РУНА. Песнь двух миров

– Великий ярл Асгейр, – склонившись, проговорила Ингрид, – мы… мы рады приветствовать вас и ваших славных воинов в нашем скромном трактире…

Асгейр прошёл мимо неё, как мимо дерева. Ни словом, ни жестом. Сел за ближайший стол, где уже стоял поднос с окороками. Повернул голову, поморщил нос, как волк, учуявший старую кровь.

– Эта дыра – первое, что попалось нам после битвы, – буркнул он, – а в глотке суше, чем у мертвеца. Неси свой лучший эль. И побыстрее.

– Да, славный ярл. Сейчас же.

Ингрид исчезла в каморке, но Руна не сдвинулась с места. Асгейр не сводил с неё глаз. Этот взгляд был ощутим, как клеймо. В нём не было похоти, не было любопытства – лишь интерес хищника к существу, что ещё не решило: бежать или укусить в ответ.

Она стояла под этим взглядом, словно под ударом колокола. Ощущала себя целиком – каждый палец, каждый локоть, каждую прядь волос на затылке. Хотелось исчезнуть.

Асгейр, не отводя взгляда, протянул руку, взял с подноса окорок, сжал – и хруст костей пронёсся по таверне. Кость треснула. Он отложил её в сторону и только тогда отпустил Руну из поля зрения.

В этот момент в помещение вернулась Ингрид, тяжело неся два небольших бочонка с элями. Они дрожали в её руках.

– Прошу вас, ярл Асгейр, – проговорила Ингрид, склонившись, – лучший эль Вестмара. Для самого доблестного из сынов Севера.

Асгейр молча взял бочонок в широкую ладонь, и отпил щедро, залпом. На мгновение его взгляд задержался на напитке, затем – на Ингрид. Уголки рта едва заметно дрогнули – одобрение. Или что-то похожее. Возможно, просто мимолётное отсутствие недовольства.

Таверну постепенно начали покидать завсегдатаи. Пьяницы, поначалу затаившиеся от страха, теперь, почувствовав надвигающийся шторм, уходили – кто с шумом, кто тенью. Остались лишь те, кто принадлежал к свите ярла – и тишина, прорезаемая их громогласным смехом и звоном кружек.

Руна тем временем молча принималась за уборку. Стол за столом, поднос за подносом – привычная работа, застывшая в движении рук. Всё происходило как в тумане, но пальцы действовали чётко. Будто сама жизнь, раз за разом, стирала за кем-то грязь, не оставляя ей времени быть чистой самой.

За спиной гремели голоса – грубые, залихватские. Мужчины говорили о кочевом лагере далеко на юге, у холмов, покрытых вереском. Говорили, как резали, как жгли, как забирали женщин и уводили скот. Смех. Стук кружек. Мясо в руках – как трофей. Эль лился по бородам и кожаным налокотникам.

И вдруг – тишина. Пауза, тонкая, как затянутая тетива.

Асгейр вытер рот рукавом, оставив на ткани след эля и жирного окорока, и повёл взглядом по залу. Его голос прорезал воздух неожиданно спокойно, почти буднично:

– Твоя дочь… – сказал он, обращаясь к Ингрид. – Она у тебя одна?

Ингрид оторвалась от своих забот, глядя в лицо ярлу, как будто боялась увидеть в нём приговор.

– Да, господин, – произнесла она, с натянутой, кроткой улыбкой. – Одна. Моя единственная радость.

– Сколько ей? – спросил Асгейр, откидываясь на спинку скамьи.

– Почти шестнадцать, господин. Уже совсем взрослая…

Он усмехнулся, хищно, без капли теплоты. Посмотрел на своих воинов – те, ухмыляясь, продолжили поедать окорока, но с новым интересом прислушивались.

– Варди, должно быть, слабо её колотил, раз она дерзит самому ярлу, – хмыкнул Асгейр, не сводя взгляда с девушки, что всё ещё драила стол.

– О, славный ярл… – Ингрид тут же всплеснула руками. – Да что с ней поделать? Сколько сил уходит на эту непокорную! Сердце упрямое, язык острый. Сколько жалоб было от соседей! Пол-деревни на уши встало. А теперь – вы. Прости её, господин. Не ведает, что творит!

Руна не подняла головы. Она всё слышала. Каждое слово падало, как камень в воду – и там, в глубине, рвали её на части круги от этих слов. Но лицо её оставалось спокойным, лишь чуть белее стали костяшки пальцев, сжимающих тряпку. Всё это было не в новинку. Приговоры, обвинения, отречения – от самой матери. Только сегодня они звучали… громче. Больнее.

– Я мог бы избавить вас от назойливой девчонки, – сказал ярл, глядя прямо на Ингрид. – Мог бы казнить. Прямо здесь, чтобы другим неповадно было. Но я человек справедливый.

Он откинулся назад, ухмыльнулся, как волк, подступающий к овце.

– Есть другой выход. Отдай её мне. Она станет моей женой. Я сохраню ей жизнь, а вам с Варди… щедро отплачу. Вы забудете, что такое нужда. Боги сами вас одарили – моим вниманием.

Хохот разнёсся по таверне, как раскат грома. Кто-то захлопал по столу. Кто-то поднял кружку, будто за помолвку.

Руна застыла.

Сердце её застучало, как пойманная птица, бьющаяся в клетке. Каждой клеточкой она чувствовала: сейчас, в этот миг, решается всё. Она даже не дышала. Стояла, будто подвешенная над бездной, на тонкой нити – и внизу, в темноте, уже зевала пасть судьбы.

Ингрид взглянула на Асгейра – и, не задержавшись ни на мгновение, произнесла очевидное:

– Наконец-то. Сами боги послали нам награду…

Слова матери упали, как ледяной дождь. Даже не взглянув на дочь, она сделала свой выбор – так, как продавали товар, на который долго не было спроса.

Мир Руны рухнул.

Она медленно обернулась. Её взгляд – сначала на Асгейра, потом на мать. Всё, что она чувствовала – было как гром среди ясного неба. Внутри с треском лопалась не только надежда, но и сама вера – в любовь, в родство, в человечность. Всё вокруг – пьяницы, гогочущие, кидающие медяки на стол, расползающийся дым, жирные окорока – казалось омерзительно знакомым. Весь её мир всегда был таким. Просто она этого не хотела видеть.

Слёзы застлали глаза, но сердце горело – от ярости.

– Мама… что ты делаешь?.. – её голос был дрожащим, тихим, почти шёпотом, но пронёсся по таверне, как скрип двери в храме.

Ингрид не взглянула.

– Руна. Замолкни, – сказала она, глядя на ярла. И в этом взгляде – не было вины.

Разрыв произошёл не в теле. В душе. В одну секунду тот, кто был самым близким, стал ничем. Пустотой. Грязной чашей, полной тщеславия и страха. Всё, что Руна ненавидела с детства – угодничество, бесхребетность, продажность – теперь облеклось в образ матери.

Тряпка выпала из рук. Она не бросила её – она упала сама, как будто сдавшись.

Руна развернулась и побежала. Сквозь смех. Сквозь взгляды. Сквозь проклятую таверну, пропитанную гнилью.

Улицы пронеслись перед глазами, как призраки: повозки, лица, продавцы, крики – всё расплывалось сквозь пелену слёз. Всё казалось далеким и одновременно знакомым. Только тропинка, ведущая к лесу, была настоящей. Спасительной.

Она бежала, и в голове звучали одни слова:

– Этого не может быть… Этого не может быть…

Но это было.

И она знала: назад уже не вернуться.

Лес принял Руну в свои объятия – молчаливые, древние, ледяные. Плотные ряды вековых деревьев выстроились вокруг неё, словно стражи иных миров, и их темные силуэты закрывали небо, оставляя лишь узкие щели, в которые заглядывал последние минуты живущий свет. Здесь царила такая тишина, что она звенела в ушах – не просто отсутствие звуков, а глубокая, первородная пустота, от которой мороз по коже. Это была не просто глушь – это было забытое место, где сама боль замирала от уважения к древности.

Руна бежала всё дальше, туда, где никто не найдёт. Где никто не скажет: “Замолкни.” Где никто не продаст её, не предаст. Где не существует ни ярла, ни матери, ни стен, пропитанных чужими голосами.

И вот оно – спасение. Огромное, искривлённое временем дерево с корой, грубой, как кожа старца, стояло на вершине небольшого холма, как живой монумент тем, кто когда-то тоже убегал. Его могучая крона раскинулась над ней, желая укрыть.

Обессиленная, она рухнула у подножья, обняв руками лицо, желая стереть его вместе с собой – и зарыдала. Не просто всхлипнула – громко, горько, почти в голос. Так, как плачет тот, кого больше никто не слышит. В каждом рыдании была её разорванная душа, изувеченное доверие, сердце, выжженное огнём равнодушия.

Она должна была бы смеяться, танцевать, быть любимой… но её душу выдернули из земли, как незабудку из сырой почвы. И вот – она сидит у дерева, одинокая, никому не нужная, смотрит на небо, что окрашивалось прощальным заревом уходящего солнца.

В её руках – та самая незабудка. Сорванная, мятая. Как будто и цветы не выживают рядом с ней.

Руна смотрела вверх – на раскидистую крону, на которой, казалось, мерцали последние отблески заката. День был прожит. Прожит, но не прощён. Она перебирала в мыслях всё, что случилось – и сердце её снова сжималось, как в тисках. Одиночество делало каждый вздох тяжёлым.

И вдруг…

Из глубины леса, будто из сна, донёсся женский голос.

Он был тихим, сладким, словно ветер, касающийся шёлковой ткани. Не язык, не слова – просто мелодия. Напев, древний, манящий, полный чего-то нездешнего. Что-то в нём отзывалось в крови – будто зов, посланный не ушами, а самой душой.

Руна замерла. Прислушалась.

Где-то… там, за деревьями.

Медленно, словно во сне, она привстала. Стряхнула с подола лесную хвою. Сделала шаг. Затем ещё один. И, отбрасывая прочь страх, направилась на звук – к той, кто пела.

Песнь уводила всё дальше, сквозь кустарники, трещащие под ногами. Колючки царапали ноги, цеплялись за ткань, но девушка не замечала боли. Лишь звук вёл её. С каждым шагом напев становился громче, окутывая чащу, как лёгкий туман. А вскоре между деревьями пробился мягкий, тёплый свет.

Костёр.

Он пылал ровно, как сердце, уверенное в себе. Вокруг – тени, играющие на стволах. И в самом центре – фигура. Женская. Тонкая, изящная, вплетённая в песню. Она двигалась по кругу, танцуя или совершая ритуал, и её голос всё ещё звучал – то чуть выше, то ниже.

Руна замерла за толстым стволом дерева, глядя на эту сцену, не смея вдохнуть полной грудью. Что-то необъяснимое происходило перед ней. Что-то между миром живых и снов. На миг она прикрыла глаза – и всё стихло.

Голос исчез.

Остался лишь треск поленьев, и золото огня, пляшущее на мхе.

Она медленно выглянула из-за дерева. Пусто.

Фигура исчезла. Будто и не было её. Только костёр догорал, потрескивая.

Сердце Руны забилось чаще. Она чувствовала – кто-то рядом. Нечто… чьё-то присутствие окутывало лес, как невидимая паутина. И прежде чем она успела сделать шаг, позади неё раздался голос.

Низкий. Тихий. Тёплый.

Но от него по спине побежали мурашки.

– Ты что-то ищешь, дитя?

Перед ней, в самом сердце лесной темноты, вырисовывалась невысокая фигура – чья-то женская тень, окружённая зыбким ореолом лунного света. Тусклые лучи с трудом пробивались сквозь плотную завесу кроны, ложась на её голову и плечи. Сама ночь пыталась укрыть эту незнакомку от глаз чужих.

Руна застыла.

Сердце билось в груди так яростно, что, казалось, каждый его удар отзывался в ушах глухим колоколом. Мир вокруг отступал, становился приглушённым, как будто его накрыли вуалью. Грудь сжимало от панического предчувствия – как будто стоило сделать один неверный шаг, и всё вокруг рухнет в пропасть. А внутри – голос, жалящий, как оса:

Что ты здесь забыла, дурочка? В чаще леса, где даже дикие звери не всегда возвращаются назад. Кто совершает ритуалы в таких местах, если не ведьмы или безумные?

– Чёрт меня дёрнул идти за этим голосом… – мысленно прошептала Руна, стиснув зубы.

Но фигура не двигалась. Лишь стояла, ожидая. Затем, с неторопливостью, будто время для неё текло иначе, женщина подняла руку и поправила капюшон. Движение было тонким, почти кошачьим. В её жестах не было ни суеты, ни враждебности – только уверенность. Глубокая, пугающая.

– Если ты винишь свои ноги за то, что они привели тебя туда, куда, как ты думаешь, не следовало идти, – заговорила она хрипловатым голосом, с лёгкой, скрипучей усмешкой, – то зря, дитя.

Она рассмеялась тихо, клокочуще, будто листва прошуршала под порывом ветра.

– Это сделали не ноги.

Слова прозвучали странно.

– Ч-что вы сказали? Простите… – вырвалось у Руны. Голос её был неуверенным, сиплым.

– Ничего, – ответила женщина, чуть склонив голову. – Просто иди за мной.

Она сделала несколько шагов, приблизившись. Ткань её плаща мягко скользнула по мху. Руна едва не попятилась – страх, закрутившийся внутри спиралью, вновь рванул наружу. Её тело перестало быть ей подвластным – готовым сбежать или замереть навсегда.

Внутри бушевала борьба. Узнаваемая, горькая. То же столкновение, которое испытала я когда-то. Тот самый баланс между ужасом и необъяснимым притяжением. Любопытство жгло. Что-то в этой женщине – в её голосе, походке, присутствии – манило так же сильно, как и пугало.

Она была близко. Так близко, что Руна могла бы дотронуться. Но даже отсюда невозможно было разглядеть её лица. Его скрывала сама ночь – не тень, не ткань, а что-то иное. Глубже. Словно лес не позволял Руне взглянуть на неё слишком рано.

Женщина не пыталась удерживать её взгляд. Просто прошла мимо, скользнув почти беззвучно, и, уже отходя, поманила её пальцем – длинным, тонким, костлявым, как у старух из сказок.

– Идём, – хмыкнула она через плечо. – Или ты боишься, что не справишься с одинокой женщиной в лесу?

В голосе сквозила насмешка – не злая, скорее… игривая, как у того, кто знает куда больше, чем говорит.

– До чего ж нынче народ пугливый… – проговорила она, исчезая среди деревьев.

Лес вновь затих.

А Руна… стояла. На распутье. На краю чего-то, что уже никогда не будет прежним.

Любопытство – древнее, как сама кровь – всё же одержало верх. Несмотря на трепет в коленях, на охватившую сердце стужу, Руна послушно двинулась следом за незнакомкой. Та шла легко, не касалась земли вовсе, а слова её струились без остановки – странные, обрывочные, будто сама она говорила не с Руной, а с прошлым.

– В моё время… – медленно начала она, почти напевая, – смерть была не проклятием, а наградой. Мы звали её к себе, будто старую подругу. Костлявая, да, с косой – но куда честнее живых. Мы не дрожали перед нею. Мы шли навстречу, зная, что за последним дыханием начинается настоящее. Храбрецы – глупцы, кто спорит, – но храбрецы всё же… – Она хрипло рассмеялась. – А теперь? К-хы… каждый трясётся за свою дрянную шкурку, будто она из золота вылита. Плевать, что внутри – главное, чтоб шкура цела.

Руна, пытаясь не отстать, старалась запомнить каждое слово. Её ноги ступали по земле, которая казалась живой – гладкой, мягкой, как если бы сам лес прокладывал ей путь. Ни сучка, ни камня – только ровная тропа, подёрнутая влажным мраком.

– Только вот… – продолжала женщина, – не будь этого страха, давно бы многие лишились крова. И пристанища. Всё держится на страхе. Всё.

– Крова? Пристанища? – нахмурилась Руна, – О чём вы?

Женщина хмыкнула.

– О, дитя… Не внемли бреду сумасшедшей. Когда долго молчишь – сам себе собеседник. Зайцы вон – бегут, не слушают. А ты… хоть слова различаешь. Приятно. Редкость.

Она не оборачивалась, не замедляла шаг. Только говорила – свободно, будто бы уже знала, что Руна последует за ней, что страх её не остановит.

Мир вокруг замер. Лес дышал беззвучно, тёмной глубиной, шептал листвой. И только этот голос – хриплый, тягучий, из другого века, – звучал в ушах, оставляя следы, как когти на коже.

– Кто она? Что ей нужно? Почему я иду?

Мысль не давала покоя, но ноги не останавливались.

И вот – неожиданно – лес расступился, и перед ними открылась поляна. Лунный свет, пробившийся сквозь просвет в кронах, заливал всё серебром. Женщина остановилась. Молча. Стояла спиной, как тень, растворённая в свете.

Руна остановилась тоже. Горло сдавило.

– П-простите… – прошептала она. – Зачем вы привели меня сюда? Если я потревожила вашу землю… если нарушила покой… – голос предательски дрогнул, – я уйду. Только скажите.

Тишина.

Женщина не шевелилась. Ни слова. Только неподвижная спина, тёмный силуэт на фоне бледной луны.

В эту минуту в голове Руны с хрустом вспыхнули воспоминания: разговоры деревенских торговцев, сплетни у костров, страшилки для детей… Про людей, исчезавших в чаще. Про кости, что приносили псы к порогу. Про тех, кто не возвращался.

Страх вспыхнул, как пламя. Лёд прошёлся по коже, боли от мурашек было почти физической. Она сжала кулаки. Ноги хотели бежать, но тело не слушалось.

И вдруг – движение. Медленное, как тягучая вода. Женщина обернулась.

Лица её Руна не увидела – снова. Но почувствовала взгляд. Он впивался, как иглы – холодный, острый. Руна не могла дышать. Чувствовала себя, как загнанная кобыла, на которую уже занесли нож. И всё же… не отводила взгляда.

– Меня ждёт та же участь, что и остальных? – с трудом выдавила она, едва веря, что голос её ещё ей принадлежит.

Женщина хмыкнула, тихо.

– Остальные… не так многословны перед лицом смерти, – прошептала она. – Ты редкая.

Позади вдруг вспыхнул свет. Неестественный. Плавный, как тлеющее пламя. Руна вздрогнула и обернулась: по краям поляны запылали факелы. Их свет осветил странную постройку – полуземлянку, утопленную в землю, увешанную звериными шкурами и костяными талисманами. Она была похожа на логово… но слишком аккуратное, почти… домашнее. Пугающее, но не хаотичное.

– Чую запах высохших слёз, – негромко сказала женщина. – Какой недуг терзает тебя, дитя?

Руна чуть отступила, будто опасаясь нападения. В горле ком. В груди – жар и тьма.

– Несправедливость, – выдохнула она.

– К-хы… – снова рассмеялась женщина, теперь уже с оттенком иронии. – Все вы одно и то же. Всё, что с вами случается – несправедливо. Мясник несправедлив к кобыле, когда бьёт её по шее. Но мясник – ликует, ибо будет мясо. А кобыла? Кому она интересна, кроме неё самой?

Руна молчала. Слова вонзались в неё, как холодные гвозди.

– Всё это – только жалость к себе. Вот почва, на которой вырастает несправедливость.

– Справедливо ли, – вдруг резко, почти выкрикнула Руна, – представать передо мной в образе мясника?

Впервые за всё время женщина замолчала. И в этой тишине что-то изменилось. Не в ней – в Руне.

Нитка, натянутая в её душе, впервые дрогнула – не от страха, а от пробуждающейся ярости.

Внезапный, раскатистый, почти нечеловеческий смех пронёсся над поляной, сотрясая тишину, будто расколов зеркало ночи. Он не был злобным – скорей древним, из тех, что звучат как заклинание или предвестие.

– Строптивая… – выдохнула женщина, с трудом унимая хохот, – оттого ты ещё и жива, дитя. – В её голосе не было злобы, только нескрываемое восхищение. – Внутри тебя нет пустоты. Там кипит – вязкая, горячая – тьма и сила. Убить тебя было бы глупо. – Она чуть повернула голову, и Руна уловила отблеск лунного света на уголке её щеки. – Последняя исчезающая птица всегда ценнее живой – но только если её не повесить чучелом на стену, а отпустить в небо… – Голос стал мягким. – А в тебе ещё ветер.

– О чём вы говорите? – раздражённо бросила Руна. Она не любила загадки, особенно те, что касались её собственной судьбы.

– Пойдём. Совсем озябла. – Женщина развернулась и пошла в сторону землянки. Она знала, что её непрошеная гостья пойдёт следом.

И снова началась борьба – уже привычная, болезненная, почти ритуальная. Страх шептал: «Беги». Любопытство отвечало: «Смотри до конца». Руна нервно выдохнула.

– Когда-нибудь мои ноги приведут меня к гибели… – подумала она, и, словно подчинившись судьбе, шагнула следом за женщиной.

Дверь в землянку была низкой, обрамлённой парой огромных, выцветших оленьих рогов. Руна пригнулась и вошла, оказавшись внутри просторного помещения, которое никак не вязалось с крохотным фасадом. Комната была круглая, с множеством проходов, ведущих в другие помещения, как корни от старинного древа.

– Ступай за мной, – произнесла женщина, не оборачиваясь.

Руна двигалась за ней почти на ощупь, проходя мимо тяжёлого резного стола, увитого странными узорами. Схватив фигурный канделябр, она зажгла три свечи, и тусклый свет стал плясать на стенах, обнажая чучела птиц и зверей, замерших в вечном ужасе. Среди них – те самые зайцы, что, по словам хозяйки, не умели слушать.

– Куда вы ведёте меня? – спросила Руна, сжимая в пальцах тяжёлую ручку подсвечника.

– К-хы… – отозвалась женщина, – разве тебе мало, дитя, того, что сегодня ты не умрёшь?

– Иногда смерть – не худший из исходов, – прошептала Руна, почти себе под нос, но та услышала.

– Вот бы все это понимали… Нас было бы в разы меньше. Но люди не могут иначе. Они прячутся в своих телах, как в норах, и цепляются за жизнь, как за тёплую шкуру. Именно потому и посланы им… помощники. Такие как я.

Коридор завершался высокой аркой, ведущей в зал, похожий на храм – или логово. Потолок терялся во мраке. Стены, увешанные трофеями, пучками трав, амулетами, казались дышащими. Воздух был наполнен пряным дымом, запахом старых книг и пыли.

В центре стоял каменный стул, похожий на трон. Его поверхность была гладкой, отполированной до блеска, а вокруг – полукругом – стояли предметы, столь странные, что Руна не могла сразу понять их назначение.

На сучковатой коряге рядом с троном сидел ворон – угольно-чёрный, вырезанный из тьмы. Он крутил головой, глядя на девушку с таким вниманием, будто знал её с рождения.

Руна не могла отвести глаз. Она словно бродила среди осколков чужой памяти. Всё здесь казалось не случайным. Даже её дыхание, казалось, нарушало неведомый ритуал.

Её внимание притянул один предмет – старый деревянный сундук, стоявший на отдельной подставке. На крышке его – три вырезанных черепа с широко раскрытыми ртами. Они кричали… или смеялись.

– Любопытные вещицы, правда, Руна? – раздался голос женщины.

Руна вздрогнула. Она не называла ей своё имя.

– Откуда вы его знаете?

– Дитя моё… – женщина медленно опустилась в каменное кресло, – ты ещё не поняла, с кем говоришь.

– Именно это я пытаюсь выяснить с самого начала, – хрипло ответила Руна.

Та легко, почти лениво, постучала ногтями по подлокотникам трона. Потом – вдруг – медленно потянулась к капюшону и сдвинула его с головы.

Лицо её было покрыто сетью глубоких морщин, но в глазах горел живой огонь. Не злой. Не добрый. Истинный.

– Моё имя – Аслог, – произнесла она, глядя прямо в душу Руне.

Руна сжала пальцы. Это имя… оно будто дрожало в её памяти, но не раскрывалось.

– Ты когда-нибудь слышала обо мне? – спросила женщина, и её голос стал глуже, как эхо из глубин земли.

Её лицо… Оно жило где-то в глубине памяти Руны. Что-то тревожно знакомое, неуловимое, как запах дождя. Глаза девушки метались по каждой черте, выискивая зацепку, ключ к воспоминанию – но находили лишь ощущения, а не ответы. Перед ней восседала женщина, лет пятидесяти на вид, с тяжёлым, суровым лицом, будто выточенным временем и ветром. Надбровные дуги резко очерчены, и в глубине глаз – та самая сила, которая, не прикоснувшись, способна вывернуть душу наизнанку.

– Нет, госпожа Аслог… – наконец прошептала Руна. – Я не слышала о вас. Только байки. Страшные сказки о лесе. Небылицы.

Смех, сорвавшийся с уст женщины, ударил в стены зала, как гром среди ночи. Он был безумный, живой, хрипловатый. Не радость – скорее отклик на нелепость.

– Значит так, – выдохнула она, опираясь на костлявые ладони, что судорожно сжали подлокотники трона. – Либо ты глупа, дитя, до безрассудства… либо твоя боль сильнее страха. Настолько сильнее, что даже то, что прячется в корнях этого леса, не пугает тебя больше, чем то, что осталось там.

Руна не отвела взгляда. И всё же, в её глазах было то, что выдаёт всякую храбрость – боль. Обнажённую, едкую, загнанную под кожу. И женщина это увидела.

– Ах, дитя… – её голос стал тише, почти ласковым. – Знаешь ли ты, как редко в этом мире кто-то любит просто так? Без выгоды, без расчёта, без нужды. Без злата, власти… или пользы. Это – дар, почти забытый. И если тебе кто-то сказал, что ты достойна любви просто по праву своего рождения – он солгал. Человек любит, когда ему удобно. А всё остальное – сказки для спящих.

– Вы говорите, будто знали жизнь целиком! – с вызовом бросила Руна.

– Присядь, – мягко, но повелительно произнесла Аслог, указывая рукой на скромный деревянный стул у стены.

И впервые за всё это время, в этом мгновении не было угрозы. Только тишина, и странное чувство – ее, наконец, кто-то видит. Не просто слышит – а именно видит. Глубже кожи. Глубже слов. В самую суть.

Руна села. Мир замер. Женщина всё ещё молчала, давая девушке возможность услышать собственное сердце.

– Боль и страх, – наконец заговорила Аслог, – вот единственные истинные болезни, что поедают нас изнутри.

– У боли множество ликов, – ответила Руна. – Но душевная, хуже всего. От неё нет лекарства.

– А если бы оно было? – тихо спросила Аслог, пристально глядя.

– Я бы выпила его до последней капли, – не раздумывая, ответила Руна. В этом не было пафоса. Только истина.