу в блокнот. Девушка, напротив, не записывала: она смотрела на него всё с той же настойчивостью, в которой не было ни капли наигранного интереса.

– Спасибо, – сказала она, и голос её теперь был мягче, – я получила ответ.

Он кивнул, и только тогда понял, что за эти три минуты диалога он вернул себе часть самого себя, того, что обычно теряется в потоках интервью и светских раутов.

Следующие вопросы были уже не в счёт: их задавали для галочки, ответы рождались по инерции, и даже кофе в чашке остывал незаметно для всех. Леонид ещё пару раз искал взглядом девушку из третьего ряда, но теперь она только улыбалась и больше не перебивала.

Когда пресс-конференция закончилась, Вера подошла к нему и тихо сказала:

– Очень убедительно, Лёня. Ты снова смог всех убедить, что не играешь.

Он не стал спорить: не имело смысла объяснять, что последние пять минут он действительно жил, а не изображал.

В этот момент он увидел у двери девушку-журналиста. Она стояла в тени, накинув на плечи лёгкое пальто, и, встретив его взгляд, просто кивнула. В этом кивке было и одобрение, и вызов, и что-то ещё – возможно, приглашение сыграть одну партию не по сценарию.

Леонид вдруг понял, что хотел бы узнать, как её зовут. Но почему-то знал: если настанет нужный момент, она сама ему это скажет.

После пресс-конференции воздух в фойе стал легче, будто кто-то выключил компрессор, подававший в помещение смесь кислорода и социальной тревожности. Люди постепенно расходились, одни шли в буфет, другие – договаривались о «внепрограммных» интервью, кто-то просто пересаживался поближе к стенам, чтобы отсидеться до сигнала «все свободны».

Леонид стоял у окна, смотрел, как за стеклом размытые силуэты редких прохожих спешат вдоль фасада гостиницы. Он только что заметил, что на улице начался дождь: то ли морось, то ли просто ветер гонял воду по карнизам, но в любом случае – погода идеальная для того, чтобы не возвращаться домой как можно дольше.

Он почти не заметил, как рядом с ним оказалась девушка из третьего ряда. Только по лёгкому запаху чернил и чему-то ещё, очень личному – может быть, дешёвому лаку для волос или, наоборот, старой бумаге – он понял, что она уже здесь.

– Можно пару вопросов – не для публикации? – спросила она.

Голос был спокойный, даже чуть усталый, как у человека, который привык к отказам и теперь не надеется на чудо.

– Вам, Лера, всё можно, – сказал он. – Меня еще никто не разжаловал.

Она улыбнулась, на этот раз без театральности: просто по-человечески, широко, без опаски за то, как будет выглядеть в чужих глазах.

– Тогда честно: почему вы решили вернуться именно с этим романом?

– Скучал по скандалам, – отшутился он. – И потом, у меня нет другого способа объяснять себе собственные поступки. Я всегда лучше сочинял, чем разбирался в реальной жизни.

– Не верю, – Лера покачала головой. – По-моему, вы как раз всё прекрасно понимаете. Просто притворяетесь.

Он хотел возразить, но не стал: было ясно – она не из тех, кто ценит излишнюю скромность.

– А если по-настоящему? – спросил он. – Для себя?

– Для себя… – она задумалась, глядя на отражение в окне. – Хочется понять, можно ли не бояться ошибок – даже если за это расплатишься.

Он не ожидал такого поворота, но именно в этот момент почувствовал к ней не симпатию, а уважение. Будто она вытащила его на разговор, в котором не было ни одного дежурного слова.

– Вы ведь знали, что ваш вопрос на конференции заденет всех? – спросил он.

– А вы знали, что ответите честно? – парировала она, и в этот момент между ними возникла микроскопическая пауза, в которой уложилось больше смысла, чем в целой пресс-конференции.

Он смотрел на Леру, пытался найти в её лице знакомые штрихи: то ли прошлых студенток, то ли утраченных возможностей, то ли просто зеркальное отражение своих же старых заблуждений.

– У вас всегда такой подход к героям? – спросил он, – или только к живым?

– К живым сложнее, – сказала она. – У вас есть шанс перечитать свой текст. А у нас – только угадывать, что будет в следующей главе.

– Давайте договоримся: если я напишу продолжение, вы будете первым редактором, – сказал он и протянул руку.

Она пожала её крепко, без жеманства, и тут же отпустила, будто рукопожатие – формальность, а главное уже сказано.

– Если честно, – сказала Лера чуть тише, – я давно хотела познакомиться. Просто всё время ждала, что вы окажетесь другим. Более циничным или более отстранённым.

– А я вас боялся, – признался он. – После вчерашней пресс-анкеты мне сказали, что вы «самая опасная девушка в московской журналистике».

– Тогда бояться уже поздно, – в голосе Леры мелькнула смешинка. – Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас.

– Или для вас, – усмехнулся он.

Они стояли, не отрываясь друг от друга, будто пытались разглядеть в отражении не лица, а остатки собственной прежней жизни.

В этот момент у Леонида зазвонил телефон. Он медленно достал его из кармана, глянул на экран: «Вера». Сбросил звонок без раздумий.

Лера всё видела, но не прокомментировала.

– Знаете, – сказала она вдруг, – вчера, когда вы вышли на сцену, все ждали чего-то особенного. Вы не подвели, но и не сыграли на публику. Это редкость. Обычно все разочаровывают.

– А вы? Часто разочаровываетесь?

– Иногда, – призналась она. – Но только когда слишком много рассчитываю.

Он почувствовал, как их разговор становится опасно близким к личному, но почему-то не хотел его останавливать.

– А теперь ваш вопрос, – сказала Лера. – Хоть один, только честный.

– Вы свободны сегодня вечером?

Вопрос прозвучал неожиданно даже для него самого, но Лера не моргнула.

– У меня интервью с героем, – сказала она. – В десять, в баре при гостинице.

Она достала из сумки визитку, на обороте которой быстрым почерком был написан номер мобильного.

– Если захотите – позвоните, – сказала она и, слегка обведя кончиком пальца его запястье, передала визитку Леониду. Их пальцы на мгновение соприкоснулись – и за это мгновение он вспомнил всё, чего боялся: скандал, публичное разоблачение, расстроенную Веру, детей, которые всё равно узнают о любой его глупости первыми. Но вместе с этим пришло и странное, давно забытое чувство: жизнь не обязана быть безопасной.

– До вечера, – сказала Лера и ушла, не оборачиваясь.

Только теперь он заметил Веру: она стояла у противоположного выхода, смотрела прямо на них, даже не пытаясь скрыть, что всё видела.

Её лицо было каменным, и только в глазах застыли те же пузырьки ярости, что когда-то давно, ещё на втором курсе института, могли разнести на куски даже самый прочный бетон.

Он сжал визитку, ощущая на кончиках пальцев тепло чужого прикосновения. И вдруг понял: всё, что было дальше, уже не зависело от него.

Номер на визитке оказался реальным: Лера ответила после первого же гудка, голосом почти будничным, только чуть ниже, чем в зале пресс-конференций.

– Через пятнадцать минут, – сказала она. – В баре, где всех меньше всего ожидаешь.

Он пришёл чуть раньше, успел снять пиджак, заказать стакан воды с лимоном (смешно, но крепкого не хотелось – как раз сейчас требовалась полная трезвость). В баре была полутьма, мягкие кресла стояли полукругом вокруг низких столиков, а официантки перемещались по залу так тихо, будто заранее получили инструктаж не мешать гостям ни мыслить, ни страдать.

Лера была точна: вошла без пафоса, коротко кивнула бармену, села рядом – ближе, чем это принято между двумя едва знакомыми людьми, но и не настолько близко, чтобы провоцировать лишние вопросы. Улыбнулась, но в этой улыбке не было уже утренней дерзости – только усталость и какая-то хитро спрятанная радость.

– Я не знала, придёте ли вы, – сказала она, – честно. Обычно после таких интервью герои исчезают навсегда.

– Я не герой, – парировал он, – я просто боюсь упустить единственный шанс поговорить с человеком, который не задаёт глупых вопросов.

– Я как раз собиралась спросить что-нибудь глупое, – Лера чуть наклонилась вперёд, и теперь их лица разделяло не больше ладони. – Например: вы всегда так легко решаетесь на авантюры?

– С годами становится проще, – признался он, – особенно когда теряешь навык отговаривать себя от глупостей.

Они смеялись негромко, почти интимно: каждый раз, когда она бросала взгляд на его руки, он чувствовал, как по телу проходит электричество. Они говорили обо всём – о книгах, о столичных барах, о странных вкусах в музыке, о том, почему одни люди всю жизнь строят вокруг себя бетонную стену, а другие – живут в домиках из конструктора и не боятся, что их сдует первым ветром.

– Когда-то я думала, что взрослые всё понимают, – сказала Лера. – Теперь знаю: большинство из них просто сдались.

Он замолчал, потому что понял: она говорит о нём, и в то же время – о себе.

Официантка принесла коктейль для Леры, он заказал кофе: теперь уже требовалась не трезвость, а бодрость, чтобы не провалиться в дурную сентиментальность.

Они снова смеялись, снова делились воспоминаниями, и с каждой минутой между ними становилось всё меньше воздуха, а за окнами – всё больше тьмы. В какой-то момент она положила ладонь на его руку, будто между делом, но не убрала. Её пальцы были горячими, не женственными, но в этом касании было всё – и вызов, и благодарность, и, может быть, желание, которое боялась назвать.

– Я не знаю, как сейчас принято заканчивать такие вечера, – сказала Лера тихо, – но, если вы не против, я бы осталась здесь ещё на час.

Он не возражал.

Когда-то, в юности, он бы нашёл повод уйти первым – из боязни быть смешным или чтобы не потерять над собой контроль. Теперь он сидел, ощущая тепло её руки, и был счастлив этим странным, ничем не подкреплённым согласием двух людей, которым в другом времени было бы не по пути.

Они сидели так долго, что время, казалось, стало тягучим. За барной стойкой кто-то пытался завести флирт с официанткой, но у тех получалось только сочувственно улыбаться в ответ. В одном из углов, за ширмой, громко смеялись корпоративные клерки – но этот шум отгораживал их от мира, как тяжёлая, плотная штора.

Леонид не помнил, кто первый коснулся чужих губ – возможно, она, а возможно, всё случилось само собой, когда оба поняли: момент стал критическим, дальше – только невозврат. Поцелуй был не мягким и не осторожным, а быстрым, нервным, чуть горьким: в нём было больше жажды, чем нежности.

Они отпрянули почти сразу: слишком много было вокруг глаз, слишком много воздуха, насыщенного чужой жизнью.

– Нам стоит остановиться, – прошептала Лера. – Или нет?

Он не знал, что сказать, но по рукам – по собственному сердцу, которое билось так, будто ему двадцать, – понял: не хочет ни останавливаться, ни говорить.

В этот момент дверь бара хлопнула резко, и в проёме возникла Вера. Она была не просто зла – её лицо было перекошено, глаза блестели так, что даже бармен на секунду замер. Она подошла к их столику за три шага; в каждом шаге – вся её жизнь, двадцать, тридцать лет, которые она потратила на то, чтобы никогда не оказаться в такой роли.

– Тридцать лет, – сказала она, даже не здороваясь. – Тридцать лет я тебе верила. А ты всё тот же мальчик, только теперь с морщинами.

Голос у неё был металлический, и каждый гласный звук пробивал воздух между ними. Бар притих, даже клерки за ширмой сбавили обороты.

– Вера, – сказал он, – мы просто…

– Просто что? – перебила она. – Просто находишь очередную молодую штучку, чтобы потешить своё самолюбие и всё, что там у тебя ещё осталось? Или ты уже не помнишь, чем прошлый раз кончился для нас обоих?

Она повернулась к Лере, и теперь та впервые за вечер выглядела уязвимой.

– Ты думаешь, он тебя любит? – спросила Вера тихо, но голос её был как лезвие. – Не смеши меня. Он всегда любил только себя.

Слёзы в её глазах были странные, будто уместить в них надо было не гнев, а всю жизнь – и не хватало даже этого объёма.

– Я прошла с тобой через всё, – продолжала она, – даже когда ты сам с собой не хотел иметь дела. Я терпела всех этих женщин, потому что надеялась: хоть раз ты остановишься. Но нет. Это у тебя как таймер: с каждым годом только быстрее.

Лера пыталась что-то сказать, но голос её не послушался. Она только встала, взяла сумку – медленно, неуклюже.

– Я не знала, – сказала она тихо. – Простите.

– Вам не за что просить, – сказала Вера. – Вы у него не первая и не последняя. Только он думает, что у него впереди ещё вечность.

В этот момент даже официантка, проходя мимо, бросила взгляд, полный такого сочувствия, что стало не по себе.

Леонид хотел встать, но ноги будто приросли к полу.

– Я… – начал он, но не знал, что сказать дальше.

– Вот и всё, – произнесла Вера, и теперь в её лице не осталось ничего, кроме усталости. – Ты можешь делать что угодно, Лёня. Я больше не буду стоять между тобой и твоим будущим.

Она развернулась и ушла – так же резко, как и появилась. В этот момент за окном зажглись фонари, и тёмное отражение города пронеслось по всему бару.

Лера стояла у своего стула, не зная, что делать дальше. Она посмотрела на него, и на её губах снова появилась улыбка – но теперь это была улыбка человека, который понял: мир устроен не для того, чтобы быть справедливым.

– Вы настоящий писатель, – сказала она, – даже если вам кажется, что это не так.

Он только кивнул, не находя слов.

Весь бар теперь смотрел в другую сторону, но все знали: здесь произошёл финал, и никто не мог сделать вид, будто не заметил.

Он вышел из бара, не помня, как и когда. Всё, что было до этого – поцелуи, коктейли, смех – исчезло, будто кто-то вытер воспоминания влажной тряпкой. В коридоре стояла тишина, но где-то на периферии слуха гудела кровь; в висках билось так, словно в голове поселился барабанщик с приступом клаустрофобии.

Он шёл, сначала быстро, потом быстрее, а когда дошёл до лифта – нажал кнопку, но не дождался. Пошёл пешком по лестнице, не разбирая ступеней, не замечая, как на каждом пролёте его встречают глаза: официанты, уборщицы, администраторы с лицами, будто скопированными друг с друга.

В какой-то момент ноги подогнулись, он споткнулся, чуть не упал, ухватился за перила. В это же мгновение в мозгу вспыхнула мысль: вот так, на лестнице, на глазах у всех, закончить тридцать лет страха и притворства? Но вместо финиша он пошёл дальше – потому что сдаться было бы слишком красиво, а настоящая жизнь всегда движется только вразвалку, до конца, до последней глупой сцены.