Светлейшая

– Больше ничего. Перед тем, как зайти в этот дом я решил навести справки в соседней гостинице.

– Здоровая привычка, профессиональная. Но вы засветили имя Ломбарди перед незнакомым человеком…

– Нет. Его имя всплыло в разговоре как будто случайно, трактирщик сам его назвал.

– Тогда вы просто великолепны. Что он еще вам сказал?

– Что Ломбарди был его клиентом и перестал заходить около полутора месяцев назад.

– Из этого он сделал вывод, что Ломбарди уехал?

– Да…

– Теоретически возможно и такое… Но думаю, что он не прав.

– Так что же случилось с Ломбарди?

– Полагаю, то же, что и с другими людьми, которые исчезают в этом городе – их тела потом находят в каналах или в лагуне. Но тела Ломбарди не нашли. Пока, во всяком случае.

– Вы считаете, что его убили?

– Уверен. Нам нужно узнать – из-за чего.

– По вашим словам, здесь часто убивают…

– Чаще, чем в Париже. А про Париж вы и сами знаете.

– Да… здесь весело.

– Здесь на самом деле весело, а к убийствам относятся проще. Итальянцы… Карнавал, веселье, жизнелюбие под жарким солнцем… Есть такое итальянское слово – вендетта, слышали?

– Что-то вроде кровной мести?

– Здесь этот обычай возведен в обязанность. Особенно на юге. А что вы знаете о брави?

– Первый раз слышу.

– Лучше бы, конечно, о них только слышать, но не встречаться с ними. Это такие местные банды из наемных убийц.

– Ну, такого-то добра и у нас хватает…

– Не скажите, мой друг. Брави это не просто банды разбойников – это корпорации или цеха. Как ткачи, оружейники или плотники. Их связывают правила поведения и клятвенные узы, это настоящее братство, их обеты крепче монастырских!

– Как же власти допускают их существование?

– Что значит допускают? Мы в Италии, Шато-Рено, власти здесь несколько другие. Прежде всего власти этого славного города и сами пользуются услугами брави, чтобы устранять тех, кого неудобно устранить по закону. Богатые люди нанимают брави не только как убийц, но и как телохранителей, словом, всех все устраивает.

– Но почему вы думаете, что Ломбарди был все-таки убит?

– Нужно начать с самого начала. Кто такой Ломбарди?

– Я полагал – резидент отца Жозефа…

– Совершенно верно. У него здесь в подчинении была небольшая команда. Когда их шеф пропал – это действительно было около полутора месяцев назад – они отправили депешу в Париж отцу Жозефу.

– Почему же отец Жозеф послал меня к Ломбарди, а не к вам?

– Восстановим хронологию. По моим прикидкам, исходя из того, что мне удалось узнать, Ломбарди был убит… хорошо, пусть будет – исчез, так вот он исчез в период с шестнадцатого по восемнадцатое апреля. Его местная команда спохватилась и сумела отправить сообщение в Париж только двадцать первого. Отец Жозеф получил его второго мая – это я точно знаю…

– Черт возьми! Я уехал первого!

– Вас не стали догонять и менять задание, потому что отец Жозеф сразу же отправил депеши в наши посольства в Венеции, Флоренции и Риме, адресованные вашему покорному слуге. Римское я и получил. В нем был приказ вернуться в Венецию и возглавить резидентуру, а заодно – обрадовавшая меня новость, что вы едете помогать мне.

– Надеюсь, от меня будет толк…

– Вот только не надо лишней скромности. Отец Жозеф в двух словах рассказал мне о ваших подвигах и заключил рассказ словами о том, что вы перевернули историю! Это правда?

– Ничего я не переворачивал… Ее бы и без меня перевернули.

– Но Кончини-то вы убили?

– Я…

– Я жажду подробностей!

– Это, боюсь, займет не только обед, но и ужин.

– Вы куда-то спешите? Я – нет. А нам нужно поговорить о многом. Давайте закажем обед в соседнем заведении, раз уж вы так близко познакомились с его хозяином, и отметим нашу встречу. Кстати, ваш Жак при вас?

– И Торо тоже.

– Вот это чудно! Мой бездельник тоже со мной. Спит на третьем этаже. Уже сутки, наверное…

Разговор и правда оказался долгим и обстоятельным. Сначала Филипп рассказал о своей поездке в Брюссель, визите к иезуитам, аресте и беседе с Альбрехтом Австрийским. Рошфор был впечатлен и не скрывал этого. О Матильде и помощи ей Филипп рассказывать не хотел, но из нескольких неосторожно оброненных слов Рошфор сумел вытянуть у него почти все.

– Вы действовали отважно и умно, мой друг, но не рационально. Почему вы подвергли себя и всех такому риску? Почему просто не прирезали этого Тиммерманса? С ваших слов я понял, что этот тип – абсолютный, кристально-чистый подонок.

– Это же не повод, чтобы убивать… И госпожа Вандерейк не хотела крови…

– Она вам… Вы к ней были неравнодушны?

– Я и сейчас к ней неравнодушен…

– Почему же вы не вместе?

– Это сложно объяснить, Рошфор… – опустил голову Филипп. – Можно объяснить глупостью, например.

Рошфор не стал больше пытать друга о его чувствах и выслушал не менее интересный рассказ о его приключениях в Париже вплоть до событий во дворе Лувра.

– Вы на самом деле творите историю, мой друг. Жалко только, что ваше рвение спровоцировало падение нашего покровителя. Я имею ввиду господина Ришелье.

– Я удивился, когда не получил взыскание от патрона. Даже подумал, что он не сильно на меня рассердился.

– Политика… Вещь темная. Как бы то ни было, вы здесь и продолжаете свою службу.

– В чем она будет состоять?

– Перед нами стоит несколько задач. Во-первых, узнать, что случилось с Ломбарди. Вернее, это – во-вторых. А главное, я получил задание выяснять и противодействовать испанским замыслам и испанской политике в Венеции.

– Вы объясните подробнее?

– Конечно. Начну все-таки с Ломбарди, который, естественно, никакой не Ломбарди, а аббат Лаффит.

– Аббат?

– Николя Лаффит, окончил францисканский коллеж в Париже, но нигде не служил, само собой. Отец Жозеф отправил его в Венецию полтора года назад и был им, в принципе, доволен.

– А его команда?

– Я вас познакомлю, а пока основное. Как я уже узнал, у него было два помощника: первый – Жан Лотье, второй – Огюст Жаке. С этими я успел переговорить отчасти. Есть еще некий Тиль Фуртад с двумя парнями – чтобы понаблюдать, разнюхать и тому подобное.

– Немного.

– На скольких хватало денег…

– Я привез вам, кстати. Тысячу пистолей.

– Это замечательно! При сложившихся обстоятельствах – невероятная щедрость от отца Жозефа.

– Просто, боюсь, других поступлений больше не будет… Кроме вкладов в Генуе и Флоренции.

– У меня тоже есть некая сумма на расходы… На год нам хватит, чтобы не бедствовать, даже больше.

– На год?

– Свыкайтесь с мыслью, что мы здесь надолго. Впрочем, Венеция вам понравится, можете не сомневаться. Еще уезжать не захочется. Но придется сначала потрудиться, чтобы стать в этом городе своим. Вы должны освоить местный диалект и местные обычаи так, чтобы никто не заподозрил в вас иностранца, до мелочей изучить город и окрестные острова, завести знакомства во всех слоях общества, лишь тогда ваша работа станет эффективной.

– А вы? – улыбнулся Шато-Рено. – Вы все это уже знаете?

– В Венеции я бывал. Местный диалект я знал – еще пара-тройка недель и я отточу его. Город я знаю прилично, но недостаточно, а насчет знакомств… Тут все плохо, нужно начинать почти с нуля. Ну, не совсем, конечно.

– Расскажите, что это за город?

– Это не просто город – это целая культура, страна, потому что она сложилась отдельно от остальной Италии. Представьте, в ней смешались традиции Римской республики и Византийской империи, она одна не была завоевана варварами севера. Венеция принимала на свою службу всех, кто мог принести ей пользу: турок, евреев, арабов, славян, греков; здесь сложился особый менталитет острова-государства, терпимого ко всему, кроме покушения на свои традиции…

– Рошфор, вы будто книгу читаете!

– История Венеции кардинала Бембо, видел как-то – познавательно.

– А кто Венецией правит?

– Несколько сот семейств патрициев, которые составляют Большой совет и избирают из своего числа все основные органы управления.

– Я в Париже пытался разобраться…

– Это несложно, если понимать принцип, на котором основана вся власть в городе – недопущение узурпации власти. Большой совет избирает Сенат, в который входят шестьдесят сенаторов и еще несколько десятков представителей других Советов, тоже избираемых. Также Большой совет избирает Совет сорока, который занимается финансовым и судебным контролем. Ну и, разумеется, он избирает дожа, а чтобы дож не задумал захватить реальную власть, ему назначается Малый совет из шести человек, без которого дож не имеет права даже завтракать.

– Серьезно?

– Почти. Малый совет, дож и трое глав Совета сорока называются Светлейшей синьорией, которая чем-то похожа на наш Королевский совет и является таким коллективным главой правительства республики.

– Я читал, что все должности можно занимать не больше года.

– За один раз – да, а где-то и того меньше. Пожизненной является только должность дожа и прокуроров Сан-Марко. Но я не договорил. Переживая за свою драгоценную республику, венецианцы эту путанную систему решили еще усложнить и изобрели Совет десяти.

– Что-то вроде инквизиции…

– Куда как сложнее. Совет десяти оберегает Венецию от опасностей, грозящих ей изнутри и снаружи, он призван сохранять и защищать государственное устройство республики. И делает он это любыми способами, не всегда прибегая к законным процедурам. Если считают, что человека нужно посадить в тюрьму – сажают. И порой без всякого суда. Если полагают, что человек опасен для страны настолько, что его нельзя оставлять в живых – убивают. Будь это сенатор, будь сам дож, будь это даже один из их Совета.

– Сами?

– Поверьте, у них есть кому. Потом людей находят в канале Орфано, в лагуне или в Большом канале, а то и вовсе не находят. По сути, Совет десяти возглавляет местную секретную службу, очень компетентную и разветвленную, действующую даже за пределами страны.

– Мрачные, наверное, ребята.

– Не знаю. И никто не знает. Нет, кто-то, разумеется, знает, но не скажет. По местным законам патрицию не рекомендовано даже разговаривать с иностранцем без свидетелей, тем более с посланником иностранной державы.

– Неужели так и происходит?

– Нет, конечно. Безумие и строгость венецианских законов компенсируется: продажностью властей и судей, жадностью аристократов и легкомыслием горожан – законы не обязательны к исполнению, так же, как и везде. Но к государственной тайне, надо сказать, даже венецианцы относятся с почтением, а еще – боятся Совета десяти.

– Не очень-то веселенькое местечко эта Венеция.

– Нет, что вы, как раз наоборот. Венецианцы жизнерадостные люди, видели бы вы их карнавал! Здесь вообще сплошные праздники! А театр? А местные куртизанки! Ничего подобного вы нигде не увидите. Иностранцы со всей Европы приезжают сюда развлекаться, и это приносит городу немаленький доход.

– Кстати о развлечениях. Гондольер, что привез меня, вполголоса предлагал посетить какую-то Кьоджу.

– О, это интересное место! Город-порт в южной части лагуны – уменьшенная копия Венеции с каналами, мостами, лодками. Там живет много людей, избегающих встречаться с венецианским правосудием, но не желающих быть далеко от города. А что касается развлечений… Представьте Венецию во всей красе: игорные дома, где играют сутками на пролет, бордели с проститутками всех возрастов, форм и цветов кожи, разнообразные кабаки и притоны, перед которыми наши парижские дворы чудес лишь жалкое подобие… Представили? Так вот, по сравнению с Кьоджей все это можно смело назвать строгим цистерцианским монастырем со Святым Робером Молемским4 во главе.

– Господи, – улыбнулся Филипп, – что же творится в этой Кьодже?

– Да ничего нового под луной. Просто там можно испытать все запретные удовольствия, которые только может придумать человеческий разум с его похотью и пороками. Главное, не лишиться при этом жизни.

– Главное, не лишиться при этом души.

– Кстати, – улыбнулся теперь Рошфор, – давно хотел спросить, как вам удается ее сохранить? При нашем-то ремесле.

– С трудом. А вам?

– Мне проще, я сдал ее на хранение отцу Жозефу, так что не потеряю.

– Вот как? Удобно.

– Да. Он хотел взять еще и сердце, но его я пока оставил при себе.

– Почему?

– Для работы, конечно!

– Зачем шпиону сердце?

– Ну как же! Сердцем вы чувствуете людей! Одним лишь разумом их не всегда можно понять. Хотя не скрою, порой сердце мешает работе, тогда приходится заключать с ним крайне невыгодные сделки.

– Пробовали торговаться?

– Еще как! Пробовал и обманывать. Тяжело, конечно, но со временем оно становится все же уступчивей, да и я становлюсь мудрее, учусь подбирать для него нужные слова и аргументы… Ну, не будем о грустном. Обсудим лучше планы на ближайшее время.

– Мне нужно где-то жить…

– Третий этаж, где отсыпается Пико, не занят. Предлагаю его вам. Жака с Пико поселим на четвертом, а Торо можно поселить внизу – первый этаж здесь высокий, его не затапливает во время высокой воды и там не так сыро, как в домах у каналов.

– А тот господин…

– Это как раз Огюст Жаке – один из помощников Ломбарди. Другой живет с какой-то женщиной, где-то в Санта-Кроче.

– А этот… Фуртад?

– Фуртад живет здесь неподалеку, в Кастелло, а где живут его парни я не знаю. Ломбарди в свое время снял весь этот дом для своей команды, но получилось так, что в нем остались только он сам и Жаке.

– Не будет ли это выглядеть несколько странно: жил Ломбарди, теперь мы?

– Не будет. Хозяину дома лишь бы деньги платили. Я уже с ним договорился, так что теперь квартиросъемщики мы. Кстати, когда вы в последний раз называли кому-нибудь свое имя?

– Не помню, но не в Венеции точно.

– Зная вашу биографию, полагаю, что встретить знакомого в этом городе вам не удастся. Будет разумным вам взять какой-нибудь псевдоним для оперативной работы. Например, можете называться именем вашего друга Лувиньи, если будет такая необходимость. Думаю, он не обидится.

– Хорошо. Кстати, есть ли у нас связь с Парижем?

– Через нашего посла в Венеции можно отправлять только любовные послания. У нас есть один человек… Отец Жозеф дал мне его адрес. Он один, мы можем пользоваться им лишь в самых важных случаях.

– А какое у нас прикрытие?

– В большом городе это не столь необходимо – в Венеции сотни бездельников, ищущих развлечений. На будущее, думаю заняться коммерцией. Ни черта в этом не понимаю, но… освою как-нибудь. А вы, к примеру, приехали поступить на службу Светлейшей…

– Кому?

– Светлейшая – так сами венецианцы называют свою республику.

– Красиво.

– Итальянцы. Поэзия у них во всем, даже в убийствах… Так вот, в городе полно ваших единоверцев. Они служат во флоте, в армии, в колониальных гарнизонах, а если повезет, то и в гражданских администрациях в Далмации, Истрии, на островах. Вообще, кто у них тут только не служит: немцы, голландцы, англичане, шведы, крещеные мавры какие-то… Большая часть армии – наемники под руководством венецианских офицеров, а во флоте они делают еще проще – нанимают команды вместе с кораблями.

– А своих у них разве нет?

– Есть, разумеется. Целый Арсенал этим занимается, но все-равно иногда не хватает… Так что ходите, присматривайтесь и приценяйтесь, делайте вид, что подыскиваете себе, что получше.

– Понятно… А как тут в смысле наших коллег-противников? Вы упомянули Совет десяти, насколько они серьезны?

– Информации о местной секретной службе очень мало. В основном всякие страшилки об их всезнании и всесилии. Ну и о трупах в каналах, конечно… Я думаю, что они на самом деле очень серьезная организация. Об их влиянии говорит хотя бы тот факт, что сбежавшие из Венеции так называемые «изменники» до конца дней своих бояться за свою жизнь и не напрасно – бывали случаи… Много. А в самой Венеции у них, по-видимому, широчайшая сеть информаторов, агентов, плюс львиные пасти…

– Что это?

– Урны для доносов добропорядочных граждан на недобропорядочных. Так что в этом городе Совету десяти известно если и не все, то многое.

– Так и про нас они узнают?

– Это вполне возможно. Установят наблюдение, а выводы тут сделать можно на раз-два. Но то, что мы шпионы, еще не требует нашей высылки или устранения. Пока мы не замешаны ни в чем, угрожающем интересам Венеции, нас тронуть не должны. Надеюсь… Да тут шпионов каких только нет, я уверен! Это еще не говоря о посольствах! Что же теперь, всех выгнать? Тем более что мы представляем вполне дружественную страну… Но все-таки нужно быть крайне осторожным. Вспомните, что случилось с Ломбарди.

– Нужно еще выяснить, что с ним случилось.

– Да, друг мой, вы правы, мы не знаем, что с ним случилось… Пока мы осваиваемся в городе, это будет нашим первым заданием. Но в уме нужно держать главное – испанцев!

Глава 2 Орден карающих

Ветер был попутным, не очень сильным, и волнения на море совсем не чувствовалось – словом, это была мечта, а не путешествие для человека, категорически не выносившего качку. Да и само море было прекрасным и нежным – прозрачные зелено-голубые воды Адриатики демонстрировали себя сегодня во всей своей невозможной красе. В полуденном мареве чайки лениво взмахивали крыльями, пересекая путь кораблю, так же лениво и редко они издавали крики, похожие на усталые протяжные стоны. Слева и впереди снова появилась узкая полоска берега, которая едва заметно, но неуклонно приближалась уже несколько часов. Стали попадаться – опять-таки слева – одинокие рыбацкие лодки с треугольными парусами, но все они были далеко.

Человека, от жары снявшего черную куртку-хубон и с мечтательным видом облокотившегося на борт старой торговой каравеллы-редонды5, так и тянуло сложить что-нибудь подходящее моменту. Что-нибудь о любви, о брызгах пены, о стремительном течении воды и жизни и с печальным окончанием, как обычно. Ну не складывать же то, что он умел лучше всего – язвительные сатирические сонеты и эпиграммы, в такой-то красоте!

Человек в белой широкой рубахе в задумчивости отошел от борта, глядя себе под ноги. Его фигура, пожалуй, была не совсем складна, он был слегка полноват и едва заметно прихрамывал. Узкая вертикальная полоска подбритой бороды, начинавшаяся от самой губы, вместе с широкими усами образовывала букву «Т». На носу его сидели очки в толстой оправе, а длинные черные волнистые волосы путано спадали на плечи, иногда развиваясь от легкого ветерка. Несмотря на некоторое несовершенство фигуры, внешность человека, шепчущего что-то про себя, была, скорее, привлекательна, был в нем какой-то внутренний магнетизм, заставляющий задерживать взгляд на его лице.

Звали человека – Франсиско Гомес де Кеведо и Сантибаньес Вильегас. Был он кастильским дворянином из родовитой семьи, а в настоящее время – секретарем и доверенным помощником герцога Осуны, вице-короля Неаполя. Но сам себя он всегда считал поэтом. Вот и сейчас он наконец закончил складывать сонет, навеянный ему бирюзовыми водами Адриатики, и негромко продекламировал его, обращаясь то ли к сонному морю, то ли к ленивым чайкам, кружащим вокруг корабля:

Извилисто и с трепетным журчаньем

Тайком среди цветов скользя

Струишься ты, полудня жар крадя

И пены седину, и золота сиянье.

Хрустальных капелек свое желанье

В пейзаже деревенском воплотя,

Перепевая трели соловьев шутя,

Смеешься снова ты моим страданьям.

Опутан лестью, свой стеклянный звон

Несешь с обрыва вниз свободно,

Вскипая бурно, испускаешь стон.

Так мое сердце снова и охотно

Чтоб новых слез пролить зовет в полон

Доверчиво, нетерпеливо, беззаботно.

Кажется, поэт был доволен, по крайней мере, легкая улыбка коснулась его губ. Кое-что, возможно, нужно доработать, побольше выразительности и ритм кое-где хромает…

– Дон Франсиско! – прервал лирическое настроение парень-слуга. – Сеньор капитан сказал, что к вечеру мы будем в Кьодже.

– Хорошо, Пабло, – ответил поэт, – иди, приготовь что-нибудь поесть.

При воспоминании о Венеции вся поэзия вмиг улетучилась из головы, а ее место заняли заботы и размышления. Впереди много дел, нужно столько всего проверить, организовать и утрясти… Черт бы побрал этого Бедмара! Ему помощников мало, что ли?

«Я и так нашел им этого парня! Обо всем договорился, все объяснил, подготовил… Ничего сами не могут!»

Кеведо был недоволен поездкой, но с герцогом не поспоришь: если маркиз Бедмар желает его присутствия в Венеции – значит нужно ехать. Заодно уж добраться и до Милана к Виллафранка… Так и получится, что все дело будет висеть на нем одном. Хотя, быть может, это и к лучшему – Бедмар не очень-то годиться на место главного связующего звена; посол умен, ловок, энергичен, предприимчив, но чего-то ему не хватает; соткать всю паутину и держать под контролем все нити вряд ли сумеет – может завалить все дело, а это удар по Осуне… Провала ему при дворе не простят, и так там одни враги. Так что, дорогой Кеведо, это дело чести. Хорошо, что француз производит впечатление крайне способного человека. Найти его – вот была настоящая удача! Найти и уговорить работать на нас. Все-таки, господин Кеведо, чего-то ты да стоишь!

Корабль уже шел рядом с берегом. Слева теперь хорошо различимо виднелись низкие зеленые берега и протоки устья большой реки. Если капитан сказал, что к вечеру будем в Кьодже, значит это По… Нужно приготовиться… Переодеться… Да нет, глупости! То-то они его не узнают, хромоножку. В этот раз лучше прибыть в официальном статусе, а переодеться можно и в Венеции. Да, пожалуй… Да так будет и удобней, а заодно уж и усы пока сбривать не надо.

***

На третьем этаже Дворца дожей в небольшом зале с двумя окнами, выходящими на Дворцовый канал, стоял массивный со столешницей толщиной, наверное, с кулак стол. На столе стояли три подсвечника; все свечи горели и давали много света, но углы комнаты все-равно тонули в полумраке. В их свете можно было разглядеть мраморный камин, украшенный двумя женскими скульптурами, и расписанный яркими аллегориями потолок. И пестрая обшивка стен, и позолоченный барельеф над камином, и вычурная лепнина потолка никак не соответствовали серьезности и важности принимаемых в этом зале решений. За столом напротив каждого из подсвечников в просторных резных деревянных креслах с высокими спинками, соединенных вместе так, что представляли собой единое целое, сидели трое людей в красных тогах. Тоги их были почти одинаковые, но у двух из них поверх пурпура через плечо были перекинуты широкие полосы из черного бархата.

Человек в черном одеянии, стоявший перед столом, внешностью и поведением похожий на слугу или секретаря, подавал трем людям в тогах свернутые листы бумаги и конверты, лежащие у него на подносе. Подавал по мере того, как предыдущие они прочитывали и откладывали либо справа от себя, либо слева. Наконец конверты кончились, и один из людей, чья тога была с черной полосой, сделал едва заметный жест кистью, который означал для человека в черном, что он может удалиться.

Когда последняя из бумаг была прочитана и небрежно брошена на стол, раздался голос человека, приказавшего удалиться секретарю:

– Ну, господа инквизиторы, приступим, пожалуй…

Человек, произнесший это, был самым старшим среди собравшихся, его голова была абсолютно седой, а на вид ему было лет семьдесят-семьдесят пять, не меньше.

– Было бы к чему приступать… – проворчал сидящий посередине уже немолодой, но выглядящей еще крепким черноволосый мужчина шестидесяти лет с двумя шрамами на шее и мужественным лицом.

– Вы правы, Да Лезе, – согласился седой, – сегодня негусто, но, может, это и хорошо? Вот, что у меня, господа, послушайте: спешу донести до высоких… это пропустим… вот! Мой сосед Джакомо Гальяно после того, как его добродетельная супруга скончалась в январе, привел к себе в дом иностранку, женщину поведения самого непристойного. Оная женщина, родившаяся во Франции, которую звать Мадлен Рабле, приводит в дом указанного Гальяно еще двух женщин, судя по речи – ее соотечественниц, имен которых я не знаю. Так как мои окна смотрят прямо на окна соседа, то мне вынужденно открывается вся картина бесстыдства, которую мне приходиться наблюдать чуть ли не каждый день. К счастью для себя, я не смогу описать всего того распутства и извращений, коим свидетелями были мои глаза, ибо просто не знаю, как назвать те вещи, которыми они занимались, но точно скажу, что никогда в нашей республике не знали такого французского разврата. Когда-то мой сосед производил впечатление достойного гражданина и был уважаем мною, но после всего, что я узнал, я не могу не донести на него нашим уважаемым властям. Кроме того, в его доме живет его сын пятнадцати лет, и меня тревожит, что Гальяно и его может вовлечь в те непотребнейшие занятия, коими он… ну, дальше ничего важного. Как вам эта мерзость, господа?