История Греции. Том 11

Таков был этот неофит, внезапно занявший место самого энергичного и могущественного деспота эллинского мира. Дион – человек зрелого возраста, известный заслугами и опытом, пользовавшийся полным доверием старшего Дионисия, – мог бы, вероятно, оказать серьезное сопротивление младшему. Но он ничего подобного не предпринял. Он признал и поддержал [стр. 64] молодого правителя с искренней преданностью, полностью отказавшись от тех планов (каковы бы они ни были) в пользу детей Аристомахи, которые побудили его просить последней встречи с умирающим. Стараясь укрепить и облегчить ход управления, он одновременно пытался завоевать влияние и преобладание над умом юного Дионисия. На первом заседании совета после вступления нового правителя Дион выделялся не только своей твердой преданностью, но и достойными речами, и разумными советами. Остальные советники – привыкшие при самовластном деспоте, только что сошедшем со сцены, к простой функции выслушивать, одобрять и исполнять его указания – истощались в комплиментах и общих фразах, выжидая, чтобы уловить настроение молодого князя, прежде чем высказать какое-либо определенное мнение. Но Дион, чья свобода речи находила отклик даже у старшего Дионисия, презирал подобные уловки, сразу перейдя к полному обзору текущего положения и предложив конкретные меры, которые следовало принять. Не может быть сомнений, что при передаче власти, столь зависевшей от личного духа прежнего правителя, требовалось множество предосторожностей, особенно в отношении наемных войск как в Сиракузах, так и в отдаленных владениях. Все эти насущные вопросы Дион изложил, сопроводив подходящими рекомендациями. Но самой серьезной из всех трудностей оставалась продолжающаяся война с Карфагеном, которую, как ожидалось, карфагеняне усилят, рассчитывая на шаткое положение и неопытность нового правителя. Эту проблему Дион взял на себя. Если совет сочтет нужным заключить мир, он обязался отправиться в Карфаген и провести переговоры – задача, которую он не раз выполнял при старшем Дионисии. Если же решено будет продолжать войну, он советовал немедленно снарядить внушительные силы, обещая выделить из своего немалого состояния сумму, достаточную для оснащения пятидесяти триер. [131]

Юный Дионисий был не только глубоко впечатлен мудростью и инициативностью Диона, но и [стр. 65] благодарен за его щедрое предложение как личной поддержки, так и денежной помощи. [132] Скорее всего, Дион действительно выполнил свое обещание, ибо для человека его склада деньги имели ценность лишь как средство расширения влияния и упрочения репутации. Война с Карфагеном, по-видимому, продолжалась по крайней мере еще год [133] и завершилась вскоре после этого. Однако она так и не достигла тех угрожающих масштабов, которых опасался совет. Но как потенциальная угроза она вселяла в Дионисия тревогу, усугублявшуюся другими трудностями его нового положения. Поначалу он болезненно осознавал свою неопытность, беспокоился о рисках, с которыми столкнулся впервые, и не только был открыт для советов, но и жаждал их, благодарный за любые предложения от тех, кому мог доверять. Дион, связанный давними узами и родством с династией Дионисиев, пользовавшийся большим доверием старшего тирана, чем кто-либо другой, и окруженный тем особым достоинством, которое аскетическая строгость жизни обычно придает с избытком, обладал всеми основаниями для такого доверия. И когда он оказался не только самым надежным, но и самым откровенным и бесстрашным из советников, Дионисий охотно подчинился как его рекомендациям, так и внушаемым им побуждениям.

Такова была политическая атмосфера Сиракуз в первые дни после смены власти, пока совершались пышные похоронные обряды в честь усопшего Дионисия, включавшие столь искусно сооруженный погребальный костер, что его создатель Тимай прославился, [134] а также памятники архитектуры (слишком грандиозные, чтобы уцелеть), воздвигнутые сразу за Ортигией, у Царских ворот, ведущих в цитадель. Среди мер, естественных в начале нового правления, историк Филист был возвращен из изгнания. [135] Он был одним из старейших и преданнейших сторонников старшего Дионисия, но в конце концов был им изгнан и так и не прощен. Его возвращение казалось обещающим ценного помощника для младшего правителя, а также демонстрировало смягчение жестких методов отца. В этом отношении оно согласовывалось с взглядами Диона, хотя впоследствии Филист стал его злейшим противником.

Дион теперь был одновременно и первым министром, и доверенным наставником молодого Дионисия. Он поддерживал ход правительства с неослабевающей энергией и имел большее политическое значение, чем сам Дионисий. Но успех в этом [стр. 67] деле не был той целью, ради которой трудился Дион. Он не хотел ни служить тирану, ни самому стать тираном. Момент был благоприятен для возобновления того проекта, который он когда-то воспринял от Платона и который, несмотря на презрительные насмешки его прежнего учителя, с тех пор оставался для него заветной мечтой всей его жизни.

Превратить Сиракузы в свободный город под управлением не произвола, а справедливых законов, где он сам был бы законодателем по сути, если не по имени; освободить и возродить полуварварские эллинские города Сицилии; изгнать карфагенян – таковы были планы, которым он теперь вновь посвятил себя с прежним энтузиазмом. Но он не видел иного способа достичь этого, кроме как через согласие и инициативу самого Дионисия. Человек, который был достаточно оптимистичен, чтобы надеяться повлиять на железную душу отца, вряд ли мог отчаяться перековать более податливый металл, из которого был сделан сын.

Соответственно, оказывая Дионисию наилучшие услуги как министр, он также взял на себя платоновскую миссию и попытался убедить его реформировать как себя, так и свое правление. Он старался пробудить в нем вкус к более благородному образу жизни, чем тот, что царил среди его роскошествующих приближенных. С воодушевлением он рассказывал о научных и возвышающих душу беседах Платона, зачитывая или пересказывая отрывки [136], которые не только поднимали слушателя на более высокий интеллектуальный уровень, но и пробуждали в нем то величие духа, которое необходимо для достойного и благотворного правления. Он указывал на несравненную славу, которую Дионисий стяжал бы в глазах Греции, если бы использовал свою огромную власть не как тиран, внушающий страх подданным, а как царь, утверждающий умеренность и справедливость как своим отцовским примером, так и хорошими законами. Он пытался доказать, что Дионисий, освободив Сиракузы и став ограниченным и ответственным царем среди благодарных граждан, получил бы гораздо больше реальной силы против варваров, чем имел сейчас. [137]

Таковы были новые убеждения, которые Дион пытался привить уму молодого Дионисия как живую веру и чувство. [стр. 68] Проникнутый платоновской идеей, что ничего нельзя сделать для улучшения и счастья человечества [138], пока философия и власть не соединятся в одних руках, но что всё возможно, если это соединение произойдет, – он думал, что видит перед собой шанс осуществить это в случае величайшего из всех эллинских правителей. В своем воображении он уже видел, как его родина и сограждане освобождаются, нравственно преображаются, облагораживаются и приходят к счастью без убийств и гонений [139], просто благодаря доброжелательному и мудрому использованию уже существующей власти.

Если бы случай в этот период его жизни бросил тиранию в руки самого Диона, эллинский мир, вероятно, увидел бы эксперимент, столь же памятный и благородный, как любое событие в его истории; каков был бы его результат, мы сказать не можем. Но достаточно было воспламенить его душу одной лишь мыслью, что его отделяет от этого эксперимента только необходимость убедить впечатлительного юношу, на которого он имел большое влияние. Что касается себя, он был вполне удовлетворен скромной ролью номинального министра, но фактического инициатора и руководителя этого великого предприятия. [140]

Его убедительность, подкрепленная не только страстной искренностью, но и его высоким положением, а также практическими способностями, действительно произвела сильное впечатление на Дионисия. Юноша проявил горячее желание самосовершенствоваться и подготовить себя к тому использованию власти, которое описывал Дион. В доказательство искренности своих чувств он выразил горячее желание встретиться и побеседовать с Платоном, отправив ему несколько личных посланий с просьбой посетить Сиракузы. [141]

[стр. 69] Это был именно тот первый шаг, к которому стремился Дион. Он хорошо знал и на собственном опыте испытал волшебное действие бесед Платона на молодые умы. Привезти Платона в Сиракузы и влить его красноречивые слова в подготовленные уши Дионисия казалось осуществлением соединения философии и власти. Поэтому вместе с приглашением от Дионисия он отправил в Афины самые настоятельные и горячие просьбы от себя лично.

Он описывал огромный выигрыш, который можно было получить – ни больше ни меньше как возможность направлять действия организованной власти, распространяющейся на всех греков Италии и Сицилии, – если только удастся полностью завоевать ум Дионисия. Это (говорил он) уже наполовину сделано; не только сам Дионисий, но и его юные сводные братья по другой линии прониклись серьезными духовными устремлениями и жаждали припасть к чистому источнику истинной философии. Всё предвещало полный успех, который сделал бы их ревностными и деятельными последователями, если бы только Платон приехал немедленно – до того, как враждебные влияния успеют их развратить – и посвятил бы делу свое несравненное искусство проникать в юные умы.

Эти враждебные влияния уже действовали, и весьма активно; в случае их победы они не только разрушили бы план Диона, но могли бы даже спровоцировать его изгнание или угрожать его жизни. Мог ли Платон, отказавшись от приглашения, оставить своего преданного соратника и апостола сражаться в такой великой битве в одиночку и без поддержки? Что мог бы сказать Платон в свое оправдание потом, если бы, отказавшись приехать, он не только упустил величайшую победу, которая когда-либо открывалась перед философией, но и допустил развращение Дионисия и гибель Диона? [142]

Эти призывы, сами по себе горячие и трогательные, достигли Афин, усиленные не менее настойчивыми просьбами Архита Тарентского и других пифагорейских философов Южной Италии, для личного благополучия которых, помимо интересов философии, характер будущего сиракузского правительства имел первостепенное значение.

Платон был глубоко взволнован и смущен. Ему было теперь шестьдесят один год. Он пользовался исключительным уважением в роще Академа близ Афин, среди восхищенных слушателей со всей Греции. Афинская демократия, если и не допускала его к государственным делам, не преследовала его и не умаляла его интеллектуальной славы. Предстоящее путешествие в Сиракузы выводило его из этого завидного положения на новое поле риска и дерзаний – блистательное и лестное, как ничто прежде в истории философии, в случае успеха, но чреватое позором и даже опасностью для всех участников в случае неудачи.

Платон уже видел старшего Дионисия, окруженного стенами и наемниками в Ортигии, и на горьком опыте узнал, к каким болезненным последствиям приводит изложение философии неподатливому слушателю, чье недовольство так легко переходило в действие. Вид современных тиранов, таких как Эвфрон Сикионский и Александр Ферский, тоже не внушал уверенности; и он не мог разумно ставить свою репутацию и безопасность на кон, надеясь, что младший Дионисий окажется славным исключением из общего правила.

Против этих сомнений было, конечно, официальное и почтительное приглашение самого Дионисия; но оно могло бы сойти за мимолетный, хотя и горячий каприз молодого правителя, если бы не было подкреплено твердыми уверениями такого зрелого и уважаемого друга, как Дион. Ради этих уверений и из страха перед упреком в том, что он оставил Диона одного сражаться и рисковать, Платон пожертвовал своими сомнениями.

Он отправился в Сиракузы не столько с надеждой на успех в обращении Дионисия, сколько из страха услышать, как его самого и его философию будут упрекать в признанной беспомощности – мол, они годны только для школьных дискуссий, бегут от всякого практического применения, предают интересы пифагорейских друзей и подло бросают того самого преданного борца, который уже наполовину открыл перед ними дверь для триумфального входа. [143]

Вот рассказ философа о своем собственном [с. 71] душевном состоянии перед поездкой в Сиракузы. В то же время он намекает, что другие интерпретировали его мотивы иначе. [144] А поскольку дошедший до нас рассказ был написан пятнадцать лет спустя после событий – когда Дион погиб, сиракузская авантюра не оправдала ожиданий, и Платон оглядывался на нее с глубочайшей скорбью и отвращением, [145] что, несомненно, отравило последние три-четыре года его жизни, – мы вправе предположить, что он частично переносит на 367 год до н. э. чувства 352 года до н. э.; и что в более ранний период он отправился в Сиракузы не только из-за стыда отказаться, но и потому, что действительно лелеял надежды на успех.

Каким бы ни было его уныние прежде, теплый прием не мог не вселить в него надежд. Одна из царских колесниц встретила его при высадке и доставила к месту проживания. Дионисий принес благодарственную жертву богам за его благополучное прибытие. Пиры в акрополе стали отличаться скромностью и трезвостью. Никогда еще Дионисия не видели столь мягким в ответах просителям или ведении государственных дел. Он тут же начал брать уроки геометрии у Платона. Разумеется, все вокруг внезапно прониклись страстью к геометрии; [146] полы были усыпаны песком, и повсюду виднелись лишь треугольники и другие фигуры, начертанные на нем, с толпами слушателей вокруг толкователей. Для тех, кто жил в акрополе при прежнем тиране, эта перемена была более чем удивительна. Но их изумление сменилось тревогой, когда во время очередного жертвоприношения Дионисий сам остановил глашатая, произносившего традиционную молитву богам – «Да пребудет тирания нерушимой вовеки». «Стой! – сказал Дионисий глашатаю. – Не навлекай на нас таких проклятий!» [147] Для ушей Филиста и старых политиков [с. 72] эти слова предвещали не что иное, как революцию в династии и гибель сиракузской власти. «Один афинский софист, – восклицали они, – вооруженный лишь языком и репутацией, завоевал Сиракузы – то, чего не смогли добиться тысячи его соотечественников, бесславно погибших полвека назад». [148] Их отвращение было неописуемо, когда они видели, как Дионисий отрекается в пользу Платона, променяв заботу о своей огромной власти и владениях на геометрические задачи и рассуждения о высшем благе.

На мгновение Платон казался тираном Сиракуз, так что благородные цели, ради которых трудился Дион, казались достижимыми – полностью или частично. И, насколько мы можем судить, они действительно были в значительной степени достижимы – если бы эта ситуация, столь важная и чреватая последствиями для жителей Сицилии, была использована должным образом. При всем почтении к величайшему философу древности, мы вынуждены признать, что, судя по его собственным словам, он не только не сумел воспользоваться ситуацией, но даже усугубил ее неуместной строгостью. Восхищаться философией в лице ее выдающихся учителей – одно дело; изучать и усваивать ее – другой этап, более редкий и трудный, требующий усердного труда и незаурядных способностей; тогда как то, что Платон называл «философской жизнью», [149] или практическим преобладанием хорошо обученного ума и тщательно выбранных этических целей, соединенных с минимумом [с. 73] личных желаний, – это третий этап, еще более высокий и редкий. Дионисий же достиг лишь первого этапа. Он испытывал горячее и глубокое восхищение Платоном. Это чувство он впитал из наставлений Диона; и мы увидим из его последующего поведения, что это чувство было и искренним, и стойким. Но он восхищался Платоном, не имея ни склонности, ни таланта подняться выше и обрести то, что Платон называл философией. Уже то было неожиданной удачей и большой заслугой неутомимого энтузиазма Диона, что Дионисий дошел до восхищения Платоном, призвал его и поставил рядом с собой как духовную власть рядом со светской. Это было больше, чем можно было ожидать; но требовать большего и настаивать, чтобы Дионисий пошел в школу и прошел курс умственного перерождения, – было целью едва ли достижимой и явно вредной в случае неудачи. К сожалению, именно эту ошибку, кажется, совершили Платон и – из почтения к Платону – Дион. Вместо того чтобы воспользоваться существующим рвением Дионисия, чтобы побудить его к активным политическим мерам на благо жителей Сиракуз и Сицилии, используя весь авторитет, который в тот момент был бы непререкаем, – вместо того чтобы ободрить его против беспочвенных страхов или трудностей исполнения и позаботиться о том, чтобы ему воздали должное за все добро, которое он действительно совершил, задумал или принял, – Платон отложил все это как дела, к которым его царственный ученик еще не созрел. Он и Дион начали обращаться с Дионисием, как исповедник с кающимся; исследовать его внутреннего человека [150] – выставлять напоказ его недостойность – показывать, что [с. 74] его жизнь, воспитание, окружение были порочны – настаивать на покаянии и исправлении, прежде чем он мог получить отпущение грехов и быть допущенным к активной политической жизни – говорить ему, что он должен исправиться и стать разумным и умеренным человеком, прежде чем будет готов всерьез взяться за управление другими.

Такой язык Платон и Дион держали с Дионисием. Они хорошо знали, что ступают по зыбкой почве – что, раздражая горячего коня в чувствительном месте, они не застрахованы от его ударов. [151] Соответственно, они прибегали к многословным и двусмысленным выражениям, чтобы смягчить нанесенную обиду. Но эффект был не меньшим: Дионисий разочаровался в своих порывах к политическому благу. Платон не только отказался от собственных политических рекомендаций, но и охладил, вместо того чтобы поддержать, положительные добрые намерения, которые Диону уже удалось внушить. Дионисий открыто заявлял в присутствии Платона о своем желании и намерении превратить свою тиранию в Сиракузах в ограниченную монархию и восстановить эллинизированные города Сицилии. Это были две великие цели, к которым Дион так щедро вел его и ради которых он призвал Платона. Но что говорит Платон, когда звучит это важное заявление? Вместо похвалы или ободрения он сухо замечает Дионисию: «Сначала пройди свое обучение, а потом делай все это; иначе оставь как есть». [152] Позже Дионисий жаловался, и не без оснований (когда Дион был в изгнании, угрожая нападением на Сиракузы при благосклонных симпатиях Платона), что великий философ фактически удерживал его (Дионисия) от осуществления тех же важных улучшений, которые теперь поощрял Диона совершить вооруженным вторжением. Платон впоследствии остро чувствовал этот упрек; но даже его собственное оправдание доказывает, что он был в основном заслужен.

Плутарх отмечает, что Платон испытывал гордое сознание философского достоинства, пренебрегая уважением к лицам и отказывая недостаткам Дионисия в большей снисходительности, чем он проявил бы к обычному ученику Академии. [153] Если мы признаем за ним это чувство, само по себе достойное, то только за счет его пригодности к практической жизни; допуская (чтобы процитировать замечательную фразу из одного из его собственных диалогов), что «он пытался иметь дело с отдельными людьми, не зная правил искусства или практики, относящихся к человеческим делам». [154] Дионисий не был обычным учеником, и Платон не мог разумно ожидать от него такой же безмерной покорности, когда на его уши влияло столько враждебных сил. И дело касалось не только Платона и Дионисия. Были, во-первых, Дион, чье положение было под угрозой, – а во-вторых, и что еще важнее, облегчение участи жителей Сиракуз и Сицилии. Ради них и от их имени Дион трудился с таким рвением, что вдохновил [с. 76] Дионисия на готовность выполнить два лучших решения, которые допускала ситуация; решения, не только сулящие пользу народу, но и укрепляющие положение Диона – поскольку, если бы Дионисий вступил на этот путь, Дион стал бы ему незаменим как союзник и исполнитель.

Вовсе не факт, что такие планы могли быть успешно реализованы, даже при полной искренности Дионисия и энергии Диона. Для всех правил творить зло легко – осуществлять полезные изменения трудно; и для греческого тирана это было особенно верно. Те огромные наемные силы и другие инструменты, которые были крепки как адамант для угнетающего правления старшего Дионисия, оказались бы едва ли управляемыми, а возможно, даже препятствующими, если бы его сын попытался использовать их для более либеральных целей. Но эксперимент все же мог бы быть проведен с немалыми шансами на успех – если бы только Платон, в период своего недолгого духовного авторитета в Сиракузах, точнее оценил практическое влияние, которое философ мог разумно надеяться оказать на Дионисия. Я делаю эти замечания о нем с искренним сожалением; но я сильно ошибаюсь, если впоследствии он не услышал их в более горьких выражениях от изгнанного Диона, на которого в основном легли последствия этой ошибки.

Вскоре атмосфера в Сиракузах омрачилась. Консервативная партия – сторонники старой тирании во главе с ветераном Филистом – вела свою игру куда лучше, чем реформаторы во главе с Платоном или Дионом после прибытия Платона. Филист видел, что Дион, как человек сильных патриотических порывов и энергичный исполнитель, был настоящим врагом, на которого нужно было направить удар. Он не упускал ни одной возможности оклеветать Диона и настроить Дионисия против него. Шепоты и искажения из тысячи разных источников осаждали слух Дионисия, пугая его мыслью, что Дион узурпирует реальную власть в Сиракузах с целью в конечном итоге передать ее детям Аристомахи и править от их имени. Платона привезли сюда (как говорили) как пособника заговора, чтобы склонить Дионисия к праздным умствованиям, ослабить его активную энергию и в конечном итоге отстранить; чтобы вся серьезная политическая деятельность [с. 77] перешла в руки Диона. [155] Эти враждебные интриги не были секретом для самого Платона, который вскоре после прибытия начал замечать признаки их ядовитой активности. Он искренне пытался противодействовать им; [156] но, к несчастью, язык, которым он сам обращался к Дионисию, как раз давал им наилучшие шансы на успех. Когда Дионисий рассказывал Филисту или другим придворным, как Платон и Дион унижали его в его собственных глазах и говорили ему, что он недостоин править, пока не пройдет полного очищения, – его призывали воспринимать это как высокомерие и оскорбление; и уверяли, что это могло исходить только из желания лишить его власти в пользу Диона или, возможно, детей Аристомахи с Дионом в качестве регента.

Не следует забывать, что у Дионисия были реальные основания для ревности к Диону; который не только превосходил его в возрасте, достоинстве и способностях, но и был лично надменен в поведении и строг в привычках, тогда как Дионисий наслаждался весельем и удовольствиями. Поначалу эта ревность не прорывалась – отчасти из-за осознания Дионисием, что ему нужна опора, – отчасти благодаря, кажется, большому самообладанию Диона и его стараниям сохранить доверие и добрую волю Дионисия. Даже с самого начала враги Диона, несомненно, не скупились на клевету, чтобы отвратить от него Дионисия; и удивительно лишь то, как, несмотря на такие интриги и естественные причины ревности, Дион смог внушить свои политические устремления и сохранить дружеское влияние на Дионисия вплоть до прибытия Платона. После этого события естественные причины антипатии стали проявляться все сильнее, а противодействующие обстоятельства исчезли.

[с. 78] Три важных месяца прошли таким образом, в течение которых те драгоценные общественные устремления, которые Платон нашел внушенными Дионом в сердце Дионисия и которые он мог бы разжечь в жизнь и действие – чтобы либерализовать правление Сиракуз и восстановить другие свободные греческие города, – исчезли, чтобы никогда не вернуться. Вместо них Дионисий проникся все более горькой антипатией к другу и родственнику, от которого исходили эти чувства. Обвинения против Диона в заговоре и опасных замыслах, распространяемые Филистом и его кликой, стали смелее, чем когда-либо. Наконец, на четвертый месяц Дионисий решил избавиться от него.

Наблюдая за действиями Диона, обнаружили письмо, которое он написал карфагенским командирам в Сицилии (с которыми война все еще продолжалась, хотя, казалось, не слишком активно), приглашая их, если они направят какое-либо предложение о мире в Сиракузы, сделать это через него, так как он позаботится о том, чтобы оно было должным образом рассмотрено. Я уже упоминал, что даже при правлении старшего Дионисия Дион обычно был тем, кому доверяли переговоры с Карфагеном. Такое письмо от него, насколько мы можем судить из общего описания, не подразумевало ничего предательского. Но Дионисий, посоветовавшись с Филистом, решил использовать его как последний предлог. Пригласив Диона в акрополь под предлогом желания залечить их растущие разногласия и начав дружескую беседу, он завел ничего не подозревающего Диона в соседнюю гавань, где у берега стояла готовая к отплытию лодка с гребцами на борту. Затем Дионисий предъявил перехваченное письмо, вручил его Диону и обвинил его в лицо в измене. Тот отверг обвинение и горячо пытался возразить. Но Дионисий не дал ему говорить, настоял на том, чтобы он сел в лодку, и приказал гребцам немедленно отвезти его в Италию. [157]