История Греции. Том 5

Только шестьдесят дельфийцев осмелились остаться вместе с религиозным главой Акератом. Но вскоре появились знамения сверхъестественной помощи, чтобы ободрить их. Священные доспехи, висевшие во внутреннем святилище, к которым ни одна человеческая рука не смела прикоснуться, оказались лежащими перед дверью храма.

А когда персы, двигаясь по дороге Схисте, по крутому пути под отвесными скалами Парнаса, ведущему к Дельфам, достигли храма Афины Пронои – внезапно раздался ужасающий гром. Две огромные каменные глыбы сорвались и с оглушительным грохотом обрушились [с. 115] на них, раздавив многих насмерть. Из храма Афины также раздался боевой клич.

Охваченные паническим ужасом, захватчики повернули назад и бежали, преследуемые не только дельфийцами, но и, как они сами утверждали, двумя воинами сверхчеловеческого роста с губительным оружием. Торжествующие дельфийцы подтвердили этот рассказ, добавив, что этими помощниками были герои Филлак и Автоной, чьи священные участки находились поблизости. Сам Геродот, посетив Дельфы, видел на священной земле Афины те самые каменные глыбы, что обрушились на персов. [229] Так бог отразил этих захватчиков от своего святилища и сокровищ в Дельфах, которые оставались неприкосновенными ещё сто тридцать лет, пока их не разграбили святотатственные руки фокидянина Филомела. В тот раз, как будет видно далее, истинными защитниками сокровищ стали победители при Саламине и Платеях.

Прошло четыре месяца с момента выхода из Азии, когда Ксеркс достиг Афин – конечной точки своего продвижения. С ним были члены рода Писистратидов, которые, несомненно, уже считали своё возвращение неизбежным, а также несколько афинских изгнанников, поддерживавших их интересы. Хотя страна была полностью покинута, горстка людей, собравшихся в акрополе, осмелилась бросить ему вызов. Никакие уговоры [стр. 116] Писистратидов, стремившихся уберечь священное место от разграбления, не смогли убедить их сдаться. [230]

Афинский акрополь – скалистый утёс, круто поднимающийся на высоту около ста пятидесяти футов, с плоской вершиной длиной примерно тысяча футов с востока на запад и шириной пятьсот футов с севера на юг – имел единственный доступ только с западной стороны. [231] Более того, на всех участках, где существовала хоть какая-то возможность подъёма, он был защищён древней крепостной стеной, называемой Пеласгической. Вынужденные брать крепость силой, персидские войска окружили её с северной и западной сторон и начали атаку с возвышенности, примыкающей к северо-западу, – Ареопага. [232] Оттуда они обстреливали (если можно так выразиться) деревянные укрепления перед воротами раскалёнными снарядами – то есть осыпали их тучами стрел с горящей паклей. Деревянные палисады и заграждения вскоре загорелись и сгорели дотла. Но когда персы попытались подняться на штурм по западной дороге, ведущей к воротам, неустрашимый маленький гарнизон продолжал сдерживать их, скатывая вниз огромные камни.

Какое-то время казалось, что Великому царю придётся прибегнуть к медленной осаде. Однако в конце концов несколько отчаянных воинов из числа осаждающих попытались взобраться на отвесную скалу с северной стороны, возле храма (или часовни) Аглавры, которая располагалась почти напротив персидских позиций, но позади ворот и западного подъёма. Здесь скала была настолько неприступной от природы, что [стр. 117] оставалась совершенно без охраны и даже, по-видимому, без укреплений. [233] К тому же всё внимание маленького гарнизона было сосредоточено на войске у ворот. Таким образом, отдельной группе штурмующих удалось незамеченными достичь вершины и оказаться в тылу защитников. Те, лишённые последней надежды, либо бросались вниз со стен, либо искали спасения во внутреннем святилище.

Успешные штурмовики открыли ворота всей персидской армии, и вскоре акрополь полностью оказался в их руках. Его защитники были перебиты, храмы разграблены, а все постройки – священные и мирские – преданы огню. [234]

Афинская цитадель неожиданно перешла в руки Ксеркса, почти так же, как Сарды некогда оказались во власти Кира. [235]

Так исполнилось божественное предсказание: Аттика полностью перешла к персам, и пожар Сард был отомщён на родине и цитадели их захватчиков, а также на их священном храме в Элевсине. Ксеркс немедленно отправил в Сузы известие об этом событии, которое, как говорят, вызвало безмерные проявления радости, казалось бы, опровергая мрачные предсказания его дяди Артабана. [236]

На следующий день афинские изгнанники из его свиты получили приказ или, возможно, разрешение отправиться принести жертвы среди развалин акрополя и, если возможно, искупить осквернение этой земли. Они обнаружили, что священная маслина возле храма Эрехтея, особый дар богини Афины, хотя и сгорела дотла в недавнем пожаре, уже выпустила свежий побег длиной в один локоть – по крайней мере, благочестие восстановленных Афин впоследствии поверило в это ободряющее знамение, [237] как и в то, что, по словам Дикея, афинского спутника Писистратидов, было увидено на Фриасийской равнине.

Тогда был день, отведённый для празднования Элевсинских мистерий, и хотя в этот скорбный год не было никаких торжеств, да и афинян на этой территории не осталось, Дикей всё же вообразил, что видит пыль и слышит громкое многоголосое пение, обычно сопровождавшее процессию из Афин в Элевсин в обычные времена. Он даже хотел сообщить об этом Ксерксу, но Демарат удержал его. Однако и он, и Геродот истолковали это как знак того, что сами богини покидают Элевсин, чтобы помочь афинянам при Саламине.

Но что бы ни принималось в последующие времена, в тот день никто не мог поверить в скорое возрождение покорённых Афин как свободного города – даже если бы он видел знамение сгоревшей маслины, внезапно пустившей побег с неестественной силой. Положение афинян казалось тогда безнадёжным как для их союзников, собравшихся на Саламине, так и для победоносных персов.

Примерно во время захвата акрополя персидский флот также благополучно прибыл в Фалерскую бухту, усиленный кораблями из Кариста и с различных островов Киклад, так что Геродот оценивает его численность как равную той, что была до ужасного шторма у мыса Сепиас, – оценка, конечно, недостоверная. [238]

[стр. 119] Вскоре после своего прибытия Ксеркс лично спустился к берегу, чтобы осмотреть флот, а также посоветоваться с различными морскими командирами о целесообразности атаки вражеского флота, который теперь находился так близко к нему в узком проливе между Саламином и берегами Аттики. Он пригласил всех занять места на собрании, где царь Сидона занял первое место, а царь Тира – второе. Вопрос был поставлен перед каждым из них отдельно Мардонием, и когда мы узнаём, что все высказались за немедленное сражение, можно быть уверенным, что твёрдое мнение самого Ксеркса должно было быть им заранее известно. Лишь одно исключение нарушило это единодушие – Артемисия, царица Галикарнаса в Карии, в уста которой Геродот вкладывает пространную речь, осуждающую саму мысль о сражении в узком Саламинском проливе. Она предсказывала, что если сухопутные войска двинутся вперёд для атаки Пелопоннеса, пелопоннесцы с флота у Саламина вернутся для защиты своих домов, и таким образом флот распадётся, тем более что на острове было мало или вообще не было продовольствия. Кроме того, она выражала безмерное презрение к боеспособности персидского флота и моряков по сравнению с греческими, а также к союзным контингентам Ксеркса в целом.

Нет причин сомневаться, что царица Артемисия дала этот благоразумный совет, и историк из Галикарнаса мог располагать сведениями о доводах, на которых основывалось её мнение. Однако трудно поверить, что она могла публично высказать такую оценку морских подданных Персии – оценку, не только оскорбительную для всех, кто её слышал, но и в тот момент несправедливую, хотя ко времени написания труда Геродота она стала ближе к истине, [239] и, возможно, сама Артемисия [стр. 120] со временем пришла к такому убеждению. Какими бы ни были её причины, историк сообщает, что как друзья, так и соперники были поражены её безрассудством, отговаривая царя от морского сражения, и ожидали, что её казнят. Однако Ксеркс выслушал совет с совершенным спокойствием и даже стал ещё больше уважать карийскую царицу, хотя решил, что следует действовать согласно мнению большинства – или своему собственному. Соответственно, был отдан приказ атаковать на следующий день, [240] в то время как сухопутные войска должны были двинуться в сторону Пелопоннеса.

Пока на берегу Фалерона всемогущая воля навязывала мнимое единодушие и исключала любое настоящее обсуждение, соседнее греческое войско у Саламина представляло собой полную противоположность: среди его участников царили безмерные разногласия. Уже упоминалось, что греческий флот изначально собрался на этом острове не с целью сделать его морской базой, а лишь для прикрытия и помощи в эвакуации афинян. После выполнения этой задачи и с прибытием Ксеркса в Аттику Эврибиад созвал вождей, чтобы обсудить наиболее подходящую позицию для морского сражения. Большинство из них, особенно пелопоннесцы, были против пребывания у Саламина и предлагали перевести флот к Коринфскому перешейку, где он мог бы поддерживать непосредственную связь с пелопоннесскими сухопутными силами. В случае поражения на море корабли могли найти защиту на берегу, а люди – присоединиться к сухопутным войскам, тогда как в случае неудачи в морском сражении у Саламина они оказались бы заперты на острове без надежды на спасение. [241]

В разгар дебатов прибыл гонец с известием о захвате и сожжении Афин и их акрополя персами. Эта новость вызвала такой ужас, что некоторые вожди, не дожидаясь окончания обсуждения и финального голосования, тут же покинули совет и начали поднимать паруса или готовить гребцов к отплытию. Большинство проголосовало [стр. 121] за перемещение к перешейку, но поскольку приближалась ночь, фактическое отплытие было отложено до следующего утра. [242]

Теперь ощущалась нехватка позиции, подобной Фермопилам, которая служила защитой для всех греков одновременно, предотвращая рост разрозненных страхов и интересов. Неудивительно, что пелопоннесские вожди – особенно коринфяне, выставившие столь значительный флот, и на чьей территории, казалось, должно было произойти сухопутное сражение на Истме – проявляли такое упорное нежелание сражаться при Саламине и настаивали на отступлении к позиции, где в случае морского поражения они могли бы получить поддержку от своих сухопутных сил и, в свою очередь, помочь им.

С другой стороны, Саламин был не только наиболее выгодной позицией для уступающего в численности греческого флота благодаря узкому проливу, но и его оставление грозило разрушить единство союзного флота: Мегары и Эгина остались бы без прикрытия, и их контингенты немедленно отступили бы для защиты своих земель – в то время как афиняне, чьи изгнанные семьи в значительной части находились на Саламине и Эгине, также оказались бы отвлечены от совместных действий у Истма. Если бы флот переместился туда, даже сами пелопоннесцы, вероятно, не остались бы единым целым: эскадры Эпидавра, Трезена, Гермионы и других городов, опасаясь, что персидский флот может высадиться у их берегов, разошлись бы по домам, несмотря на усилия Еврибиада удержать их вместе.

Таким образом, приказ покинуть Саламин и отступить к Истму был равносилен приговору для всей объединённой морской обороны, что делало его вдвойне ненавистным для тех, кто, как афиняне, эгинеты и мегарцы, был вынужден цепляться за защиту Саламина ради собственного спасения. Несмотря на все возражения, включая протесты Фемистокла, упорное решение пелопоннесских вождей возобладало, и каждый отправился на свой корабль, готовясь к отступлению на следующее утро.

Когда Фемистокл вернулся на свой корабль, подавленный этим решением и необходимостью организовать эвакуацию афинских изгнанников с острова, а также подготовить эскадру к отплытию, он встретил своего друга афинянина Мнесифила, который спросил его, какое решение принял совет вождей. О Мнесифиле, известном как мудрый и практичный политик, к сожалению, сохранилось мало сведений, но, несомненно, это был неординарный человек, если молва – правдиво или нет – приписывала ему роль вдохновителя Фемистокла.

Узнав о принятом решении, Мнесифил разразился протестом, предрекая полную гибель в случае его исполнения: вскоре не останется ни единого флота для сражения, ни общей цели и родины, за которую стоило бы сражаться. [243] Он горячо убеждал Фемистокла вновь поднять вопрос и сделать всё возможное, чтобы отменить решение об отступлении и принять новое – остаться и дать бой при Саламине.

Фемистокл уже безуспешно пытался отстоять эту точку зрения, но, несмотря на упадок духа из-за неудачи, доводы уважаемого друга так сильно на него повлияли, что он решил возобновить попытки. Он немедленно отправился на корабль Еврибиада, попросил разрешения поговорить с ним и, получив приглашение на борт, в частной беседе изложил все аргументы заново, настаивая на своём с ещё большей силой. В этом разговоре тет-а-тет можно было говорить откровеннее, чем на совете вождей, которых оскорбило бы прямое указание на то, что они, вероятно, покинут флот, как только тот оставит Саламин.

Благодаря этой доверительной беседе Фемистоклу удалось частично переубедить Еврибиада и даже добиться созыва нового совета. Едва совет собрался, ещё до того, как Еврибиад успел объяснить его цель и начать обсуждение, Фемистокл обратился к каждому из вождей по отдельности, изливая свои опасения по поводу оставления Саламина. Коринфянин Адеймант прервал его, сказав:

– Фемистокл, тех, кто на состязаниях выступает прежде сигнала, бичуют.

– Верно, – ответил афинянин, – но те, кто выступает после сигнала, не получают венков. [244]

Еврибиад тогда объяснил собранию, что в его душе зародились сомнения, и он созвал их, чтобы пересмотреть прежнее решение. Тогда Фемистокл начал дебаты, горячо доказывая необходимость сражаться в узком проливе у Саламина, а не на открытых водах у Истма, а также защищать Мегару и Эгину. Он утверждал, что морская победа при Саламине будет не менее эффективна для защиты Пелопоннеса, чем если бы она произошла у Истма, тогда как отвод флота к последнему лишь привлечет персов за собой. Он также не забыл упомянуть, что у афинян есть пророчество, обещающее им победу на их собственном острове.

Однако его речь мало впечатлила пелопоннесских вождей, которые даже разозлились из-за того, что их снова созвали, чтобы пересмотреть уже принятое решение – решение, которое они считали жизненно важным для своей безопасности. Особенно ярко это раздражение проявилось у коринфянина Адейманта, чей гнев прорвался наружу. Он резко осудил самоуверенность Фемистокла и приказал ему замолчать как человеку, который больше не представляет свободный греческий город – ведь Афины уже во власти врага. Более того, он заявил, что Еврибиад не имеет права учитывать голос Фемистокла, пока тот не представит свидетельства от какого-либо свободного города, уполномочивающего его выступать на собрании.

Эта неблагородная и безумная атака на лидера, командовавшего более чем половиной всего флота, показала неудержимое нетерпение коринфян увести флот к своему Истму. В ответ Фемистокл резко возразил, напомнив им, что, имея под своим началом двести хорошо укомплектованных кораблей, он может где угодно обрести город и земли не хуже, а то и лучше Коринфа.

Но теперь он ясно видел, что убеждать доводами бесполезно, и единственное, что сработает, – язык прямой угрозы. Обратившись лично к Еврибиаду, он сказал:

«Если ты останешься здесь и будешь сражаться храбро, всё обернётся хорошо. Но [p. 125] если не останешься, ты погубишь Элладу. Ведь все наши военные силы сосредоточены в наших кораблях. Послушайся меня. Если нет – мы, афиняне, отправимся с нашими семьями на кораблях в Сирис в Италии, который издревле принадлежит нам и куда, согласно пророчествам, мы однажды должны переселиться. Тогда вы, вожди, оставшись без таких союзников, как мы, вспомните мои слова».

Еврибиад уже был почти убеждён красноречивыми доводами Фемистокла, но эта прямая угроза окончательно склонила его решение и, вероятно, заставила замолчать даже коринфян и пелопоннесских противников – ведь было слишком очевидно, что без афинян флот бессилен. Однако он не стал снова ставить вопрос на голосование, а сам отменил прежнее решение и приказал остаться у Саламина для боя.

Все подчинились этому приказу, хотели они того или нет. [246] На следующий день они готовились к битве вместо отступления, призывая защиту и поддержку саламинских героев-Эакидов – Теламона и Аякса. Они даже отправили триеру на Эгину, чтобы умолять самого Эака и других Эакидов о помощи.

Похоже, в тот же день Ксеркс также принял решение сражаться при Саламине: к концу дня его флот пришёл в движение, готовясь к атаке на следующее утро.

Но пелопоннесцы, хотя и не решаясь ослушаться приказа спартанского адмирала, всё ещё не избавились от прежних страхов и нежелания сражаться, которые вскоре вновь взяли верх над грозными угрозами Фемистокла и ещё более усилились из-за вестей с Истма. Посланцы оттуда описывали трепет и ужас своих оставшихся сородичей, строивших поперечную стену для отражения ожидаемого вторжения с суши. Почему они [стр. 126] не были там же, чтобы объединить силы и помочь в обороне – пусть даже разбитые на море, но хотя бы на суше – вместо того чтобы тратить усилия на защиту Аттики, уже захваченной врагом? Такие жалобы передавались из уст в уста, сопровождаясь горькими упрёками в адрес безумия Эврибиада. В конце концов, общее недовольство вылилось в открытый и мятежный протест, и потребовался новый совет военачальников, который был немедленно созван. [247]

На нём разгорелись те же яростные споры, и вновь вспыхнули непримиримые разногласия: пелопоннесские вожди требовали немедленного отступления, тогда как афиняне, эгинеты [248] и мегарцы настаивали на том, чтобы остаться и дать бой. Фемистокл видел, что большинство голосов среди военачальников будет против него, несмотря на приказы Эврибиада, и катастрофический кризис, грозивший лишить Грецию всякой объединённой морской защиты, казался неминуемым. Тогда он прибег к последней хитрости, чтобы предотвратить бегство, сделав его невозможным. Под благовидным предлогом покинув совет, он отправил верного гонца через пролив с тайным посланием к персидским военачальникам.

Его раб Сикинн – по-видимому, греко-азиатского происхождения, [249] понимавший персидский язык и, возможно, проданный в рабство во время недавнего Ионийского восстания, но чьи выдающиеся качества подтверждались тем, что ему было доверено воспитание детей господина – должен был тайно сообщить персам от имени Фемистокла, якобы сочувствующего их успеху, что греческий флот [стр. 127] не только охвачен величайшим страхом и готовится к бегству, но и раздираем яростными раздорами, так что его части скорее станут сражаться друг против друга, чем против общего врага. Персам, добавлялось в послании, представляется великолепная возможность: если они не замедлят ею воспользоваться, то смогут сначала окружить греков и отрезать им путь к отступлению, а затем атаковать разобщённые силы, многие из которых при начале боя открыто перейдут на сторону персов. [250]

Такова была важная депеша, отправленная Фемистоклом через узкий пролив (в самом узком месте – всего четверть мили шириной), отделяющий Саламин от материка, где стоял враг. Она была передана с таким искусством, что произвела именно то впечатление, которое он хотел создать, и последовавшая за этим блистательная победа позволила считать её великолепной военной хитростью. Но в случае поражения его имя покрылось бы позором. Больше всего поражает то, что, получив за это величайшие почести от греков как за гениальную уловку, он впоследствии, в годы изгнания, [251] выдавал это за важную услугу персидскому царю. Учитывая отчаянное положение греков в тот момент, вполне вероятно, что именно возможность двоякого толкования отчасти побудила его отправить это послание.

По-видимому, оно было доставлено Ксерксу вскоре после того, как он отдал приказ о сражении на следующее утро. Царь с таким жаром ухватился за этот план, что приказал своим военачальникам в течение ночи [252] закрыть выходы из Саламинского пролива как с севера, так и с юга от города Саламин, под страхом смерти, если грекам оставят хоть малейшую лазейку для бегства. Многочисленный персидский флот стоял вдоль побережья Аттики: его главные силы находились в Фалерской бухте, но часть кораблей, несомненно, занимала три естественные гавани (ещё не улучшенные искусством), принадлежавшие дему Пирея, а возможно, простиралась и дальше вдоль западного побережья к югу от Фалера. Греческий же флот находился в гавани города Саламин, на части острова, обращённой к горе Эгалеос в Аттике.

В течение ночи [253] часть персидского флота, выйдя из Пирея и двигаясь на север вдоль западного побережья Аттики, замкнула северный выход из пролива со стороны Элевсина, тогда как другая часть перекрыла южный проход между Пиреем и юго-восточной оконечностью острова, высадив отряд войск на пустынном островке Пситталия близ этого мыса. [254] [стр. 129] Все эти меры были предприняты ночью, чтобы предотвратить ожидаемое бегство греков и на следующее утро атаковать их в узком проливе прямо у их гавани.

[стр. 130] Тем временем ожесточенный спор среди греческих военачальников, в разгар которого Фемистокл отправил своего тайного посланника, продолжался без ослабления и без решения. Афинскому стратегу было выгодно затягивать дебаты и не допускать окончательного голосования, пока эффект его хитрости не сделает отступление невозможным. Затянуть обсуждение было нетрудно в столь критической ситуации, где большинство военачальников было на одной стороне, а большинство флота – на другой, тем более что Еврибиад сам склонялся к точке зрения Фемистокла. Таким образом, к закату дебаты еще не завершились и либо продолжались всю ночь, либо были отложены до рассвета следующего утра, когда произошел инцидент, столь же интересный, сколь и важный, придавший дискуссии новый оборот. Остракизированный Аристид прибыл на Саламин с Эгины.

После отмены его изгнания, предложенной самим Фемистоклом, у него не было возможности вернуться в Афины, и теперь он впервые присоединился к своим соотечественникам в их вынужденном пребывании на Саламине. Он был осведомлен о разгоревшихся раздорах и о нетерпении пелопоннесцев отступить к Истму. Он первым сообщил новость о том, что такое отступление стало невозможным из-за позиции персидского флота, от которого его собственное судно смогло ускользнуть лишь под покровом ночи. Он велел пригласить Фемистокла из собрания военачальников и после благородного вступления, в котором выразил надежду, что их соперничество отныне будет лишь соревнованием в служении общей родине, сообщил ему, что новый маневр персов лишает всякой надежды достичь Истма и делает дальнейшие споры бессмысленными.