История Греции. Том 5

Эгинетский гражданин по имени Никодром воспользовался этой войной, чтобы продвинуть заговор против правительства острова: считая себя ранее несправедливо изгнанным, он организовал восстание народа против правящей олигархии, договорившись с афинянами о одновременном вторжении в поддержку своего плана. В назначенный день он поднял своих [стр. 48] сторонников с оружием и захватил Старый Город – укрепленное место, которое со временем уступило более современному городу на побережье, менее защищенному, но более удобному [78]. Однако афиняне не появились, и без них он не смог удержаться: ему пришлось бежать с острова, став свидетелем полного разгрома своих сторонников – большая их часть, семьсот человек, попала в руки правительства и была казнена.

Лишь один из пленников разорвал цепи, бежал в святилище Деметры Тесмофоры и успел схватиться за дверную ручку, прежде чем его настигли. Несмотря на все попытки силой оттащить его, он судорожно вцепился в нее: преследователи не осмелились убить его в таком положении, но отрубили ему руки, а затем казнили, оставив кисти висеть и сжимать [79] дверную ручку, где они, по-видимому, оставались долгое время.

Казнь семисот пленников, кажется, не навлекла на эгинетскую олигархию ни божественной кары, ни осуждения современников; но осквернение святилища в случае того несчастного, которому отрубили руки, было преступлением, которое богиня Деметра так и не простила. Более чем пятьдесят лет спустя, в первый год Пелопоннесской войны, эгинеты, ранее покоренные Афинами, были окончательно изгнаны со своего острова: это изгнание стало божественным возмездием за древнее нечестие, которое даже полвека искупительных жертв не смогли стереть [80].

Афиняне, которые должны были помочь Никодрому, прибыли на Эгину на день позже. Их действия задержала необходимость заимствовать двадцать трирем у коринфян в дополнение к пятидесяти своим. С этими семьюдесятью кораблями они разгромили эгинетов, вышедших против них с флотом равной численности, а затем высадились на острове. Эгинеты запросили помощи у Аргоса, но тот город был либо слишком недоволен ими, либо слишком истощен после поражения от спартанца Клеомена, чтобы помочь. Тем не менее, тысяча аргосских добровольцев под предводительством прославленного пентатлониста Еврибата прибыла им на помощь, и началась ожесточенная война с переменным успехом против афинского войска.

На море афиняне потерпели поражение, будучи атакованы в момент, когда их флот был в беспорядке, и потеряли четыре корабля с экипажами. На суше они добились большего успеха, и лишь немногие из аргосских добровольцев вернулись домой. Их предводитель, Еврибат, полагаясь на свою силу и мастерство, вызвал на поединок лучших афинских воинов: он убил троих подряд, но четвертый, Софан из Декелеи, одолел его [81]. В конце концов, захватчикам пришлось покинуть остров без решительного результата, и война, по-видимому, [стр. 50] продолжалась частыми набегами и каперством с обеих сторон – в чем активное участие принимали Никодром и эгинетские изгнанники, поселенные Афинами у побережья Аттики близ Суния [82]; в целом преимущество оставалось на стороне Афин.

Ход этой войны, особенно провал предприятия Никодрома из-за задержки с заимствованием кораблей у Коринфа, хорошо показал афинянам необходимость увеличения своего флота. Именно с этого времени мы отмечаем у них первые ростки той решительной склонности к морской активности, которая так удачно совпала с расширением их демократии и открыла новую эпоху в греческой истории, а также новый путь для них самих.

Волнующее впечатление, произведённое на них отражением персов при Марафоне, было подробно рассмотрено в моём предыдущем томе. Мильтиад, победитель в той битве, будучи устранён со сцены при обстоятельствах, уже описанных, оставил Аристида и Фемистокла главными деятелями Афин. В следующем году Аристид был избран архонтом. Его безупречная честность в исполнении должностных обязанностей снискала ему глубокое уважение среди большинства граждан, хотя не обошлось и без активных врагов, в числе которых были и те, кто пострадал от его правосудия. Эти враги естественным образом стали сторонниками его соперника, Фемистокла, обладавшего всеми талантами, необходимыми для их объединения. Соперничество между двумя лидерами стало настолько ожесточённым и угрожающим, что, по некоторым свидетельствам, даже сам Аристид сказал: «Если бы афиняне были мудры, они бросили бы нас обоих в барафрон».

При таких обстоятельствах можно смело утверждать, что мир в стране сохранялся в основном благодаря институту остракизма, о котором так много говорилось в предыдущем томе. После трёх или четырёх лет непрерывного политического соперничества два лидера решили обратиться к голосованию об остракизме, и Аристид был изгнан.

[стр. 51] О конкретных причинах их соперничества мы, к сожалению, мало осведомлены. Однако весьма вероятно, что одной из них была важная перемена в политике, упомянутая выше – превращение Афин из сухопутной державы в морскую, развитие этого нового и волнующего элемента в сознании народа. Все авторитетные источники приписывают эту перемену в политике главным образом и в особенности Фемистоклу [83]. По этой причине, если не по какой-либо другой, Аристид, вероятно, выступал против неё. Более того, эта перемена не соответствовала тому старому эллинскому духу, неизменному укладу жизни и узкому кругу активных обязанностей и опыта, который Аристид, по-видимому, одобрял, как и позднейшие философы.

Моряк по природе был более склонен к странствиям и космополитизму, чем тяжеловооружённый пехотинец: даже современный греческий моряк в этом отношении поразителен, отличаясь разнообразием идей и быстротой ума [84]. Служба на суше олицетворяла устойчивость и негибкий строй, тогда как морская служба – изменчивость и приключения. Такую точку зрения активно поддерживали Платон и другие философы [85], хотя стоит заметить, что они не отдают должного афинскому моряку, чья подготовка была гораздо более совершенной и напряжённой, а привычка к повиновению – гораздо более полной [86], чем у афинского гоплита или всадника. Эта подготовка началась при Фемистокле и достигла полного совершенства к началу Пелопоннесской войны.

Рекомендуя чрезвычайные усилия для создания флота и приобретения морского опыта, Фемистокл проявил ту дальновидную оценку обстоятельств и опасностей времени, за которую его хвалит Фукидид. Несомненно, что Аристид, хотя и был более честным политиком, в этот конкретный кризис оказался менее полезен своей стране.

Помимо борьбы с Эгиной, морской державой, равной или даже превосходящей Афины и находившейся в прямой видимости от афинской гавани, существовала и более грозная угроза в отдалённой перспективе. Персидское войско было с позором изгнано из Аттики обратно в Азию, но персидский царь сохранил неизменные средства для агрессии и возросшую жажду мести. Фемистокл хорошо понимал, что опасность с этой стороны вернётся с ещё большей силой. Он считал, что это произойдёт тем же путём – через экспедицию через Эгейское море, подобную походу Датиса на Марафон [87], против которого лучшей защитой станет многочисленный и хорошо обученный флот.

Кроме того, масштабные приготовления Дария к новому нападению не могли остаться незамеченными для бдительного наблюдателя, учитывая, сколько греков находилось под властью Персидской империи. Такое явное предупреждение более чем достаточно стимулировало деятельный гений Фемистокла, который теперь убедил своих сограждан энергично взяться за морские приготовления – как против Эгины, так и против Персии [88].

Было построено двести новых кораблей, граждане обучены морскому делу, а также начата важная работа по созданию и укреплению новой гавани для Афин в Пирее вместо старого открытого залива Фалерона. Последний, конечно, был несколько ближе к городу, но Пирей с его тремя естественными портами [89], которые можно было закрыть и укрепить, был несравненно безопаснее и удобнее.

Не будет преувеличением сказать вместе с Геродотом, что «война с Эгиной стала спасением для Греции, заставив афинян превратиться в морскую державу» [90]. Вся эффективность последующего сопротивления Ксерксу зависела от этого нового этапа в организации Афин, который, благодаря счастливому стечению обстоятельств, успел достичь достаточной завершённости. Ведь важная задержка в десять лет между поражением при Марафоне и новым вторжением, которое должно было его отомстить, на самом деле была результатом случайностей.

Сначала восстание Египта, затем смерть Дария, наконец, безразличие Ксеркса в первые годы его правления к эллинским делам – всё это отложило до 480 г. до н. э. вторжение, которое естественным образом должно было произойти в 487 или 486 г. до н. э. и застало бы Афины в тот момент без их «деревянных стен» – главного инструмента их последующего спасения. [стр. 53]

Еще одна случайная помощь, без которой новый флот не мог бы быть построен, – значительные государственные средства, – также по счастливой случайности оказалась доступной афинянам. Впервые мы узнаем о серебряных рудниках Лаврия [91] в Аттике и их ценных доходах для государства из выразительного отрывка поэта Эсхила, а затем – от Геродота в данном контексте. Рудники располагались в южной части территории, недалеко от мыса Суний [92], среди холмов, простиравшихся между восточным побережьем у Торика и западным у Анафлиста.

О том, когда их начали разрабатывать, у нас нет сведений, но вряд ли это происходило активно и прибыльно до изгнания Гиппия и установления демократического строя Клисфена. Ни ожесточенные местные распри, раздиравшие Аттику до времени Писистрата, ни правление тирана и его сыновей не способствовали уверенности и развитию. Однако когда демократия Клисфена объединила Аттику в единую систему с равными правами для всех регионов и общим центром в Афинах, контроль центральной власти над минеральными ресурсами страны и ее способность обеспечить соблюдение договоров с частными предпринимателями дали новый импульс частной добыче в Лаврии.

Афинское правительство либо продавало, либо сдавало в долгосрочную аренду участки этого богатого района частным лицам или компаниям – за единовременную плату и ежегодную ренту, равную 1/24 валовой продукции.

Геродот сообщает, что в афинской [стр. 55] казне во время предложения Фемистокла увеличить флот находилась крупная сумма [93] от Лаврийских рудников, которую собирались распределить между гражданами – по 10 драхм на человека. Вероятно, эти средства поступили от недавних продаж или штрафов, поскольку небольшая ежегодная рента вряд ли могла накопиться за много лет. Видимо, частные предприниматели недавно расширили добычу по контрактам с государством, что привело к такому изобилию в казне и позволило планировать раздачу.

Фемистокл воспользовался этой возможностью, указав на угрозу войны с Эгиной и еще более серьезную опасность от персов, и убедил народ отказаться от раздачи ради создания мощного флота. [94] Несомненно, многие ораторы пытались снискать популярность, выступая против этого предложения и поддерживая раздачу, но способность народа поставить долгосрочные интересы выше сиюминутной выгоды свидетельствовала о его будущем величии.

Воздаяние за эту самоотверженность оказалось огромным – не только для Афин, но и для всей Греции, когда приготовления Ксеркса стали очевидны. Приказы о снаряжении кораблей и заготовке провизии, отданные Великим царем подвластным грекам Малой Азии, Эгеиды и Фракии, стали известны в материковой Греции. Особенно впечатлял грандиозный канал через Афон, о котором с восхищением рассказывали фасосцы и аканфяне, посещавшие игры в Пелопоннесе. Все эти признаки были настолько явными, что не требовалось даже хитроумной уловки изгнанного Демарата, [стр. 57] якобы тайно предупредившего Спарту о готовящемся походе. [95]

Ксеркс открыто объявлял Афины главной целью своего гнева, [96] что давало другим городам надежду избежать расправы. Поэтому перспектива вторжения поначалу не вызвала у них единодушного сопротивления. Когда осенью 481 г. до н. э., перед походом к Геллеспонту, первые персидские послы потребовали от греков «земли и воды», многие склонялись к submission.

Ни в Афины, ни в Спарту послы не явились, что с самого начала объединило эти города в необходимости обороны. Оба государства в этот критический момент обратились к Дельфийскому оракулу и совместно созвали общегреческий конгресс на Коринфском перешейке для организации отпора захватчику.

В предыдущем томе я указал на различные этапы, благодаря которым отдельные государства Греции постепенно, даже вопреки своим естественным инстинктам, приближались к чему-то, напоминающему политическое объединение. Нынешний конгресс, собравшийся под влиянием общего страха перед Персией, носит более панэллинский характер, чем любое другое политическое событие в греческой истории до сих пор. Он выходит далеко за пределы тех пелопоннесских государств, которые составляют ближайших союзников Спарты: он включает Афины и даже отчасти созван благодаря их настойчивым усилиям; более того, он стремится объединить каждый город эллинской расы и языка, как бы далек он ни был, если только его можно убедить принять участие – даже критян, коркирян и сицилийцев. Правда, не все эти государства действительно прибыли, но были приложены искренние усилия, чтобы побудить их приехать: рассеянные братья эллинской семьи умолялись встать в одни ряды для общей политической цели [97] – защиты общего [p. 58] очага и метрополии их народа. Это новый факт в греческой истории, открывающий сцены и идеи, непохожие на все, что было прежде, – невероятно расширяющий функции и обязанности, связанные с главенством над Грецией, которое до сих пор находилось в руках Спарты, но которое вот-вот станет слишком обширным, чтобы она могла с ним справиться, – и тем самым способствующий развитию привычки к сотрудничеству среди подчиненных государств, а также соперничающих надежд на усиление среди лидеров. Конгресс на Коринфском перешейке знаменует собой дальнейший прогресс в централизаторских тенденциях Греции и поначалу кажется обещающим движение вперед в том же направлении, но, как окажется, это обещание не будет исполнено.

Первым шагом конгресса, однако, стало нечто поистине неоценимое. Хотя большинство присутствующих депутатов прибыли, готовые от имени своих городов поклясться во взаимной верности и братстве, они также направили все усилия на то, чтобы уладить распри и разногласия, царившие между отдельными участниками их собрания. Самым заметным и опасным из них была война, все еще продолжавшаяся между Афинами и Эгиной. Последняя даже сейчас не была свободна от подозрений в «медизации» [98], то есть в поддержке персов, возникших из-за того, что она десять лет назад дала землю и воду Дарию; но ее нынешнее поведение не давало повода для таких подозрений: она искренне участвовала в конгрессе и совместных мерах обороны и охотно согласилась урегулировать свои разногласия с Афинами [99]. В этой работе по примирению враждующих сторон, столь важной для безопасности Греции, активное участие принимали афинянин Фемистокл и Хейлей из Тегеи в Аркадии [100]. Конгресс отправил послов с целью добиться сотрудничества от тех городов, которые все еще колебались или оставались равнодушными, особенно от Аргоса, Керкиры, а также критских и сицилийских греков, – и одновременно направил лазутчиков в Сарды, чтобы выяснить состояние и перспективы собравшейся там армии.

Вскоре эти лазутчики вернулись: их обнаружили и приговорили к смерти персидские военачальники, но отпустили по [p. 59] прямому приказу Ксеркса, который велел показать им всю мощь собранного войска, чтобы тем самым усилить страх греков. Этот шаг был хорошо рассчитан на достижение такой цели, но уныние в Греции в этот критический момент, когда буря вот-вот должна была обрушиться на них, уже достигло крайней степени. Даже для разумных и доброжелательных греков, не говоря уже о беспечных, трусливых или предательских, Ксеркс с его бесчисленным войском казался неодолимым и даже чем-то большим, чем человек [101]. Разумеется, такое впечатление усиливалось тем, что множество греков уже были его данниками; и мы даже можем усмотреть проявление желания избавиться от афинян вообще, как от главных объектов персидской мести и главного препятствия для спокойного подчинения. Это отчаяние в самом продолжении эллинской жизни и автономии прорывается даже из святилища эллинской религии – Дельфийского храма, когда афиняне в своем отчаянии и неуверенности отправились вопросить оракула. Едва два их посланника совершили обычные жертвоприношения и сели во внутреннем помещении рядом с жрицей Аристонойкой, как она сразу воскликнула: «Несчастные, что вы сидите здесь? Оставьте вашу землю и город и бегите далеко! Голова, тело, ноги и руки – все сгнило: огонь и меч, следующие за сирийской колесницей, погубят вас. И не только ваш город, но и другие города, а также многие храмы богов – которые сейчас дрожат от страха, покрываются потом, и кровь, капающая с их крыш, предвещает тяжкие беды. Уходите прочь от святилища, с душами, полными скорби» [102].

[p. 60] Столь ужасный ответ редко срывался с уст жрицы. Послы были поражены им как громом и не осмелились отвезти его обратно в Афины. В своём горе они всё же обрели надежду благодаря влиятельному гражданину Дельф по имени Тимон (здесь, как и в других местах, прослеживается тайное влияние этих видных дельфийцев на жрицу), который посоветовал им взять символы мольбы и вторично обратиться к оракулу в этом умоляющем облике: «О владыка, умоляем тебя (сказали они), сжалься над этими ветвями мольбы и даруй нам нечто более утешительное о нашей стране; иначе мы не покинем твоего святилища, но останемся здесь до самой смерти». На что жрица ответила:

«Афина со всеми её мольбами и всей её мудростью не может умилостивить Олимпийского Зевса. [103] Но вот твёрдое, как адамант, обещание, которое я даю вам: когда всё прочее в земле Кекропа будет захвачено, Зевс дарует Афине, что лишь деревянная стена останется неприступной, чтобы защитить вас и ваших детей. Не ждите конного и пешего войска, идущего с материка, но обратитесь спиной и отступите: вам ещё суждено сразиться в другой день. О божественная Саламин, и ты погубишь детей женщин – либо во время посева, либо во время жатвы». [104]

Этот второй ответ был явным смягчением первого: он оставлял какую-то надежду на спасение, хотя и смутную, тёмную и непонятную, – и послы записали его, чтобы отвезти обратно в Афины, вероятно, не скрывая и ужасного предсказания, которое предшествовало ему. Когда ответ был зачитан народу, неясность его смысла породила множество толкований. Что подразумевалось под «деревянной стеной»? Некоторые полагали, что имеется в виду сам акрополь, [p. 61] изначально окружённый деревянной оградой. Но большинство, включая профессиональных толкователей пророчеств, утверждало, что деревянная стена – это флот. Однако эти толкователи, заявляя, что бог велел афинянам сесть на корабли, отвергали саму мысль о морском сражении и настаивали на необходимости навсегда покинуть Аттику: последние строки оракула, где говорилось, что Саламин погубит детей женщин, казались им предзнаменованием неминуемого поражения в случае морской битвы.

Таково было мнение тех, кто считался лучшими толкователями воли богов, и оно полностью соответствовало охватившему всех отчаянию, усиленному ужасным первым пророчеством. Эмиграция в чужие земли казалась единственным спасением даже для их жизней. Судьба Афин – а значит, и всей Греции, которая без Афин оказалась бы беззащитной, – висела на волоске, когда Фемистокл, создатель флота, вмешался с непоколебимой твёрдостью и изобретательностью, чтобы обеспечить его правильное использование. Он утверждал, что если бы бог хотел указать на Саламин как место поражения греков, то назвал бы его «несчастный Саламин». Но поскольку оракул назвал его «божественный Саламин», это означало, что гибель уготована врагам Греции, а не самим грекам. Поэтому он призвал сограждан покинуть город и страну и довериться флоту как «деревянной стене», рекомендованной богом, но с твёрдым намерением сражаться и победить на море. [105]

Велики были последствия, зависевшие от этой смелой интерпретации. Если бы афиняне не убедились этим правдоподобным толкованием, что оракул поощряет, а не запрещает морскую битву, они в своём подавленном состоянии отказались бы от всякой мысли о сопротивлении.

Но даже с такой обнадёживающей трактовкой лишь непоколебимая решимость и патриотизм позволили афинянам выстоять перед столь ужасными пророчествами дельфийского бога и продолжить сопротивление вместо поиска спасения в бегстве. Геродот особо подчёркивает эту истину: [106] более того, он даже отступает от своего повествования, чтобы заявить, что истинной спасительницей Греции были Афины.

Писавший в начале Пелопоннесской войны – в то время, когда Афины достигли пика своего могущества, вызывая страх, ненависть и восхищение у большинства греческих государств, – Геродот знал, что его мнение будет непопулярно среди слушателей, и извиняется за него, как за нечто, вырванное у него против воли силой доказательств. [107]

Более того, [p. 63] афиняне не только осмелились остаться и сражаться против превосходящих сил: они, и только они, вложили в общее дело ту энергию и инициативу, которые обеспечили успех, [108] как будет видно далее. Но был и третий, не менее важный, вклад Афин.

Как только в Коринфском перешейке собрался совет представителей, возник вопрос о главенстве. В отношении сухопутных сил первенство Спарты не оспаривалось. Но её претензии на командование флотом были спорными, поскольку она предоставила не более шестнадцати кораблей и мало (или вовсе никаких) морских навыков, тогда как Афины выставили две трети всего флота с лучшими кораблями и экипажами.

Сначала было предложено, чтобы Афины командовали на море, а Спарта – на суше. Но большинство союзников решительно воспротивилось, заявив, что будут подчиняться только спартанцам. К чести афинян, они сразу отказались от своих притязаний, увидев, что единство союзных сил в этот критический момент может быть нарушено. [109]

Чтобы оценить этот великодушный отказ от столь справедливых притязаний, нужно помнить, что стремление к первенству было одной из главных черт греческого характера – источником их величия и доблести, но также и многих бед и преступлений. Отказаться от личной славы и чести во имя общего блага – пожалуй, самая редкая добродетель среди сынов Эллады.

Таким образом, мы видим афинян, настроенных на решительное сопротивление, – готовых увидеть свою страну опустошенной и жить, а также сражаться на кораблях, когда в этом возникнет необходимость, – предоставивших две трети всего флота и тем не менее продолжавших строить новые корабли до последнего момента [110], – выдвинувших самого способного и деятельного лидера общего дела, в то время как сами они, подобно другим государствам, согласились служить под предводительством Спарты.

В течение зимы, предшествовавшей выступлению Ксеркса из Сард, собрание на Истме пыталось, с малым успехом, объединить греческие города для совместных действий. Среди городов к северу от Аттики и Пелопоннеса большинство либо склонялось к подчинению, как Фивы и большая часть Беотии, либо проявляло равнодушие к делу независимости – настолько редким в этот критический момент (по словам несчастных платейцев пятьдесят три года спустя) было проявление решительного эллинского патриотизма против захватчика [111]. Даже в глубине Пелопоннеса могущественные Аргос сохранял двусмысленный нейтралитет.

Одним из первых шагов собрания было отправление специальных послов в Аргос, чтобы изложить общую опасность и просить о сотрудничестве; результат был таков, что сотрудничества добиться не удалось – аргосцы не предприняли ничего в течение всей борьбы; но относительно их истинной позиции или причин отказа до слуха Геродота доходили противоречивые сведения. Они сами утверждали, что были готовы присоединиться к эллинскому делу, несмотря на предостережения Дельфийского оракула, – требуя лишь условий: чтобы спартанцы заключили с ними перемирие на тридцать лет и разделили бы поровну с Аргосом главенство в союзе.

К предложенному перемирию возражений, вероятно, не было, как не было их и против принципа раздела главенства; но спартанцы добавили, что у них два царя, тогда как у аргосцев только один, и поскольку ни одного из спартанских царей нельзя лишить его голоса, аргосский царь мог бы получить лишь треть голоса совместно с ними. Это предложение показалось аргосцам, считавшим, что даже нераздельное главенство было не более чем их древним правом, ничем [стр. 65] иным, как наглым посягательством, и настолько их разгневало, что они потребовали от послов покинуть их территорию до захода солнца, – предпочитая даже подчинение Персии формальному унижению перед Спартой [112].

Такова была версия, рассказанная самими аргосцами, но, по-видимому, не принятая ни другими греками, ни самим Геродотом. Преобладало мнение, что аргосцы имели тайное соглашение с Ксерксом, а некоторые даже утверждали, что именно они пригласили его в Грецию как средство защиты и мести против Спарты после их поражения от Клеомена. И сам Геродот, очевидно, верил, что они «медизировали» (были на стороне персов), хотя он почти боится сказать это прямо и маскирует свое мнение в тумане слов, выдающем яростные споры, продолжавшиеся по этому поводу даже пятьдесят лет спустя [113].