История Греции. Том 11

Из двоих Дионисий был более обласкан судьбой. Оба, конечно, воспользовались одним вспомогательным преимуществом, отличавшим Сиракузы от других греческих городов: особым местоположением Ортигии. Этот островок словно специально был создан для того, чтобы служить отдельной крепостью – независимой от остальных Сиракуз и в то же время противостоящей им, – полностью контролируя гавань, доки, военный флот и морские подступы. Но, кроме того, Дионисий несколько раз удостаивался особого вмешательства богов в свою пользу, порой в самые критические моменты: именно так враги (а без сомнения, и друзья тоже) объясняли те неоднократные эпидемии, которые поражали карфагенские армии с куда большей смертоносностью, чем копья сиракузских гоплитов. В четырёх или пяти отдельных случаях за время жизни Дионисия мы читаем о том, как этот невидимый враг уничтожал карфагенян и в Сицилии, и в Африке, но щадил сиракузян. Дважды он останавливал победоносное продвижение Гимилькона: первый раз – после захвата Гелы и Камарины, второй – когда тот, одержав крупную морскую победу у Катаны, привёл своё многочисленное войско под стены Сиракуз и фактически овладел открытым пригородом Ахрадиной. В обоих случаях чума полностью меняла ход [с. 48] войны, вознося Дионисия от угрозы гибели – к гарантированной безопасности в первом случае и к безмерному триумфу во втором. Мы обязаны учитывать это везение (которого Агафоклу никогда не выпадало), когда рассматриваем долгое процветание Дионисия [96] и принимаем, как по справедливости должны, панегирик Сципиона Африканского.

Предыдущая глава подробно изложила средства, с помощью которых Дионисий достиг своей цели и удерживал ее; методы Агафокла – схожие по духу, но еще более мрачные в деталях – будут рассмотрены позже. То, что Гермократ – занимавший с честью высшие государственные должности и привыкший вести за собой людей – стремился стать тираном, не было необычным явлением в греческой политике; но то, что Дионисий вознамерился взойти по той же лестнице, казалось абсурдным или даже безумным – если использовать выражение Исократа. [97] И если, несмотря на такое невыгодное положение, он сумел надеть на своих сограждан, привыкших считать свободное устройство своим неотъемлемым правом, те «адамантовые цепи», которые, как известно, они ненавидели, – мы можем быть уверены, что его план действий был искусно выбран и проводился с величайшей настойчивостью и дерзостью; но мы также можем быть уверены, что он был крайне гнусен.

Механизм обмана, с помощью которого народ должен был быть введен во временное подчинение как прелюдия к механизму силы, призванному сделать это подчинение вечным против их воли, – был излюбленным инструментом греческих узурпаторов. Но редко когда он предварялся более наглой клеветой или осуществлялся с большей мерой насилия и грабежа, чем в случае Дионисия. Правда, вначале его мощно поддержала опасность, угрожавшая Сиракузам со стороны карфагенского оружия. Но его схема узурпации, вместо того чтобы уменьшить эту опасность, лишь значительно ее усилила, расколов город в столь критический момент. Дионисий ничего не добился в своей первой экспедиции для помощи Геле и Камарине. [стр. 49] Он был вынужден отступить с таким же позором, как и те прежние военачальники, которых он так яростно поносил; и, по-видимому, с еще большим позором – поскольку есть серьезные основания полагать, что он вступил в предательский сговор с карфагенянами. Спасение Сиракуз в тот опасный момент произошло не благодаря энергии или способностям Дионисия, а благодаря своевременной эпидемии, которая вывела из строя Гимилькона в разгар победоносного наступления.

Дионисий обладал не только талантом организовывать и смелостью утверждать деспотизм, более грозный, чем все, что знали современные ему греки, но и систематической осмотрительностью, позволившей ему сохранить его нетронутым в течение тридцати восьми лет. Он тщательно поддерживал те две меры предосторожности, которые Фукидид называет причинами устойчивости власти афинского Гиппия при схожих обстоятельствах – устрашение граждан и тщательная организация наемников вместе с щедрой оплатой их службы. [98] Он был умерен в удовольствиях; ни одна из его страстей не толкала его к насилию. [99] Это воздержание существенно продлило его жизнь, поскольку многие греческие тираны погибали из-за отчаянных актов мести, спровоцированных их злодеяниями. У Дионисия все прочие страсти были поглощены жаждой власти – как внутри страны, так и за ее пределами; а также жаждой денег как средства к власти. На службу этой главной страсти были направлены все его силы, а также те огромные военные ресурсы, которые его беспринципные способности помогали и накапливать, и пополнять.

О том, как пополнялась его казна, учитывая постоянные крупные расходы, [стр. 50] мы знаем мало. Однако нам известно, что его поборы с сиракузян были чрезмерными; [100] что он не останавливался перед разграблением самых священных храмов; и что он оставил после себя репутацию мастера изощренных способов вытягивания денег у подданных. [101] Помимо большого гарнизона иностранных наемников, обеспечивавших выполнение его приказов, он содержал регулярную сеть шпионов, по-видимому, обоих полов, внедренных среди граждан. [102]

Огромная каменоломня-тюрьма в Сиракузах была его творением. [103] Как общая расплывчатая картина, так и фрагментарные детали его правления сиракузянами предстают перед нами в образе не иначе как угнетающего и хищного тирана, по чьему повелению погибли бесчисленные жертвы; более десяти тысяч, согласно общему выражению Плутарха. [104] Он щедро обогатил своих младших братьев и соратников; среди последних особенно выделялся Гиппарин, вернувший себе состояние, равное или даже большее того, что было растрачено его распутством. [105] Но мы также слышим о поступках Дионисия, выдающих ревнивый и жестокий нрав даже по отношению к близким родственникам. И кажется несомненным, что он никому не доверял, даже им; [106] что хотя на поле боя он был бесстрашным воином, его подозрительность и тревожная боязнь каждого, кто приближался к нему, доходили до мучительной крайности и распространялись даже на его жён, братьев и дочерей. Боясь допустить кого-либо с бритвой к своему лицу, он, как говорят, сам опаливал себе бороду горячим углём. И его брата, и сына обыскивали на предмет скрытого оружия и даже заставляли переодеваться в присутствии стражи, прежде чем допустить к нему. Офицер охраны по имени Марсий, увидевший во сне, как убивает Дионисия, был казнён за этот сон – как доказательство того, что его дневные мысли должны были вращаться вокруг подобного замысла. И уже упоминалось, что Дионисий казнил мать одной из своих жён, заподозрив, что та навела порчу, сделав другую бесплодной, – а также сыновей локрийского гражданина Аристида, который с негодованием отказался отдать ему в жёны свою дочь. [107]

Таковы были условия существования – постоянное недоверие, опасность даже от ближайших родственников, вражда как к каждому свободному человеку с достоинством, так и с его стороны, и опора лишь на вооружённых варваров или вольноотпущенников – которые окружали почти каждого греческого деспота и от которых не был избавлен величайший тиран своей эпохи. Хотя философы настойчиво утверждали, что такой человек должен быть несчастен, [108] сам Дионисий, как и большинство восхищённых зрителей, вероятно, считал, что тяготы его положения с лихвой искупаются его устрашающим величием и полным осуществлением честолюбивых мечтаний, хоть и омрачаемых мучительными страданиями, когда его ранили в самое уязвимое место, и когда вместо восхищения он получал оскорбления – как на памятном Олимпийском празднестве 384 года до н. э., описанном выше. Но [p. 52] сиракузяне, над которыми он властвовал, не получали никакой компенсации за страдания от его сборщиков налогов, от его гарнизона галлов, иберов и кампанцев в Ортигии, от его шпионов, тюрем и палачей.

И страдали не только Сиракузы. Правление старшего Дионисия было губительным для эллинского населения в целом, как Сицилии, так и Италии. Сиракузы превратились в мощную крепость с огромной военной силой в руках её правителя, «чей принцип [109] заключался в том, чтобы втиснуть в неё всю Сицилию», тогда как остальные свободные эллинские общины приходили в упадок, порабощались и обезлюдевали. В этом отношении скорбные свидетельства Лисия и Исократа, уже упомянутые, подтверждаются письмами очевидца – Платона. В своих советах, данных сыну и преемнику Дионисия, Платон настоятельно рекомендует ему две вещи: во-первых, для сиракузян – превратить унаследованную им жестокую тиранию в правление царя, управляющего мягко и по твёрдым законам; во-вторых, восстановить и заселить заново, под свободными конституциями, прочие эллинские общины Сицилии, которые к моменту его вступления на престол почти одичали и обезлюдели. [110] Старший Дионисий ввёл в Сицилию множество наёмников, с помощью которых он завоёвывал земли и для которых создавал поселения за счёт покорённых эллинских городов. В Наксосе, Катане, Леонтинах и Мессене прежние жители были изгнаны, а их места заняли галльские и иберийские наёмники. Общины, претерпевшие такие изменения, с их бывшими свободными гражданами, низведёнными до положения зависимых или изгнанников, не только перестали быть чисто эллинскими, но и стали гораздо менее населёнными и процветающими. Подобным же образом Дионисий уничтожил и поглотил Сиракузами и Локрами некогда автономные эллинские общины Регия, Гиппония и Каулония на италийской стороне пролива. Во внутренних областях Италии он вступил в союз с варварскими луканами, которые даже без его помощи теснили италийских греков на побережье.

Если мы рассмотрим результаты войн, которые вёл Дионисий против карфагенян, от начала до конца его правления, то увидим, что он начал с потери Гелы и Камарины, а мир, позволивший ему сохранить сам Сиракузы, был достигнут не благодаря его успехам, а из-за эпидемии, погубившей его врагов; не говоря уже о предательском сговоре с ними, который, как я уже отмечал, вероятно, стал платой за их гарантию его власти. Его война против карфагенян в 397 г. до н. э. велась с большим рвением: он вернул Гелу, Камарину, Агригент и Селинунт и сулил решительный успех. Но вскоре удача вновь отвернулась от него. Он потерпел сокрушительные поражения и во второй раз спас Сиракузы лишь благодаря ужасной эпидемии, уничтожившей армию Гимилькона. В третий раз, в 383 г. до н. э., Дионисий безосновательно [с. 54] возобновил войну против Карфагена. После первоначальных блестящих успехов он вновь был полностью разбит и вынужден уступить Карфагену все земли к западу от реки Галик, а также выплачивать дань. Таким образом, разница между сицилийскими владениями Карфагена на момент начала его правления и его конца сводится к следующему: вначале они простирались до реки Гимера, а в конце – только до реки Галик. Пространство между ними включало Агригент с большей частью его территории, что и представляет собой объём эллинских земель, отвоёванных Дионисием у карфагенян.

Глава LXXXIV.

СИЦИЛИЙСКИЕ ДЕЛА ПОСЛЕ СМЕРТИ ДИОНИСИЯ СТАРШЕГО – ДИОНИСИЙ МЛАДШИЙ И ДИОН.

Дионисий Старший в момент своей смерти хвастался, что оставил свою власть «скованной адамантовыми цепями»: то есть подкреплённой большим отрядом наёмников [111], хорошо обученных и щедро оплачиваемых, – неприступными укреплениями на острове Ортигия, – четырьмя сотнями военных кораблей, – огромными запасами оружия и военного снаряжения, – а также установленным устрашением умов сиракузян. Это и вправду были «адамантовы цепи» – пока у руля стоял такой человек, как Дионисий. Но он не оставил преемника, способного справиться с этой задачей, да и само преемство было небесспорным. У него были дети от двух жён, на которых он женился одновременно, как уже упоминалось. От локрийской жены Дориды у него был старший сын по имени Дионисий и ещё двое; от сиракузянки [с. 55] Аристомахи, дочери Гиппарина, – два сына, Гиппарин и Нисей, – и две дочери, Софросина и Арета [112]. Дионисий Младший на момент смерти отца и тёзки вряд ли был моложе двадцати пяти лет. Гиппарин, старший сын от другой жены, был значительно младше. Его мать Аристомаха долго оставалась бездетной; Дионисий Старший объяснял это колдовством матери локрийской жены и казнил предполагаемую чародейку [113].

Потомство Аристомахи, хотя и младшее из двух, получило значительные преимущества благодаря присутствию и поддержке её брата Диона. Гиппарин, отец Диона и Аристомахи, был главным пособником Дионисия Старшего в его первоначальном узурпации власти, желая восстановить своё состояние [114], растраченное из-за мотовства. Эта цель была достигнута настолько полно, что его сын Дион теперь был одним из богатейших людей Сиракуз [115], владея состоянием, оцениваемым более чем в сто талантов (около £23 000). Кроме того, Дион был зятем Дионисия Старшего, который выдал свою дочь Софросину замуж за своего сына (от другой матери) Дионисия Младшего, а свою дочь Арету – сначала за своего брата Феарида, а после смерти Феарида – за Диона. Как брат Аристомахи, Дион был, таким образом, шурином Дионисия Старшего и дядей как своей жены Ареты, так и Софросины, жены Дионисия Младшего; как муж Ареты, он был зятем Дионисия Старшего и свояком (а также дядей) жены Дионисия Младшего. Браки между близкими родственниками (за исключением связи между родными братом и сестрой) были обычным делом в греческих нравах. Не приходится сомневаться, что тиран считал гармонию, создаваемую такими узами между членами его двух семей и Дионом, частью тех «адамантовых цепей», которые удерживали его власть.

Помимо богатства и высокого положения, личность Диона сама по себе была яркой и выдающейся. Он обладал энергичным характером, большой храбростью и весьма значительными умственными способностями. Хотя по натуре он был надменен и презрителен к отдельным людям, его политические устремления отнюдь не были чисто корыстными и эгоистичными, как у Дионисия Старшего. Одушевлённый страстной любовью к власти, он в то же время проникся идеей упорядоченного государственного устройства и подчинения индивидуальной воли установленным законам – идеей, которая витала в греческих беседах и литературе и занимала высокое место в греческой морали. Более того, он был способен действовать с энтузиазмом и идти на любой риск ради своих убеждений.

Родившийся около 408 г. до н. э. [116], Дион достиг двадцати одного года в 378 г. до н. э., когда старший Дионисий, разрушив Регий и подчинив Кротон, достиг вершины своего могущества, став владыкой сицилийских и италийских греков. Пользуясь благосклонностью своего шурина Дионисия, Дион, несомненно, участвовал в войнах, которые принесли столь обширные владения, а также в жизни, полной удовольствий и роскоши, царившей среди богатых греков Сицилии и Италии и казавшейся афинянину Платону одновременно удивительной и [стр. 57] отталкивающей. [117] Этот великий философ посетил Италию и Сицилию около 387 г. до н. э., как уже упоминалось. Он был знаком и дружен с философской школой пифагорейцев – остатками того Пифагорейского братства, которое некогда оказывало столь мощное политическое влияние на города этих регионов и которое даже после полного политического упадка сохраняло значительную репутацию благодаря личным способностям и высокому положению своих членов, а также их склонности к уединённым занятиям, мистицизму и внутренней сплочённости. С этими пифагорейцами Дион, молодой человек с открытым умом и пылкими устремлениями, естественно, вступил в общение благодаря действиям старшего Дионисия в Италии. [118] Через них он познакомился с Платоном, беседы с которым стали переломным моментом в его жизни.

Мистический склад ума, лаконичная выразительность и математические изыскания пифагорейцев, несомненно, произвели на Диона впечатление – подобно тому, как Лисис, член этого братства, завоевал привязанность и повлиял на взгляды Эпаминонда в Фивах. Но способность Платона воздействовать на умы молодых людей была куда более впечатляющей и неотразимой. Он обладал обширным практическим опытом, мастерским пониманием политических и социальных вопросов и красноречием, чуждым пифагорейцам. Живое влияние сократических бесед, а также демократической атмосферы, в которой вырос Платон, развило в нём все коммуникативные способности его ума. И хотя эти способности ярко проявляются в его сохранившихся диалогах, есть основания полагать, что в устной беседе они были ещё сильнее – возможно, даже сильнее в 387 г. до н. э., когда он был ещё преимущественно сократиком Платоном, чем в более поздние годы, после того как впитал в себя определённую долю пифагорейского мистицизма. [119] Воспитанный при дворе Дионисия, привыкший видеть вокруг лишь раболепное подобострастие и роскошные удовольствия, незнакомый с открытой речью или широкими философскими дискуссиями, Дион увидел в Платоне нового человека и открыл для себя новый мир.

Идея свободного сообщества – с взаимосвязанными правами и обязанностями каждого гражданина, определяемыми законами и охраняемыми или навязываемыми силой, исходящей от коллективного целого, именуемого Городом, – занимала центральное место в обычной греческой морали, спонтанно владела сердцами любой греческой праздничной толпы и была отчасти усвоена Дионом, хотя и не из личного опыта, а от учителей, софистов и поэтов. Эта концепция, основополагающая как для философов, так и для простого народа, была не только изложена Платоном с выдающейся силой слова, но и возвышена благодаря усовершенствованиям и утончённости до идеального совершенства. Прежде всего, она основывалась на строгом, даже воздержанном и аскетическом, каноне в отношении личных удовольствий, а также на тщательном воспитании как ума, так и тела, подготавливающем каждого человека к надлежащему исполнению гражданских обязанностей. Эту тему Платон (как видно из его диалогов) раскрывал не просто как проповедник, но оживлял её острым и стимулирующим воздействием, подкрепляя обильными практическими примерами сократического диалога.

Если воздействие учителя здесь проявлялось с высочайшей эффективностью, то предрасположенность ученика позволяла ему воспринять это воздействие в полной мере. Дион изменился как в общественных взглядах, так и в личном поведении. Он вспомнил, что двадцать лет назад его родные Сиракузы были столь же свободны, как Афины. Он научился ненавидеть несправедливость деспотизма, уничтожившего её свободу, а затем поправшего и свободу многих других греков Италии и Сицилии. Ему было указано, что Сицилия наполовину одичала из-за иноземных наёмников, ввезённых как орудия тирании. Он замыслил возвышенную идею – или мечту – исправить всю эту накопленную несправедливость и страдания. Его желанием было сначала очистить Сиракузы от позора рабства и вновь облачить их в сияние и достоинство свободы – но не с целью восстановления прежнего народного правления, существовавшего до узурпации, а для установления усовершенствованной конституционной системы, созданной им самим, с законами, которые не только гарантировали бы личные права, но и воспитывали бы граждан, прививая им нравственность. [120] Роль, которую он себе представлял и которая подсказывалась ему беседами с Платоном, была не ролью тирана вроде Дионисия, а ролью деспотичного законодателя вроде Ликурга, [121] пользующегося моментом всевластия, дарованного ему благодарными гражданами в состоянии общественного смятения, чтобы создать хорошую систему, которая, будучи однажды запущенной, поддерживала бы себя, формируя умы граждан в соответствии со своей внутренней совершенностью. Освободив и преобразовав Сиракузы, Дион мечтал затем использовать силу Сиракуз не для уничтожения, а для возрождения других свободных эллинских общин по всему острову, изгнав оттуда всех варваров – как наёмников, так и карфагенян.

Таковы были надежды и замыслы, зародившиеся в юном уме Диона под влиянием Платона – надежды, чреватые будущими последствиями, которых ни один из них не предвидел, и достойные сравнения с теми восторженными устремлениями, [стр. 60] которые столетием позже молодые спартанские цари Агис и Клеомен почерпнули отчасти из бесед с философом Сфером. [122] Никогда прежде Платон не встречал ученика, который так быстро усваивал, так глубоко обдумывал или так страстно принимал к сердцу его уроки. [123] Воспламенённый новым влечением к философии как высшему путеводителю добродетельного поведения, Дион изменил свой образ жизни, променяв роскошь сицилийского богача на простую пищу и упорядоченные занятия, подобающие последователю Академии. В этом направлении он стойко шёл все годы пребывания при дворе Дионисия, несмотря на непопулярность среди ближайшего окружения. Его энтузиазм даже заставил его поверить, что самого тирана, неспособного противостоять убедительной речи, обратившей его самого, можно мягко склонить к использованию своей огромной силы в благих и преобразовательных целях. Поэтому Дион, пригласив Платона в Сиракузы, устроил ему встречу с Дионисием. Как жалко провалилась эта затея, рассказано в предыдущей главе. Вместо того чтобы обрести нового последователя, философу повезло спасти собственную жизнь и выбраться из этой львиной берлоги, куда его завлекла неосмотрительная горячность молодого друга.

Жестокое обращение Дионисия с Платоном стало для Диона болезненным, но поучительным предостережением. Не отказываясь ни от своих убеждений, ни от избранного философского образа жизни, он понял, что необходимо терпение, и вёл себя так, чтобы сохранить неизменными благосклонность и доверие Дионисия. Такую политику ему, вероятно, рекомендовал бы и сам Платон в надежде на лучшее будущее. Но её особенно настойчиво поддерживали пифагорейцы Южной Италии, среди которых был Архит, известный не только как математик и друг Платона, но и как главный политический магистрат Тарента. Для этих людей, живших все в пределах досягаемости, [124] если не под властью грозного сиракузского тирана, было бы неоценимой выгодой иметь такого друга, как Дион, близкого к нему, пользующегося его доверием и служащего для них щитом от его гнева или вмешательства. Дион, преодолев свою природную непреклонность, вёл себя по отношению к Дионисию умело и осмотрительно. Тирран поручал ему несколько важных дел, особенно посольства в Карфаген, которые он исполнял успешно, с особым успехом проявляя красноречие, а также выполнение различных жестоких приказов, которые он по-человечески смягчал тайно. [125] После смерти Теарида Дионисий выдал за Диона свою дочь Арету и до конца оказывал ему благосклонность, терпя от него свободу критики, которую не потерпел бы ни от какого другого советника.

За долгие годы до смерти тирана Дион, несомненно, находил возможности посещать Пелопоннес и Афины – ради великих празднеств и других целей. Так он поддерживал дружбу и философское общение с Платоном. Будучи министром, родственником и, возможно, предполагаемым наследником могущественнейшего из греческих правителей, он везде пользовался большим влиянием, усиленным его философией и красноречием. Спартанцы, в то время союзники Дионисия, оказали Диону редкую честь, даровав ему гражданство; [126] другие города также выражали ему почтение. Эти почести повышали его репутацию в Сиракузах, а посещения Афин и городов Центральной Греции расширяли его знакомство как с политиками, так и с философами.

В конце концов наступила смерть старшего Дионисия, вызванная неожиданным приступом лихорадки после нескольких дней болезни. Он не сделал никаких особых распоряжений относительно преемственности власти. Поэтому, как только врачи объявили, что он находится в смертельной опасности, между двумя его семьями началось соперничество: с одной стороны, Дионисий Младший, его сын от локрийской жены Дориды; с другой – его жена Аристомаха и ее брат Дион, представлявшие интересы ее детей Гиппарина и Нисея, которые были тогда еще очень малы. Дион, желая обеспечить этим двум юношам либо долю в будущей власти, либо иные выгодные условия, попросил разрешения подойти к ложу больного. Но врачи отказали ему, не поставив в известность младшего Дионисия; тот, решив воспрепятствовать этому, приказал дать отцу снотворное, после чего тот уже не очнулся и никого не увидел. [127]

Таким образом, встреча с Дионом не состоялась, и отец умер, не оставив никаких распоряжений. Дионисий Младший, как старший сын, беспрепятственно унаследовал власть. Его представили так называемому народному собранию сиракузян, [128] где он произнес несколько примирительных фраз, прося сохранить к нему ту благосклонность, которую они так долго проявляли к его отцу. [стр. 63] Разумеется, новому владыке войск, сокровищ, складов и укреплений Ортигии – тех «адамантовых оков», которые, как хорошо известно, делали излишней любую реальную народную поддержку, – не отказали в согласии и приветственных возгласах.

Дионисий II (или Младший), которому было тогда около двадцати пяти лет, был юношей с немалыми природными способностями и живым, импульсивным умом; [129] однако слабым и тщеславным по характеру, склонным к переменчивым капризам и жаждавшим похвалы, но неспособным на трудолюбивые или решительные усилия, чтобы ее заслужить. До сих пор он был совершенно неопытен в каком-либо серьезном деле. Он не служил в армии и не участвовал в обсуждении политических вопросов, поскольку отец, крайне ревнивый к власти, намеренно держал его в стороне от всего этого. Его жизнь протекала во дворце-акрополе Ортигии, среди всех удовольствий и роскоши, приличествующих княжескому положению, разнообразившихся любительскими занятиями столярным и токарным ремеслами. Тем не менее, вкусы отца привлекали во дворец некоторое количество поэтов, декламаторов, музыкантов и т. д., так что младший Дионисий успел приобрести вкус к поэтической литературе, которая открывала его ум благородным чувствам и возвышенным представлениям о доблести – больше, чем что-либо из его крайне ограниченного опыта. К философии, поучительным беседам, упражнениям разума он оставался чужд. [130] Но сама слабость и нерешительность его характера делали его восприимчивым – а возможно, и способным к улучшению – под воздействием сильной воли и влияния, исходящего из этой сферы, по крайней мере не меньше, чем из любой другой.