История Греции. Том 5

[стр. 82] Ксеркс остановился у Термейского залива на несколько дней, используя значительную часть своей многочисленной армии для вырубки лесов и расчистки дорог на перевале через Олимп из Верхней Македонии в Перребию – маршрут, который его македонские союзники рекомендовали как более предпочтительный, чем ущелье Темпы. [150] Не планируя идти через последнее, он, как говорят, отправился морем, чтобы осмотреть его, и ему приписывают замечания о легкости его блокировки, что позволило бы превратить всю Фессалию в одно огромное озеро. [151] Его марш от Ферм через Македонию, Перребию, Фессалию и Ахайю Фтиотиду до земель малийцев и окрестностей Фермопил занял одиннадцать или двенадцать дней: [152] народы, через чьи города он проходил, уже изъявили покорность, а фессалийцы особенно усердно поддерживали его усилия. Его огромное войско [стр. 83] еще больше увеличилось за счет этих недавно покорившихся народов и македонских войск под командованием Александра; так что река Онохон в Фессалии и даже Апидан в Ахайе Фтиотиде едва могли обеспечить его водой, но, согласно сведениям, полученным Геродотом, были буквально выпиты. В Алосе, в Ахайе, он снизошел до того, чтобы выслушать мрачную легенду, связанную с храмом Зевса Лафистия и священной рощей рода Афаманта: он уважал и защищал эти священные места – эпизод, который показывает, что святотатство и разрушение храмов, в которых его обвиняли греки, хотя и справедливо в отношении Афин, Аб, Милета и др., отнюдь не проявлялись повсеместно и даже смягчались отдельными примерами глубокого уважения к греческим религиозным чувствам. [153] Продвигаясь вдоль побережья Малийского залива, он в конце концов достиг Трахинии близ Фермопил, где разбил лагерь, по-видимому, ожидая прибытия флота, чтобы скоординировать дальнейшее наступление, [154] теперь, когда враг находился прямо перед ним.

Однако его флоту не суждено было достичь точки соединения с такой же легкостью, как он сам прибыл к Фермопилам. Убедившись с помощью десяти упомянутых кораблей, захвативших три греческих сторожевых судна, что пролив между Скиафом и материком безопасен, персидский адмирал Мегабат отплыл со всем флотом из Ферм или из Пидны, [155] своей стоянки в Термейском заливе, через одиннадцать дней после начала сухопутного похода царя, и за один долгий день плавания достиг восточного побережья Магнесии, недалеко от её южной оконечности. Большая часть этой береговой линии, образованной склонами Оссы и Пелиона, совершенно скалиста и негостеприимна, но к югу от города Кастанеи находился небольшой открытый пляж, где флот остановился на ночь перед выходом к берегу, называемому Сепиада. [156] [стр. 84] Первая линия кораблей была пришвартована к берегу, но большая часть этого огромного флота стояла на якоре в восемь рядов. В таком положении на следующее утро их застал внезапный и страшный ураган – ветер, который местные жители называли Геллеспонтийским, дувший прямо на берег. Наиболее расторопные моряки успели спастись, вытащив свои суда на берег, но многие, не успев принять меры, были унесены ветром и разбились у Мелибеи, Кастанеи и других точек этого негостеприимного края. По самым скромным подсчётам, четыреста военных кораблей, а также бесчисленное множество транспортов и провиантских судов были уничтожены; потери в людях и имуществе оказались огромными.

Три полных дня длился ужас бури, в течение которых команды на берегу, оставшиеся почти без защиты и опасаясь нападения или грабежа со стороны местных жителей, были вынуждены разбирать выброшенные на берег корабли, чтобы соорудить из их обломков частокол. [157] Хотя маги, сопровождавшие войско, усердно молились и приносили жертвы – не только Ветрам, но и Фетиде с нереидами, покровительницам Сепиады, – облегчение наступило лишь на четвёртый день: [158] так долго молитвы Дельф и Афин, а также ревность богов к непомерной человеческой гордыне продлевали страшную кару. Наконец, на четвёртый день наступила тишина, и все уцелевшие корабли вышли в море, обогнув южную оконечность Магнесии, и направились в Афеты, у входа в залив Пагасы. Мало что выиграл Ксеркс от тяжёлой работы по прорытию канала через Афон в надежде избежать невидимых атмосферных врагов, воющих вокруг этого грозного мыса: [стр. 85] разрушительная сила его флота просто переместилась на противоположную сторону Фракийского моря.

Если бы персидский флот достиг Афет без происшествий, он обнаружил бы Эвбейский пролив покинутым греческим флотом и беззащитным, так что смог бы немедленно установить связь с сухопутной армией и ударить в тыл Леониду и его отряду. Но буря полностью изменила эту перспективу и подняла дух греческого флота в Халкиде. Разведчики с возвышенностей Эвбеи сообщили им об этом, даже передав, что весь персидский флот уничтожен. Тогда греки, вознеся благодарности и совершив возлияния Посейдону Спасителю, поспешно вернулись к Артемисию. Однако к их удивлению, они увидели, что персидский флот, хотя и сократившийся в числе, всё ещё представлял грозную силу и сохранял внушительный вид на противоположной стоянке у Афет. Последние пятнадцать кораблей этого флота, настолько повреждённые бурей, что отстали от остальных, приняли греческие суда за своих, попали в их середину и были все захвачены. Сандок, суб-сатрап Эолийской Кимы, Аридолис, тиран Алабанды в Карии, и Пенфил, тиран Пафоса на Кипре, командовавшие этим отрядом, были отправлены пленниками на Коринфский перешеек после допроса о противнике. Последний из этой тройки привёл к Ксерксу двенадцать кораблей, из которых одиннадцать затонули во время бури, а последний был теперь захвачен вместе с ним. [159]

Тем временем Ксеркс, расположившийся лагерем в виду Фермопил, позволил пройти четырём дням без какого-либо нападения. Вероятной причиной могла быть крайняя опасность, угрожавшая его флоту, о котором сообщалось, что он полностью уничтожен бурей. Но Геродот называет иную причину. По его словам, Ксеркс не мог поверить, что греки у Фермопил, несмотря на свою малочисленность, всерьёз намерены сопротивляться. Во время своего марша он слышал, что горстка спартанцев и других греков под предводительством Гераклида заняла позицию там, но он отнёсся к этим слухам с презрением. Когда же конный разведчик, посланный им для осмотра позиций, приблизился достаточно близко, чтобы осмотреть их расположение, не привлекая внимания своим присутствием, и вернулся с описанием прохода, защитной стены и видимой численности отряда, Ксеркс был ещё более изумлён и озадачен. Случилось так, что в момент, когда этот всадник подъехал, спартанцы находились в авангарде за пределами стены: одни занимались гимнастическими упражнениями, другие расчёсывали свои длинные волосы, и никто из них не обратил внимания на приближение вражеского лазутчика. Ксеркс затем послал за спартанским царём Демаратом, чтобы спросить, как ему понимать такое безумие. Тот напомнил ему об их прежнем разговоре в Дориске, вновь заверив, что спартанцы в ущелье будут сражаться до смерти, несмотря на свою малочисленность, и добавил, что их обычай в моменты особой опасности – особенно тщательно ухаживать за своими волосами. Несмотря на заверения Демарата и на то, что проход не только занят, но и сам по себе узок и труднопроходим, Ксеркс продолжал верить, что греки не намерены сопротивляться и разбегутся сами. Он откладывал атаку четыре дня. На пятый день он разгневался на дерзость и безрассудство маленького отряда перед ним и послал против них мидийские и киссийские части с приказом захватить их и привести к нему пленниками. [160]

Хотя мы читаем об этом у Геродота, вряд ли можно поверить, что перед нами историческая реальность: скорее, мы видим картину человеческого самомнения в его крайней форме, готового для удара ревнивых богов и предназначенного, подобно беседе Крёза с Солоном, подчеркнуть и усилить мораль, всегда присутствовавшую в сознании историка; чьё религиозное и поэтическое воображение, даже бессознательно для него самого, окружает голые факты истории речами и мотивами, которые не показались бы неуместными ни Гомеру, ни Эсхилу.

Все действия Ксеркса [p. 87] и необъятность собранного им войска показывают, что он рассчитывал на энергичное сопротивление; и хотя численность Леонида по сравнению с персами была ничтожной, в занимаемой ими позиции она вряд ли могла казаться таковой – вход шириной немногим больше дороги для одной повозки, с поперечной стеной, расширяющимся пространством и таким же узким выходом позади. Диодор сообщает [161], что локры, когда впервые отправили землю и воду персидскому царю, одновременно обязались захватить Фермопильский проход для него и были остановлены лишь неожиданным прибытием Леонида; также вполне вероятно, что фессалийцы, теперь главные проводники Ксеркса [162], вместе с Александром Македонским, попытались бы напугать гарнизон Фермопил теми же методами, что уже успешно привели к эвакуации Темпе.

Интервал в два-три дня мог быть выделен, чтобы дать таким интригам шанс на успех: тем временем флот, пережив бурю, прибыл бы в Афеты; таким образом, мы можем истолковать действия Ксеркса несколько менее наивно, чем они изображены у Геродота.

Мидийцы, которых Ксеркс первыми отправил в атаку, воодушевлённые как памятью о своём древнем азиатском владычестве, так и желанием отомстить за поражение при Марафоне [163], проявили личную храбрость. Позиция была такова, что луки и стрелы оказывались почти бесполезны – требовался рукопашный бой, в котором греки имели все преимущества организации и вооружения. Короткие копья, лёгкие плетёные щиты и туники атакующих плохо противостояли длинным копьям, массивным щитам, плотному строю [164] и выучке защитников. Однако храбрейшие воины персидской армии напирали сзади и, имея в своём распоряжении лишь численное превосходство, долго вели этот неравный бой, неся огромные потери при незначительном уроне греков.

Несмотря на постоянные отражения, атаки возобновлялись [p. 88] два дня подряд: греческие войска могли сменять друг друга при усталости, поскольку пространство было столь узким, что сражаться одновременно могли немногие; даже «бессмертные», десять тысяч отборных персидских гвардейцев, и другие элитные части армии, брошенные в атаку на второй день, были отброшены с тем же позором и потерями, что и остальные. Ксеркс наблюдал за этим унизительным поражением с высокого трона, специально для него сооружённого: «трижды (говорит историк с гомеровской живостью) вскакивал он с трона в муке за своё войско» [165].

После двух дней сражения никакого перелома не произошло, проход казался неприступным, а оборона – столь же триумфальной, сколь и мужественной, – как вдруг малиец по имени Эфиальт открыл Ксерксу существование малоизвестной горной тропы. По крайней мере, именно его единодушно считали в Греции предателем, выдавшим роковую тайну: после окончательного отражения персов он бежал из страны, и амфиктиония объявила награду за его голову; когда же он слишком рано вернулся на родину, его убил личный враг, которого лакедемоняне почтили как патриота. [166] Впрочем, были и другие греки, которых также называли сообщниками Ксеркса, передавшими ему столь ценную информацию; весьма вероятно, что доносчиков было несколько – ведь фессалийцы, бывшие тогда его проводниками, вряд ли могли не знать об этой тропе. Однако о ней так мало думали, что никто в персидском войске не подозревал, что её уже заняли фокейцы. С наступлением темноты Гидарн с отрядом персов двинулся вдоль ущелья реки Асоп, поднялся по тропе Анопеи, через лесистую местность между горами, занятыми этэйцами, и землями трахинцев, и на рассвете оказался близ вершины, где увидел тысячный фокейский дозор. В утренней тишине шум [стр. 89] его войска, шагавшего через лес, [167] разбудил защитников; но неожиданность была взаимной, и Гидарн в тревоге спросил проводника, не лакедемоняне ли эти воины. Узнав, что нет, он начал атаку и забросал фокейцев градом стрел, вынудив их оставить тропу и спасаться на более высокой точке горы. Озабоченные лишь собственной безопасностью, они забыли о бесценном проходе, который должны были охранять. Будь всё греческое войско у Фермопил, а не оставлено позади ради празднеств, они могли бы разместить на горной тропе такой отряд, который сделал бы её столь же неприступной, как и проход внизу.

Гидарн, не утруждая себя преследованием фокейцев, двинулся по нисходящей части тропы, более короткой, чем восходящая, и к полудню [168] оказался в тылу у Фермопил. Но ещё до завершения его спуска роковая весть уже достигла Леонида: враг заходит ему в тыл. Разведчики с холмов и перебежчики из персидского лагеря, особенно кимеец [169] по имени Тирастиад, принесли эту новость. Даже если бы таких осведомителей не нашлось, прорицатель Мегистий, потомок легендарного провидца Мелампа, прочитал бы приближение смерти в мрачных знамениях утренних жертвоприношений. Стало очевидно, что Фермопилы больше не удержать; но у защитников было достаточно времени для отступления, и отряд Леонида разделился во мнениях. Большинство склонялось к тому, чтобы оставить ставшую ненадёжной позицию и сохранить себя для будущих битв, где они могли бы эффективно противостоять захватчику. И нет сомнений, что это было естественным побуждением как [стр. 90] храбрых воинов, так и благоразумных командиров в данных обстоятельствах. Но для Леонида мысль об отступлении была невыносима. Его личная честь, а также честь его спартанских товарищей и самой Спарты [170] запрещали ему даже думать о сдаче врагу прохода, который он был послан защищать. Законы его страны требовали победить или умереть на назначенном посту, сколь бы ни превосходил враг числом. [171] Более того, как говорят, Дельфийский оракул предрёк, что либо сама Спарта, либо царь Спарты падёт жертвой персидского оружия. Отступи он – и едва ли избежал бы всеобщего порицания, которое в Греции особенно громко обрушивалось на неудачливого полководца. Тогда как добровольная жертва и смерть не только заставили бы замолчать любую клевету, но и вознесли бы его на вершину славы как человека и царя, подав пример рыцарского патриотизма в тот момент, когда греческий мир больше всего нуждался в таком уроке.

Триста спартанцев под началом Леонида оказались полностью достойны этого акта великодушного и самоотверженного самопожертвования. Возможно, он хотел бы вдохновить тем же чувством весь отряд, но, обнаружив их нерешительность, немедленно приказал им отступить, избегая тем самым неприглядного нежелания сражаться и раздоров. [172] Тот же приказ был отдан и прорицателю Мегистию, который, однако, отказался подчиниться и остался, хотя и отослал своего единственного сына. [173] Ни один из контингентов не остался с [стр. 91] Леонидом, кроме феспийцев и фиванцев. Первые, под командованием своего стратега Демофила, добровольно решили разделить участь спартанцев и проявили даже больше героизма, чем сами спартанцы, поскольку на них не давила та моральная необходимость соответствовать уже установленной славе и превосходству. Но для них отступление не сулило ничего лучше, чем простое сохранение жизни – либо в рабстве, либо в изгнании и нищете, ведь Феспии находились в Беотии, которая неизбежно была бы захвачена персами. [174] В то время как у пелопоннесских контингентов за спиной оставался Коринфский перешеек, который они, несомненно, ещё надеялись удержать.

Что касается фиванского отряда, то здесь мы сталкиваемся с затруднением. Геродот сообщает, что Леонид удерживал их против их воли в качестве заложников, что они участвовали в последующей битве как можно меньше и сдались в плен Ксерксу при первой возможности. Диодор же утверждает, что только феспийцы остались со спартанцами, а Павсаний, хотя и упоминает восемьдесят микенцев, оставшихся вместе с феспийцами (что, вероятно, неверно), ничего не говорит о фиванцах. [175] Взвесив все обстоятельства, можно предположить, что фиванцы остались, но остались по собственной инициативе – либо как граждане антиперсидской партии (как их описывает Диодор), либо потому, что для них отступление с пелопоннесцами могло быть не менее опасным, чем остаться, учитывая подозрения в медизме. Однако, когда наступил решающий момент, их мужество не выдержало испытания так же стойко, как у спартанцев и феспийцев, и они попытались спасти свои жизни, ссылаясь на медизм и утверждая, что были насильно удержаны Леонидом.

Таким образом, отряд, оставшийся с Леонидом при Фермопилах, состоял из трёхсот спартанцев с сопровождавшими их илотами, семисот феспийцев и, по-видимому, четырёхсот фиванцев. Если до этого там присутствовали какие-либо лакедемоняне, не являвшиеся спартанцами, они должны были отступить вместе с остальными пелопоннесцами. По предварительной договорённости с проводником Эфиальтом Ксеркс отложил атаку на них до полудня, когда войска Гидарна могли вскоре появиться у них в тылу. Однако в этот последний день Леонид, понимая, что всё, что осталось, – это дорого продать жизни своих воинов, не ограничился обороной, [176] а выдвинулся на более открытое пространство перед ущельем, перейдя в наступление и обратив в бегство передовые отряды персов, многие из которых погибли как от копий греков, так и в близлежащем море и болотах, а также были растоптаны своими же. [стр. 93] Персидским военачальникам пришлось приложить все усилия, подкреплённые угрозами и щедрым применением кнута, чтобы заставить своих солдат продолжать бой. Греки сражались с безрассудной храбростью и отчаянием против превосходящих сил, пока наконец их копья не сломались, и у них не осталось иного оружия, кроме мечей. Именно в этот момент пал сам Леонид, и вокруг его тела битва разгорелась с новой силой: персы прилагали все усилия, чтобы завладеть им, но греки четырежды отражали их атаки, при этом погибли многие персидские военачальники, включая двух братьев Ксеркса.

Измученные, обессиленные, поредевшие и лишённые самого эффективного оружия, немногочисленные защитники отступили с телом своего предводителя в узкий проход за поперечной стеной, где все вместе заняли позицию на холмике, оказавшись под атакой основной персидской армии с одной стороны и отряда Гидарна, завершившего к тому времени свой обход, – с другой. Они были окружены, засыпаны градом стрел и перебиты до последнего человека, не теряя мужества даже в конце и защищаясь оставшимися кинжалами, голыми руками и даже зубами. [177]

Так погиб Леонид со своими героическими соратниками – тремястами спартанцами и семьюстами феспийцами. Среди такого всеобщего героизма было трудно выделить кого-то одного, однако Геродот упоминает спартанцев Диенека, Алфея и Марона, а также феспийца Дифирамба, как наиболее отличившихся. Ответ, приписываемый первому, стал знаменитым. [178]

«Персидское войско (ему сообщили) столь велико, что их стрелы затмевают солнце».

«Тем лучше (ответил он), мы будем сражаться в тени».

Геродот расспрашивал и записал имена каждого из этих трёхсот, и даже спустя шестьсот лет Павсаний ещё мог прочесть их имена, выгравированные на колонне в Спарте. [179] Лишь один из них – Аристодем [стр. 94] – вернулся домой, не приняв участия в битве. Он, вместе с Эвритом, другим воином, отсутствовал в отряде по болезни, и оба лежали в Альпенах, страдая от тяжёлой глазной болезни. Эврит, узнав, что настал роковой час для отряда, решил не пережить его, потребовал своё оружие и приказал своему слуге-илоту отвести его в строй, где он пал, сражаясь храбро, в то время как илот ушёл и выжил. Аристодем не последовал примеру своего больного товарища: сломленный физическими страданиями, он был доставлен в Спарту – но вернулся лишь к презрению и бесчестию среди сограждан. [180] Его называли «трусом Аристодемом»; никто не хотел говорить с ним, общаться или даже дать огня для его очага. [181] [стр. 95]

После года такой горькой опалы он наконец смог восстановить свою честь в битве при Платеях, где пал, превзойдя всех товарищей в героической, даже безрассудной храбрости.

Среди последних мгновений этого отважного отряда мы с отвращением обращаемся к дезертирству и сдаче фиванцев. Говорили, что они участвовали в последней схватке, но лишь для виду и под давлением необходимости. Однако когда спартанцы и феспийцы, изнурённые и обезоруженные, отступили, чтобы умереть на холме внутри ущелья, фиванцы отделились от них, подошли к врагу с протянутыми руками и молили о пощаде. Они громко заявляли, что были друзьями и подданными Великого Царя и оказались при Фермопилах против своей воли, что подтвердили фессалийцы в персидском войске. Хотя несколько человек были убиты, прежде чем персы поняли их намерения, остальных пощадили – но не без позорного клейма, выжженного как знак ненадёжных рабов, унижение, которому их командир Леонтиад был вынужден подвергнуться наравне с остальными.

Таков рассказ, который приводит Геродот, не выражая ни малейшего сомнения. Плутарх решительно опровергает его и даже ссылается на беотийского автора, [182] утверждающего, что командовал фиванцами при Фермопилах не Леонтиад, а Анаксарх. Не отрицая сомнительного поведения и сдачи фиванского отряда, мы можем счесть историю с позорным клеймом вымыслом, порождённым сильными антифиванскими настроениями в Греции после отражения Ксеркса.

Гнев монарха, когда он осматривал поле боя после окончания сражения, обрушился на тело доблестного Леонида, чью голову он приказал отрубить и водрузить на крест. Но его ум был полон не только гневом: он [стр. 96] также испытывал невольное восхищение перед этим небольшим отрядом, оказавшим ему столь неожиданное и почти непреодолимое сопротивление. Теперь он начал тревожиться о том сопротивлении, которое его ещё ждало.

– Демарат, – сказал он находившемуся рядом изгнанному спартанскому царю, – ты человек достойный: все твои предсказания сбылись. Теперь скажи мне, сколько ещё осталось лакедемонян, и все ли они такие же воины, как эти павшие?

– О царь, – ответил Демарат, – общее число лакедемонян и их городов велико. В одной Спарте восемь тысяч взрослых воинов, и все они равны тем, кто сражался здесь. Остальные лакедемоняне, хотя и уступают им, всё же превосходные солдаты.

– Скажи мне, – продолжил Ксеркс, – какой способ победить таких людей будет наименее трудным?

Тогда Демарат посоветовал ему отправить часть флота, чтобы захватить остров Киферу, и оттуда вести войну на южном побережье Лаконии. Это отвлекло бы внимание Спарты и помешало бы ей участвовать в совместной обороне против его сухопутных сил. Если же этого не сделать, все силы Пелопоннеса соберутся для защиты узкого Коринфского перешейка, где персидскому царю предстояло бы сражаться в куда более страшных битвах, чем те, что он видел до сих пор. [183]

К счастью для безопасности Греции, Ахемен, брат Ксеркса, вмешался, чтобы отговорить царя от этого разумного плана, не преминув очернить характер и мотивы Демарата. Он утверждал, что тот, как и прочие греки, ненавидел всякую власть и завидовал всякому успеху, превосходящему его собственный. Кроме того, добавил он, после ущерба, нанесённого недавним штормом, флот не мог позволить себе дальнейшего сокращения численности. Было необходимо сохранить все персидские силы, как на суше, так и на море, единой и согласованно действующей массой. [184]

Нескольких таких замечаний хватило, чтобы вновь пробудить в монархе привычную уверенность в подавляющей численности. Однако, отвергнув совет Демарата, он решительно отверг и обвинения в недобросовестности и отсутствии искренней преданности у этого изгнанного царя. [185]

[стр. 97] Тем временем дни сражений при Фермопилах были не менее активно использованы флотами у Афет и Артемисия. Уже упоминалось, что греческие корабли, покинув свою позицию у последнего места и отступив к Халкиде, вернулись, узнав, что персидский флот был почти уничтожен недавним штормом. Однако, вернувшись к Артемисию, греческие командиры вновь встревожились, увидев, что флот противника, несмотря на только что понесённый урон, всё ещё превосходит их числом на противоположной позиции у Афет. Это зрелище и осознание своего превосходства произвели такое впечатление, что они вновь решили отступить без боя, оставив пролив открытым и незащищённым.

Известие об их решении вызвало сильное смятение среди жителей Эвбеи, которые умоляли Еврибиада продержаться ещё несколько дней, пока они не успеют эвакуировать свои семьи и имущество. Но даже такая отсрочка была сочтена опасной и отклонена. Он уже собирался отдать приказ об отступлении, когда эвбейцы отправили своего посланника Пелагона к Фемистоклу, предложив тридцать талантов при условии, что флот останется на позиции и вступит в бой для защиты острова.

Фемистокл ловко и успешно использовал эти деньги, отдав пять талантов Еврибиаду, а также щедро одарив других ведущих командиров. Наиболее несговорчивым среди них оказался коринфянин Адеймант, который сначала пригрозил уйти со своей эскадрой в одиночку, если остальные греки будут настолько безумны, чтобы остаться. Его тревогу удалось заглушить, если не успокоить, подарком в три таланта. [186]

Однако, как бы Плутарх ни был возмущён столь бесславными откровениями, сохранёнными для нас Геродотом относительно скрытых механизмов этой памятной борьбы, нет оснований сомневаться в описанном здесь подкупе. Но Фемистокл, несомненно, лишь поддался искушению и получил возможность совершить – благодаря [с. 98] эвбейским деньгам – то, что он и без них желал бы и, вероятно, пытался бы осуществить: завязать морское сражение у Артемисия. Для удержания Фермопил и успеха общего плана обороны было абсолютно необходимо защитить Эвбейский пролив от персидского флота, и греки не могли найти более выгодной позиции для боя. Можно с достаточным основанием предположить, что Фемистокл, столь же отважный, сколь и проницательный, и к тому же главный инициатор развития морских сил своей страны, неохотно согласился с предложенным планом оставить Артемисий. Однако его выдающийся ум не исключал корыстолюбия, которое сделало подношения эвбейцев допустимыми и желанными – а для него, возможно, ещё более желанными, поскольку они давали средства для привлечения на свою сторону других противящихся вождей и спартанского адмирала. [187]