Частный случай

Ресторан «Белый кролик» встретил меня приглушённым светом, негромкой музыкой и запахом дорогих духов, смешанным с ароматом изысканных блюд. Я опоздал на полчаса – намеренно, чтобы сократить время мучений.

Ирина сидела за столиком в компании Мельниковых и ещё одной пары, которую я видел на прошлогоднем приёме в честь дня города. Все они синхронно повернули головы, когда я подошёл, словно стая экзотических птиц, заметивших новый объект для изучения.

– Максим, наконец-то! – Ирина улыбнулась светской улыбкой – безупречной и холодной, как бриллиант. – Мы уже заказали закуски. Присоединяйся.

Я поцеловал её в щёку – ритуал, лишённый смысла – и пожал руки мужчинам за столом.

– Извините за опоздание, – я сел рядом с женой. – Важное совещание затянулось.

– О, эти юристы, – закатила глаза жена Мельникова, блондинка с лицом, слишком неподвижным для своих тридцати пяти. – Вечно спасают мир. Или разрушают его?

Все засмеялись – дежурным, отрепетированным смехом представителей «элиты».

– Смотря кому платят больше, – ответил я с такой же ненастоящей улыбкой.

Следующие два часа прошли как в тумане. Разговоры о новых ресторанах, последних коллекциях модных домов, недавних путешествиях и предстоящих премьерах. Вино лилось рекой, цены не обсуждались, мнения высказывались с апломбом экспертов, хотя никто за столом не был специалистом ни в одной из обсуждаемых тем.

Я поддерживал беседу автоматически, включаясь только тогда, когда кто-то обращался ко мне напрямую. Мысли блуждали далеко – в Северске, где в это время Анна, возможно, проводила очередное собрание активистов или навещала больного мальчика.

– Максим совершенно не с нами сегодня, – голос Ирины вернул меня к реальности. – Наверняка снова какое-то громкое дело. Он всегда такой, когда работает над чем-то интересным – словно в другом измерении.

– Что-то действительно громкое? – заинтересовался Мельников, подливая мне вина. – Что-нибудь, что мы увидим в новостях?

– Возможно, – уклончиво ответил я. – Но вы же знаете правила – никаких разговоров о текущих делах.

– Скучно, – протянула Ирина и повернулась к остальным. – Кстати, о новостях. Вы слышали, что Караваевы разводятся? Говорят, он променял её на двадцатилетнюю модель из Украины.

Разговор перетёк в обсуждение чужих разводов – любимое развлечение светских жён, особенно тех, чьи собственные браки давно превратились в формальность. Я молча пил вино, наблюдая за Ириной – красивой, успешной, уверенной в себе женщиной, с которой мы когда-то действительно любили друг друга. Что с нами случилось? Когда мы превратились в этих пустых людей, говорящих заученными фразами, живущих по инерции?

Возможно, всегда такими и были, просто раньше не замечали.

– Дорогой, ты совсем не слушаешь, – Ирина положила руку мне на плечо. – Мельниковы приглашают нас на выходные в их новый загородный дом. Суббота и воскресенье, свежий воздух, барбекю. Что скажешь?

– К сожалению, не смогу, – я покачал головой. – Мне нужно снова ехать в командировку по делу. Может быть, ты съездишь без меня?

Ирина на мгновение поджала губы – единственный признак раздражения, который она могла себе позволить на публике: – Как скажешь. Я с удовольствием поеду. Давно не выбиралась на природу.

Весь оставшийся вечер я чувствовал на себе её изучающий взгляд. Ирина обладала почти сверхъестественной способностью чувствовать изменения в моём настроении. Обычно ей было всё равно, но сейчас она явно что-то заподозрила.

Когда мы наконец вернулись домой, я направился прямо в кабинет, но Ирина перехватила меня в коридоре: – Что с тобой происходит?

– О чём ты? – я остановился, не глядя на неё.

– Ты сам не свой. Отстранённый, рассеянный. Это не похоже на тебя во время важного дела. Обычно ты как акула, почуявшая кровь – сосредоточенный, агрессивный, полный энергии. А сейчас… словно внутренний конфликт.

Я посмотрел на неё – действительно красивую, даже после долгого вечера и бутылки вина. Мы знали друг друга пятнадцать лет, жили бок о бок, делили быт, светские мероприятия, иногда постель. И всё же между нами была пропасть.

– Просто устал, – соврал я. – Сложное дело, много нюансов.

– Дело «РусХима»? – она приподняла идеально выщипанную бровь. – Я же не слепая, Максим. Репутационный скандал, экологическая катастрофа, умирающие дети – все об этом говорят. И ты, конечно, защищаешь корпорацию-убийцу. Как обычно.

– А ты предпочла бы, чтобы я защищал бедных и обездоленных? – я усмехнулся. – За какие деньги мы тогда будем покупать твои платья от Valentino и ездить на Мальдивы?

Ирина помолчала, глядя на меня с каким-то новым выражением: – Знаешь, раньше ты хотя бы получал удовольствие от своей работы. Циничное, порочное, но удовольствие. А сейчас… словно сам себя презираешь. Это новое, Максим. И, должна признать, не слишком привлекательное.

Она развернулась и пошла в спальню, оставив меня в коридоре с ощущением, будто меня только что препарировали. Ирина всегда была наблюдательнее, чем я думал. И честнее, чем хотелось бы.

Я зашёл в кабинет и налил себе виски. Ночь обещала быть долгой – нужно было проанализировать материалы дела, изучить досье на Анну, подготовиться к завтрашним встречам. Но вместо этого я сидел в кресле, смотрел на огни ночной Москвы за окном и думал о странном повороте в моей идеально выверенной жизни.

«Словно сам себя презираешь». Ирина попала в точку, хотя и не знала причины. Дело было не столько в работе, сколько во всей моей жизни – блестящей снаружи и пустой внутри. В том, что я внезапно увидел её со стороны, глазами женщины, у которой ещё остались принципы и убеждения.

Я достал телефон и открыл фотографии, сделанные в Северске. Среди них была одна, снятая украдкой – Анна, стоящая у реки, с выражением тихой решимости на лице. Без макияжа, в простой куртке, с растрёпанными ветром волосами – и такая настоящая, такая живая по сравнению с фарфоровыми куклами сегодняшнего вечера.

Не отдавая себе отчёта, я набрал сообщение: «Завтра буду в Северске. Нам нужно поговорить».

Ответ пришёл почти мгновенно: «Приезжайте. Я буду в посёлке Речном весь день. Найти меня просто – спросите у любого местного, где эколог из Москвы».

Я улыбнулся и убрал телефон. Сон не шёл. В голове крутились обрывки мыслей, фразы из сегодняшнего совещания, слова Ирины, образ Анны. Завтра я снова увижу её. И, возможно, сделаю то, чего никогда не делал раньше – признаюсь в своей истинной роли в этой истории.

ГЛАВА 5. ДРУГАЯ СТОРОНА

Дорога в Северск заняла чуть больше трёх часов. Я выехал рано, в шесть утра, оставив Ирине записку о срочной командировке. Она не поверит, конечно – у меня никогда не бывает «срочных командировок» без предварительного планирования. Но сейчас мне было всё равно.

Октябрьское утро выдалось на удивление солнечным. Низкие лучи подсвечивали жёлтые и красные кроны деревьев, превращая обычную подмосковную трассу в картину импрессиониста. Я ехал быстро, но не нарушая правил – непривычная для меня осторожность.

В машине играл новый альбом Radiohead – меланхоличный, тревожный, идеально соответствующий моему настроению. «Всё на своём месте», пел Том Йорк, и я невольно усмехнулся иронии. В моей жизни внезапно всё оказалось не на своих местах – особенно я сам.

Подъезжая к Северску, я начал замечать первые признаки экологического бедствия. Река, пересекающая трассу, имела неестественный сероватый оттенок, а на её поверхности виднелась радужная плёнка химикатов. Вдоль берега стояли пожелтевшие деревья с опавшими раньше времени листьями. Даже воздух здесь пах иначе – смесь химии, гнили и чего-то неопределимого, но тревожного.

Посёлок Речной находился в пяти километрах от Северска, вниз по течению реки. Тихое, заброшенное место с покосившимися домами и разбитыми дорогами. Типичная российская глубинка, получившая свою долю национального внимания только благодаря трагедии.

Припарковав машину у местного магазина, я вышел и спросил у сидящих на лавочке старушек, где найти «эколога из Москвы».

– А, Анночку-то? – оживилась одна из них. – Она на том конце посёлка, в доме Марии Степановны. Знаете, где это?

Я покачал головой.

– Прямо по улице, потом направо у колодца, третий дом – зелёный такой, с резными наличниками. Там Анночка с утра уже хлопочет, пробы берёт, с людьми говорит.

– Спасибо, – я кивнул и направился по указанному маршруту.

Посёлок словно застыл во времени. Кое-где виднелись спутниковые тарелки и современные пластиковые окна, но в целом картина была удручающей – полуразрушенные заборы, заросшие бурьяном участки, редкие прохожие с потухшими глазами. И над всем этим – смутное ощущение болезни, упадка, медленного умирания.

Дом Марии Степановны выделялся на фоне остальных – не богатством, но ухоженностью. Чистый двор, аккуратно сложенные дрова, цветочные горшки на окнах. Тот самый островок сопротивления энтропии, который всегда можно найти даже в самых безнадёжных местах.

Калитка была не заперта. Во дворе я увидел Анну – она стояла спиной ко мне, что-то объясняя группе местных жителей. На ней были джинсы, резиновые сапоги и тёплый свитер – одежда практичная, без следа городского щегольства. Волосы собраны в простой хвост, никакой косметики. И всё же она выглядела гораздо органичнее, чем вся та публика, с которой я ужинал вчера.

– Доброе утро, – сказал я, подходя ближе.

Анна обернулась. В её глазах промелькнуло удивление, быстро сменившееся настороженностью: – Максим? Не ожидала вас так рано.

– Решил не терять времени, – я пожал плечами. – Надеюсь, не помешаю?

– Вообще-то, очень кстати, – неожиданно сказала она. – Мы как раз собираемся к реке брать новые пробы. Лишние руки не повредят.

Местные жители с любопытством разглядывали меня – городского чужака в дорогом пальто и кашемировом шарфе. Я чувствовал себя инопланетянином, случайно приземлившимся в чужой мир.

– Максим – журналист из Москвы, – представила меня Анна. – Хочет написать о нашей ситуации. Максим, это Сергей, Нина, Валентина – все живут здесь, в Речном. А это, – она положила руку на плечо пожилой женщины, стоявшей рядом, – Мария Степановна, хозяйка дома и наша главная поддержка.

Я узнал её – та самая женщина, которая выступала на собрании активистов. Бабушка мальчика, находящегося в реанимации. Её взгляд – прямой, изучающий – напомнил мне строгих учительниц из детства.

– Здравствуйте, – я протянул руку.

– Добро пожаловать, – она крепко пожала мою ладонь. – Приятно видеть, что столичной прессе есть дело до нашей беды.

В её голосе не было подобострастия, только достоинство и скрытая сила. Я почувствовал лёгкий укол стыда за свою ложь.

– Мы собираемся на реку через полчаса, – сказала Анна. – А пока, может, выпьете чаю? После дороги?

– С удовольствием, – кивнул я.

Мария Степановна пригласила нас в дом – простой, но чистый и уютный. Старая мебель советских времён, книжные полки, фотографии на стенах. Запах свежей выпечки и трав.

– Присаживайтесь, – она указала на стол, накрытый вышитой скатертью. – Сейчас чайник поставлю.

Анна села напротив меня: – Не ожидала, что вы так быстро вернётесь в Северск. Настолько заинтересовала тема?

– Можно и так сказать, – я огляделся по сторонам. – Здесь… не так, как я представлял.

– А как вы представляли?

– Не знаю. Более убого, наверное. А здесь… – я замялся, подбирая слова. – Здесь чувствуется жизнь. Настоящая, не глянцевая.

– Именно поэтому мы и боремся, – просто сказала она. – За эту жизнь. За право этих людей жить без страха, что завтра их дети отравятся, искупавшись в реке, или что новый выброс убьёт последние здоровые деревья в их садах.

Мария Степановна поставила на стол чайник и тарелку с пирогами: – Угощайтесь. Морковный и яблочный.

– Спасибо, – я взял кусок морковного пирога. – Вы сами пекли?

– А кто ж ещё? – она улыбнулась. – У нас тут не Москва, доставок из ресторанов нет.

– Очень вкусно, – искренне сказал я, попробовав пирог. – Давно такого не ел.

– Наверное, с детства, – кивнула Мария Степановна. – Такие пироги только бабушки умеют печь. А у вас есть бабушка?

– Была, – я почему-то вспомнил бабушкину квартиру в Подольске, куда меня отправляли на летние каникулы. Запах пирогов, банки с вареньем, тихие вечера за чтением книг. Другая жизнь, словно в прошлой реинкарнации.

– А вы местная? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Всю жизнь здесь, – кивнула Мария Степановна. – Родилась в сорок восьмом, аккурат после войны. Тогда ещё и комбината не было, рыба в реке водилась, берёзовые рощи кругом. Красота. А потом, в шестидесятых, построили химический комбинат. Сначала вроде ничего было – строго следили, очистные сооружения работали. А как Союз развалился, как всё приватизировали – пошло-поехало. Экономия на всём, выбросы постоянные, рыба вся повывелась, люди болеть начали. Теперь вот и до детей добрались – мой Кирюша в реанимации.

Её голос дрогнул, но она быстро взяла себя в руки: – Простите, расчувствовалась. Не хочу нагнетать.

– Как он сейчас? – осторожно спросил я.

– Стабильно тяжёлое состояние, как говорят врачи, – она вздохнула. – Вроде есть улучшения, но пока из реанимации не переводят. Лёгкие сильно повреждены.

Анна осторожно накрыла руку Марии Степановны своей: – Он поправится. Кирилл сильный мальчик.

– С божьей помощью, – кивнула пожилая женщина. – Ладно, не буду вам мешать. У вас, поди, важный разговор. Я во дворе буду, если что.

Когда она вышла, я повернулся к Анне: – Тяжело ей.

– Вы даже не представляете, насколько, – Анна покачала головой. – Кирилл для неё весь свет в окошке. Родители мальчика погибли в аварии два года назад, она одна его растит на свою пенсию. И вот теперь это.

– А компания? «РусХим» ведь предлагал компенсацию, разве нет?

– Предлагал, – она скривилась. – Триста тысяч рублей и оплата лечения в районной больнице. За жизнь ребёнка, Максим. Триста тысяч рублей. При том, что на нормальную реабилитацию после такого отравления нужны миллионы.

Я промолчал. Дешевизна человеческой жизни в наших реалиях давно перестала меня удивлять, но всё же это было слишком даже по моим циничным меркам.

– Вы хотели поговорить, – напомнила Анна. – О чём?

Я собирался с мыслями. То, что я планировал сказать, могло навсегда изменить наши отношения. Но почему-то молчать казалось ещё хуже.

– Анна, я должен вам кое-что рассказать. И вы, вероятно, возненавидите меня за это.

Она напряглась: – Звучит интригующе. Что же такое вы скрываете, Максим?

Я глубоко вдохнул: – Я не журналист. Я адвокат. Партнёр в юридической фирме «Крафт и партнёры». И я приехал в Северск не статью писать, а собирать информацию для защиты «РусХима» в суде.

Её лицо застыло. На несколько секунд в комнате повисла абсолютная тишина. Затем она медленно отодвинула чашку и посмотрела на меня с таким ледяным презрением, что я физически почувствовал холод.

– Вы всё это время шпионили за нами? – её голос звучал тихо, но в нём слышалось едва сдерживаемое бешенство. – Втирались в доверие, записывали наши разговоры, собирали информацию для дискредитации?

– Не для дискредитации, – я покачал головой. – Просто для понимания противной стороны. Это обычная практика.

– Обычная практика? – она повысила голос. – Вы называете обычной практикой ложь, манипуляции, игру на чужих трагедиях? Вы знаете, что Мария Степановна видит в каждом московском госте потенциального спасителя? Что она рассказывала вам самое сокровенное, надеясь на помощь?

– Я знаю, и мне жаль…

– Вам жаль? – она не дала мне закончить. – Нет, вам не жаль. Вы делали свою работу, защищая тех, кто травит детей ради экономии на очистных сооружениях. Вы лжец и лицемер, Максим. И я была полной идиоткой, поверив вам.

Она встала из-за стола: – Уходите. Немедленно.

– Анна, послушайте, – я тоже поднялся. – Я пришёл к вам, потому что больше не могу участвовать в этом так, как раньше. Я видел доказательства, я знаю, что «РусХим» виновен. И я хочу помочь.

– Помочь? – она засмеялась, но в этом смехе не было веселья. – И как же вы собираетесь помочь? Сдать своих клиентов? Нарушить адвокатскую тайну? Профессиональную этику?

– Я ещё не знаю, – признался я. – Но я знаю, что больше не могу просто выполнять свою работу, не задумываясь о последствиях. Впервые за долгое время я увидел реальные жизни за юридическими формулировками. Увидел… благодаря вам.

Последние слова я произнёс тихо, почти шёпотом. Анна замерла, изучая меня взглядом, словно видела впервые.

– Я вам не верю, – наконец сказала она. – Это может быть очередная манипуляция. Проверка моей реакции. Сбор информации для вашей защиты.

– Это не так, – я покачал головой. – Но я понимаю, почему вы не верите. На вашем месте я бы тоже не поверил.

Мы стояли друг напротив друга, разделённые столом и гораздо более глубокой пропастью недоверия. Время словно остановилось. И в этот момент на пороге появилась Мария Степановна:

– Анночка, там Сергей звонит, говорит, что на реке опять какая-то пена появилась. Нужно срочно ехать.

Анна бросила на меня ещё один взгляд – смесь гнева, разочарования и чего-то ещё, что я не мог расшифровать: – Я еду. А вы, Максим, можете возвращаться в Москву. Вы здесь больше не нужны.

Она быстрым шагом вышла из комнаты. Я стоял, не зная, что делать. Мария Степановна смотрела на меня с любопытством:

– Что-то случилось? Анночка такая расстроенная.

Я не мог солгать этой женщине. Только не сейчас, не после всего, что увидел и услышал.

– Я её обманул, – просто сказал я. – Выдал себя за другого человека. И теперь она мне не доверяет.

Мария Степановна покачала головой: – Эх, молодёжь. Всё усложняете. Если нагадил – исправляй делом, не словами. Так мой покойный муж говорил. Светлая ему память.

– Вы правы, – я кивнул. – Спасибо за гостеприимство и за пирог. Он действительно прекрасен.

– Заходите ещё, – она улыбнулась. – Только в следующий раз без обмана.

Я вышел во двор. Анна уже садилась в старенькую «Ниву», припаркованную у калитки. Несколько местных жителей с какими-то приборами и пустыми банками тоже занимали места в машине и стоящем рядом УАЗике.

– Анна! – окликнул я её.

Она повернулась, глаза горели от гнева: – Что ещё?

– Я еду с вами, – твёрдо сказал я. – Хочу увидеть всё своими глазами. А потом, если вы по-прежнему захотите, чтобы я уехал – я уеду.

Она колебалась. Сидевший за рулём УАЗика мужчина крикнул: – Анна, нам надо торопиться! Эта пена может исчезнуть!

– Садитесь, – наконец сухо сказала она, кивнув на место рядом с водителем «Нивы». – Только не мешайте работать.

Я быстро сел в машину. Анна завела мотор, и мы тронулись, следуя за УАЗиком по разбитой деревенской дороге.

– Спасибо, – сказал я.

– Не благодарите, – отрезала она, глядя на дорогу. – Я беру вас только потому, что хочу, чтобы вы увидели настоящие последствия деятельности ваших клиентов. Чтобы знали, что защищаете на самом деле.

Мы ехали молча минут пятнадцать по просёлочным дорогам. Наконец, свернув на едва заметную грунтовку, машины остановились у кромки леса. Дальше нужно было идти пешком.

– Надеюсь, вам не жалко ботинки, – бросила Анна, выходя из машины. – Там грязь по колено.

Я молча последовал за ней. Мои итальянские ботинки стоимостью в половину месячной зарплаты среднего россиянина через минуту были покрыты слоем жирной грязи, но меня это совершенно не волновало.

Мы спускались к реке по крутому склону, держась за ветви деревьев. Анна двигалась уверенно, привычно, словно делала это много раз. Я старался не отставать, но городские навыки здесь были бесполезны.

Наконец мы вышли к берегу. То, что я увидел, заставило меня остановиться в шоке. Река была покрыта сероватой пеной, а по её поверхности растекались радужные разводы химикатов. В воздухе стоял резкий запах, от которого слезились глаза и першило в горле. На берегу лежала мёртвая рыба – десятки тушек с белёсыми глазами.

– Новый выброс, – констатировал один из мужчин, пришедших с нами. – И похоже, серьёзнее предыдущего.

Анна быстро доставала из рюкзака оборудование – пробирки, перчатки, какие-то приборы.

– Сергей, бери пробы выше по течению, Николай – здесь, я пойду ниже. Нужно точно определить концентрацию и состав.

Они работали быстро, слаженно, как хорошо отрепетированная команда. Я стоял в стороне, чувствуя себя абсолютно бесполезным. И почему-то бесконечно виноватым.

– Вот, – Анна протянула мне пробирку и пару перчаток. – Раз уж вы здесь, помогите. Нужно набрать воды из середины реки, где пена гуще всего.

Я надел перчатки, взял пробирку и осторожно спустился к кромке воды. Запах здесь был ещё сильнее, глаза мгновенно начали слезиться.

– Осторожнее, – предупредила Анна. – Не касайтесь воды голыми руками. Эта дрянь может вызвать сильные ожоги.

Я наклонился, зачерпнул пробирку пены и мутной воды, закрыл крышкой.

– Спасибо, – Анна забрала пробирку и поместила в специальный контейнер. – Теперь нужно сфотографировать берег и мёртвую рыбу. Для документирования.

Она достала фотоаппарат и начала методично снимать последствия экологического бедствия. Я снова почувствовал себя лишним, но тут она неожиданно протянула мне фотоаппарат:

– Подержите, пожалуйста. Мне нужно взять ещё образцы грунта.

Я взял камеру, глядя, как она осторожно соскребает в пробирку почву с берега. Её руки двигались уверенно, точно. Руки учёного, привыкшие к тонкой работе.

– Вы действительно разбираетесь во всём этом, – заметил я.

– У меня докторская по экологическому мониторингу водных систем, – она не повернула головы. – Пока не ушла в активизм, десять лет работала в лаборатории, изучала влияние промышленных выбросов на речные экосистемы.

– Почему ушли в активизм?

Она наконец подняла глаза: – Потому что устала писать научные статьи, которые никто не читает. Устала видеть, как мои исследования ложатся в стол, а реки продолжают умирать. В какой-то момент понимаешь, что одной науки недостаточно. Нужно действовать.

Мы работали у реки около двух часов. Анна и её команда собрали десятки проб воды, грунта, пены, мёртвой рыбы. Всё тщательно задокументировали, сфотографировали, записали координаты и время.

– Этого достаточно? – спросил я, когда они начали собирать оборудование.

– Для научных целей – да, – кивнула Анна. – Для суда – тоже должно хватить. Но главная проблема не в доказательствах, а в том, что их никто не хочет видеть. Ни судьи, ни чиновники, ни тем более ваши клиенты.

Последние слова она произнесла с горечью.

– А теперь нам нужно предупредить местных жителей, – продолжила она. – Запретить им приближаться к реке, использовать колодезную воду, выпускать скот на прибрежные пастбища.

– Я могу чем-то помочь? – спросил я.

Она внимательно посмотрела на меня: – А вы действительно хотите помочь? Или это просто способ успокоить внезапно проснувшуюся совесть?

– Я не знаю, – честно ответил я. – Наверное, и то, и другое. Но я точно знаю, что не могу просто уехать и притвориться, будто ничего не видел.

Она помолчала, изучая моё лицо, затем кивнула: – Хорошо. Можете поехать с нами в посёлок. Будете помогать раздавать листовки с предупреждением. Заодно увидите, как живут люди, чьи права вы собирались растоптать в суде.

Это был вызов, и я его принял: – Я поеду.

По дороге обратно в посёлок Анна молчала, сосредоточенно глядя на дорогу. Только когда мы подъехали к дому Марии Степановны, она наконец заговорила: – Знаете, что самое ужасное? Это уже третий выброс за месяц. И каждый раз «РусХим» отрицает свою причастность или минимизирует масштаб проблемы. А тем временем люди болеют, дети задыхаются, река умирает.

– Я видел документы, – тихо сказал я. – Внутренние отчёты компании. Они знали о проблемах с очистными сооружениями как минимум три года назад. Но решили сэкономить на модернизации.

Анна резко повернулась ко мне: – У вас есть эти документы?

– Нет при себе. Но я могу получить к ним доступ.

– И что вы собираетесь с ними делать? – в её голосе звучало недоверие.

– Пока не знаю, – признался я. – Но я больше не могу просто выполнять свою работу, закрыв глаза на всё это.

– А что вы можете? – она выключила двигатель и повернулась ко мне. – Вы же адвокат, связанный профессиональной этикой. Вы не можете свидетельствовать против своего клиента, не можете раскрывать конфиденциальную информацию. Или вы готовы рискнуть карьерой?

Это был ключевой вопрос. И я не знал на него ответа. Готов ли я пожертвовать всем, что строил годами – репутацией, статусом, благосостоянием – ради правды? Ради детей, которых я даже не знал? Ради реки, в которой никогда не купался?