История Греции. Том 5

В итоге было решено остаться и, если понадобится, дать бой в Эвбейском проливе, но в любом случае выиграть для жителей острова немного времени, чтобы эвакуировать их семьи. «Если бы эти эвбейцы, – говорит Геродот, [188] – прислушались к оракулам, они бы давно собрали свои пожитки и ушли», ибо текст Бакиса прямо предупреждал их; но, пренебрегши священными писаниями как недостойными доверия, они теперь жестоко поплатились за свою самонадеянность.

С другой стороны, среди персидского флота у Афет царили настроения уверенности и надежды на своё численное превосходство, резко контрастировавшие с унынием греков у Артемисия. Если бы персы атаковали сразу, когда оба флота впервые увидели друг друга с противоположных стоянок, они одержали бы лёгкую победу, [с. 99] ибо греческий флот обратился бы в бегство – как адмирал уже собирался приказать, даже без атаки. Но персам этого было мало: они хотели отрезать врагу все пути к отступлению. [189] Поэтому они отправили двести кораблей в обход острова Эвбея, чтобы войти в Эвбейский пролив с юга, в тыл грекам, – и отложили свою атаку с фронта до тех пор, пока этот отряд не займёт позицию, перекрывающую грекам отход. Хотя манёвр скрывали, отправив эскадру в обход острова Скиафос, греки немедленно узнали о нём от перебежчика – Скиллиаса из Скионы. Этот человек, лучший пловец и ныряльщик своего времени, служивший, как и другие фракийские греки, у персов, перешёл на сторону греков у Артемисия и сообщил их командующим как подробности недавнего разрушительного шторма, так и сведения об отправке перехватывающей эскадры. [190]

Похоже, его сообщения о последствиях шторма и состоянии персидского флота несколько ободрили греков. Они решили следующей ночью выйти со своей стоянки у Артемисия, чтобы атаковать отряд из двухсот кораблей, и даже, воодушевлённые Фемистоклом, осмелели настолько, что вышли на бой с основным флотом персов у Афет. [191] Стремясь получить практический опыт (которого ни командиры, ни солдаты пока не имели) в том, как финикийцы и другие в персидском флоте управляют своими кораблями и маневрируют, они дождались позднего часа, когда оставалось мало света. [192] Их дерзость, с которой они выступили вперёд, имея меньшие силы и даже худшие корабли, изумила персидских адмиралов и встревожила ионийцев и других подвластных греков, [с. 100] служивших им невольными союзниками: и тем, и другим казалось, что победа персидского флота, который быстро вышел на бой и был достаточно многочислен, чтобы окружить греков, будет несомненной и полной.

Греческие корабли сначала выстроились в круг, кормами внутрь, носами наружу по всей окружности; [193] в этом положении, сжатые в узком пространстве, они, казалось, ожидали атаки врага, который окружил их более широким кольцом. Но по второму сигналу их корабли перешли в наступление: вырвались из внутреннего круга, устремившись прямо на вражеские суда вокруг, и захватили или вывели из строя не менее тридцати из них – в том числе корабль, на котором был взят в плен Филаон, брат Горга, тирана Саламина на Кипре. Эта неожиданная дерзость сначала привела персов в замешательство, но они оправились и нанесли грекам значительный урон. Однако приближающаяся ночь положила конец битве, и каждый флот вернулся на прежнюю стоянку: персы – к Афетам, греки – к Артемисию. [194]

Результат этого первого дня боя, хотя сам по себе и нерешительный, удивил обе стороны и значительно укрепил уверенность греков. Но события последующей ночи сделали еще больше. Боги послали им еще одну ужасную бурю. Хотя стояла середина лета – время, когда в климате Греции редко выпадают дожди, – всю ночь бушевали сильнейший ветер, ливень и гром, обрушиваясь прямо на берег, где находились персы у Афет, и почти не тревожа греков на противоположной стороне пролива. Моряки персидского флота, едва оправившиеся от предыдущего шторма у мыса Сепиас, были почти в отчаянии от повторения той же опасности, тем более когда обнаружили, что носы их кораблей окружены, а движение весел затруднено трупами и обломками недавнего сражения, которые течение прибивало к их берегу. Если этот шторм нанес ущерб [p. 101] основному флоту у Афет, то для эскадры, отправленной в обход Эвбеи, он оказался полной гибелью: застигнутые бурей у опасного восточного побережья острова, называемого Полости Эвбеи, корабли были выброшены на скалы и разбиты.

Весть об этом втором вмешательстве стихий, или богов, против планов захватчиков сильно воодушевила греков, а своевременное прибытие на следующий день пятидесяти трех новых афинских кораблей, усиливших их, подняло их уверенность еще выше. В тот же день после полудня они вышли в море против персидского флота у Афет и атаковали и уничтожили несколько киликийских кораблей прямо на якорной стоянке, поскольку флот был слишком поврежден штормом предыдущей ночи, чтобы выйти и сражаться. [195]

Но персидские командующие не были настроены терпеть такие оскорбления – и тем более допустить, чтобы об этом узнал их владыка. Около полудня следующего дня они вышли со всем флотом к греческой стоянке у Артемисия и построились в форме полумесяца, в то время как греки держались ближе к берегу, так что их нельзя было окружить, а персы не могли ввести в бой весь свой флот: корабли сталкивались друг с другом, не находя места для атаки. Бой бушевал весь день с большими потерями и повреждениями с обеих сторон: среди персов пальму доблести стяжали египтяне, среди греков – афиняне. Хотя абсолютные потери персов были гораздо больше, и хотя греки, находясь у своего берега, завладели телами погибших, а также поврежденными кораблями и плавающими обломками, – тем не менее, их собственные потери в пропорции к их меньшей общей численности были тяжелее. Особенно афинские корабли, бывшие в первых рядах в предыдущем бою, обнаружили, что половина их числа не в состоянии продолжать сражение. [196] Одни только египтяне захватили пять греческих кораблей со всеми их экипажами.

При таких обстоятельствах греческие вожди, – и среди них, как кажется, Фемистокл, – решили, что больше нельзя удерживать позицию у Артемисия, а необходимо [стр. 102] отвести флот дальше вглубь Греции [197], хотя это фактически означало сдачу Фермопильского прохода и хотя эвбейцы ещё не завершили эвакуацию. Этим несчастным пришлось довольствоваться обещанием Фемистокла обеспечить им охрану для лодок и самих людей, оставив овец и скот на прокорм флоту – что всё же было лучше, чем оставить их врагу в качестве добычи.

Пока греки организовывали отступление, к ним поступили известия, сделавшие отход вдвойне необходимым. Афинянин Аброних, чей корабль стоял у Фермопил для поддержания связи между армией и флотом, принёс роковую весть: Ксеркс уже овладел проходом, а отряд Леонида был либо уничтожен, либо обращён в бегство. Узнав об этом, флот немедленно покинул Артемисий и двинулся вверх по Эвбейскому проливу: коринфские корабли шли в авангарде, афинские замыкали арьергард.

Фемистокл, командовавший последними, задержался на стоянках и местах высадки, чтобы высечь на камнях обращения к ионийским контингентам, служившим под началом Ксеркса. В них он призывал ионийцев не сражаться против своих предков, а по возможности дезертировать или, по крайней мере, сражаться вяло и неохотно. Этой хитростью Фемистокл надеялся либо отколоть часть ионийцев от персов, либо посеять к ним недоверие и тем снизить их боеспособность [198]. Потратив время лишь на эти надписи, он последовал за остальным флотом, который, обогнув Аттику, остановился только у острова Саламин.

Весть об отступлении греческого флота быстро дошла до персов в Афетах через жителя Гистиеи, но те сначала не поверили и задержали гонца, пока не отправили разведчиков проверить факты. На следующий день их флот пересёк пролив к северу от Эвбеи и захватил Гистиею с окрестностями. Оттуда многие, с разрешения и даже по приглашению Ксеркса, переправились к Фер [стр. 103] мопилам, чтобы осмотреть поле боя и тела погибших.

Что касается числа павших, Ксеркс, как утверждается, намеренно ввёл зрителей в заблуждение: он приказал похоронить всех своих воинов, кроме тысячи, чьи тела оставили на виду, тогда как все четыре тысячи греков, погибших при Фермопилах, были свалены в одну кучу, чтобы создать впечатление, будто их потери куда значительнее. Кроме того, в эту кучу попали тела погибших илотов, которых зрители принимали за спартанцев или феспийцев. Впрочем, неудивительно, что этот обман, столь грубый и очевидный, мало кого действительно ввёл в заблуждение [199].

По утверждению Геродота, персы потеряли двадцать тысяч человек – оценка не завышенная, если учесть, что у них было мало защитного снаряжения и они сражались три дня. Тот же историк сообщает, что греков погибло четыре тысячи: если это верно, то в число явно включено много илотов, поскольку в последний день из гоплитов присутствовали только триста спартанцев, семьсот феспийцев и четыреста фиванцев. Конечно, некоторое количество гоплитов пало и в первые два дня битвы, хотя, судя по всему, немного.

Изначально для защиты прохода собралось около семи тысяч воинов [200], но в эпитафии, вскоре составленной по приказу Амфиктионии и высеченной на месте, потомкам было передано официальное хвастовство, что «четыре тысячи воинов из Пелопоннеса сражались здесь против трёхсот мириад (трёх миллионов) врагов» [201].

Относительно этого заявленного общего числа персов уже были сделаны замечания: упоминание четырёх тысяч пелопоннесцев должно указывать на всех, кто изначально вышел с полуострова под началом Леонида. Однако Амфиктиония, увековечивая этот подвиг, не должна была выделять пелопоннесцев, забыв их внеплопоннесских товарищей, чьи заслуги были не меньше – особенно феспийцев, проявивших ту же героическую самоотверженность, что Леонид и его спартанцы, но без многовековой железной дисциплины.

Пока эта надпись служила общим памятником подвигу, рядом находилась другая, простая и выразительная, посвящённая исключительно спартанским павшим:

«Странник, поведай спартанцам, что мы легли здесь, верные их законам».

На холме внутри прохода, где приняли смерть эти воины, был воздвигнут памятник с мраморным львом в честь Леонида, украшенный, по-видимому, эпитафией поэта Симонида. Этот выдающийся поэт сочинил по меньшей мере одну оду (от которой сохранился лишь великолепный фрагмент), прославляющую Фермопилы, а также несколько эпитафий, включая ту, что посвящена прорицателю Мегистию:

«Кто, зная грядущую гибель, не покинул спартанских вождей».

Глава XLI.

САЛАМИНСКАЯ БИТВА. – ОТСТУПЛЕНИЕ КСЕРКСА.

Чувство, столь же устойчивое, сколь и единодушное, с которым последующие поколения греков вспоминали битву при Фермопилах и которое они передали всем будущим читателям, было справедливым восхищением мужеством и патриотизмом Леонида и его отряда. Но среди современных греков это чувство, хотя, несомненно, искреннее, отнюдь не было преобладающим: его затмевали более острые эмоции разочарования и ужаса. Настолько уверены были спартанцы [с. 105] и пелопоннесцы в возможности удержать Фермопилы и Артемисий, что, когда до них дошла весть о катастрофе, ни один солдат ещё не был приведён в движение: время праздничных игр прошло, но никаких активных действий предпринято не было. [202] Тем временем вторгшиеся силы – армия и флот – продвигались к Аттике и Пелопоннесу без малейших приготовлений и, что ещё хуже, без какого-либо объединённого и согласованного плана защиты сердца Греции. Потери, понесённые Ксерксом при Фермопилах, незначительные по сравнению с его огромной армией, с лихвой компенсировались новыми греческими союзниками, которых он приобрёл. Не только малийцы, локры и дорийцы, но и большинство беотийцев, включая их главный город Фивы (за исключением Феспий и Платей), теперь присоединились к нему. [203] Демарат, его спартанский спутник, отправился в Фивы, чтобы возобновить старые узы гостеприимства с фиванским олигархическим лидером Аттагином, в то время как Александр Македонский направил небольшие гарнизоны в большинство беотийских городов [204] – как для защиты от грабежа, так и для обеспечения их верности. Феспийцы же покинули свой город и бежали на Пелопоннес, а платейцы, служившие на афинских кораблях при Артемисии, [205] были высажены в Халкиде при отступлении флота, чтобы по суше добраться до своего города и эвакуировать свои семьи.

Усилилась не только сухопутная армия Ксеркса; его флот также получил подкрепления из Кариста на Эвбее и с некоторых Кикладских островов, так что потери, понесённые во время бури у Сепиада и в сражениях при Артемисии, если и не были полностью восполнены, то хотя бы частично восстановлены, в то время как флот по-прежнему оставался колоссально превосходящим по численности греческий. [206]

[с. 106] В начале Пелопоннесской войны, почти через пятьдесят лет после этих событий, коринфские послы напомнили Спарте, что она позволила Ксерксу добраться от края земли до порога Пелопоннеса, прежде чем приняла какие-либо адекватные меры против него: упрёк, почти буквально верный. [207] Лишь когда спартанцы и другие пелопоннесцы, потрясённые и устрашённые известием о гибели Леонида, начали действовать в полную силу. Но тогда было уже слишком поздно выполнить обещание, данное Афинам, – занять позицию в Беотии для защиты Аттики. Теперь они думали только о защите Коринфского перешейка, и, казалось, это было единственное, что им оставалось. Туда они устремились со всем доступным населением под предводительством Клеомброта, царя Спарты (брата Леонида), и начали возводить укрепления, а также разрушать Скиронскую дорогу от Мегары до Коринфа, проявляя крайнюю энергию. Лакедемоняне, аркадцы, элейцы, коринфяне, сикионцы, эпидаврийцы, флиасийцы, трезенцы и гермионцы – все собрались здесь в полном составе; многие десятки тысяч людей (отрядами по десять тысяч) работали день и ночь, доставляя материалы. [208]

Как защита от сухопутного нападения, эта позиция была превосходной: они считали её своим последним шансом, [209] отказавшись от всякой надежды на успешное сопротивление на море. Но они забыли, что укреплённый перешеек не защищал даже их самих от флота Ксеркса, [210] в то время как открыто оставлял без защиты не только Аттику, но также Мегару и Эгину. Так из-за потери Фермопил возникла новая угроза для Греции: не нашлось другой позиции, которая, подобно этому памятному ущелью, объединяла и защищала все отдельные города. Эта разобщённость поставила их на грань гибели.

Если опасения пелопоннесцев были велики, то положение афинян казалось ещё более отчаянным. Ожидая, согласно договорённости, найти пелопоннесское войско в [с. 107] Беотии, готовое поддержать Леонида или хотя бы содействовать в обороне Аттики, они не приняли мер к эвакуации своих семей и имущества. Однако, отступая от Артемисия, они с горечью и ужасом увидели, что победитель уже движется от Фермопил, что путь в Аттику для него открыт, а пелопоннесцы целиком поглощены защитой лишь своего перешейка и собственного существования. [211]

Флоту, отступившему от Артемисия, было приказано собраться в гавани Трезена, чтобы дождаться подкреплений. Однако афиняне умоляли Еврибиада остановиться у Саламина, чтобы дать им время для совещаний в столь критический момент и помочь в перевозке их семей. Пока Еврибиад оставался у Саламина, несколько новых кораблей, прибывших в Трезен, присоединились к нему. Таким образом, Саламин на время стал главной стоянкой греческого флота, хотя изначально такого намерения не было. [212]

Тем временем Фемистокл и афинские моряки высадились в Фалере и в скорбном молчании вошли в Афины. Как бы мрачно ни выглядели перспективы, разногласий почти не было, [213] а времени на промедление – и того меньше. Власти и народное собрание немедленно издали указ, предписывающий каждому афинянину вывезти свою семью из страны как можно скорее. [с. 108] Можно представить хаос и ужас, охватившие всех после этого неожиданного указа, если учесть, что его нужно было распространить и исполнить по всей Аттике – от Суния до Оропа – менее чем за шесть дней: именно столько времени оставалось до появления Ксеркса у стен Афин, а он мог прибыть и раньше. [214]

Весь греческий флот был задействован для перевозки беспомощных беженцев – в основном в Трезен, где их ждал тёплый приём и поддержка (трезенцы, по-видимому, были полуионийцами и имели давние религиозные и торговые связи с Афинами). Некоторые направлялись на Эгину, но многие не могли или не хотели плыть дальше Саламина. Фемистокл убеждал страдающих, что они лишь следуют оракулу, велевшему покинуть город и искать спасения за «деревянными стенами». Его политика, а также общая подавленность способствовали распространению слухов, будто даже божественные обитатели акрополя покидают его.

В древнем храме Афины Полиады на акрополе жил (или считалось, что жил) священный змей – хранитель святилища и спутник богини. Ежемесячно для него оставляли медовый пирог, который до сих пор регулярно исчезал. Но теперь жрица объявила, что пирог остался нетронутым: священный страж подал пример, покинув акрополь, и гражданам следовало последовать за ним, уповая на то, что богиня когда-нибудь вернёт им утраченное.

Исход множества стариков, женщин и детей был сценой скорби и отчаяния, уступавшей лишь ужасам реального захвата города. [215] Лишь немногие – слишком бедные, чтобы надеяться на пропитание в изгнании, или слишком старые, чтобы ценить жизнь, – уверовавшие в своё толкование [216] «деревянных стен» (которые Пифия назвала неприступными), заперлись на акрополе вместе с храмовыми служителями, забаррикадировав вход деревянными дверями и частоколом. [217]

Когда читаешь о страданиях населения Аттики почти полвека спустя, вынужденного искать спасения за мощными стенами Афин в начале Пелопоннесской войны, [218] можно лишь смутно представить, насколько ужаснее была участь этих беженцев, бежавших от всесокрушающей силы Ксеркса в неизвестность. Мало кто надеялся, [с. 110] что когда-нибудь вернётся домой – разве что в цепях.

В условиях столь бедственных и угрожающих ни воины, ни вожди Афин не утратили своей энергии – как мускулы, так и дух были напряжены до высочайшего предела человеческой решимости. Политические раздоры были приостановлены: Фемистокл предложил народу декрет и получил его одобрение, призывая вернуться всех, кто был осужден на временное изгнание. Более того, он не только включил в их число, но и особо указал среди них своего великого противника Аристида, находившегося уже на третьем году остракизма. Ксантипп, обвинитель, и Кимон, сын Мильтиада, разделяли ту же участь изгнанников: последний, записанный по своему имущественному положению в число всадников государства, был замечен со своими товарищами, бодро марширующими через Керамик, чтобы посвятить свои уздечки на акрополе и взять взамен некоторые из священных доспехов, там висевших, подавая таким пример готовности служить на корабле вместо службы верхом. [219]

Было совершенно необходимо раздобыть денежные средства, отчасти для помощи беднейшим изгнанникам, но в еще большей степени для оснащения флота; в общественной казне не было средств – но Ареопаг, состоявший тогда в значительной степени из представителей зажиточных классов, приложил всю свою публичную власть, а также личные взносы и пример для других, [220] и таким образом удалось собрать сумму в восемь драхм на каждого воина.

Эта своевременная помощь отчасти была получена благодаря неисчерпаемой изобретательности Фемистокла, который в спешке посадки либо обнаружил, либо сделал вид, что голова Горгоны со статуи Афины пропала, и на этом основании приказал обыскать багаж каждого, сделав любые сокровища, которые частные граждане могли вывозить, доступными для общественной службы. [221] Благодаря самым решительным усилиям эти несколько важных дней оказались достаточными, чтобы вывезти все население Аттики – тех, кто был годен к военной службе, к флоту на Саламине, [с. 111] остальных – в места убежища, вместе с тем имуществом, которое позволяли обстоятельства. Заброшенность страны была столь полной, что войско Ксеркса, став хозяином положения, не смогло захватить и увести более пятисот пленных. [222] Более того, сам флот, частично поврежденный при возвращении с Артемисия, был быстро отремонтирован, так что к прибытию персидского флота он снова был в состоянии, пригодном для боя.

Собравшийся теперь у Саламина объединенный флот состоял из трехсот шестидесяти шести кораблей – силы, значительно превосходящей ту, что была при Артемисии. Из них не менее двухсот были афинскими; однако двадцать из них были предоставлены халкидянам и укомплектованы их экипажами. Сорок коринфских кораблей, тридцать эгинских, двадцать мегарских, шестнадцать лакедемонских, пятнадцать сикионских, десять эпидаврских, семь от Амбракии и столько же от Эретрии, пять от Трезена, три от Гермионы и столько же от Левкады; два с Кеоса, два из Стиры и один с Китноса; четыре с Наксоса, отправленные как контингент для персидского флота, но приведенные по выбору своих капитанов и моряков к Саламину – все эти триеры вместе с небольшой эскадрой более мелких судов, называемых пентеконтерами, составили общую численность. Из великих греческих городов Италии прибыла лишь одна триера, добровольческое судно, снаряженное и управляемое знаменитым гражданином по имени Фаилл, трижды победителем на Пифийских играх. [223] Таким образом, весь флот был чуть больше объединенных сил в триста пятьдесят восемь кораблей, собранных малоазийскими греками при Ладе пятнадцатью годами ранее, во время Ионийского восстания. Однако мы можем усомниться, не является ли эта цифра, заимствованная у Геродота, завышенной по сравнению с той, что действительно сражалась вскоре после этого в битве при Саламине и которую Эсхил определенно указывает как состоящую из трехсот кораблей, не считая десяти отборных судов. Этот великий поэт, сам участвовавший в битве и говорящий в драме, поставленной всего через семь лет после сражения, является в данном вопросе более надежным источником, чем даже Геродот. [224]

[с. 112] Едва флот собрался у Саламина, а афинское население было эвакуировано, как Ксеркс со своим войском опустошил покинутые земли, а его флот занял Фалерскую гавань и прилегающее побережье.

Его сухопутные силы начали движение под руководством фессалийцев через два-три дня после битвы при Фермопилах, и некоторые аркадцы, явившиеся наняться на службу, заверили его, что пелопоннесцы в тот самый момент заняты празднованием Олимпийских игр.

– Какую награду получает победитель? – спросил он.

Услышав в ответ, что наградой является венок из дикой оливы, Тритантехм, сын дяди царя Артабана, как говорят, воскликнул – несмотря на недовольство самого монарха и присутствующих:

– Боги! Мардоний, что это за люди, против которых ты нас привел сражаться! Люди, которые соревнуются не ради денег, а ради чести! [225]

Были ли эти слова действительно произнесены или это драматическая иллюстрация, придуманная кем-то из современников Геродота, – в любом случае они интересны как отражение характерной черты эллинской жизни, которая контрастирует не только с нравами современных им восточных народов, но даже с обычаями самих греков в более ранние, гомеровские времена.

Из всех греков между Фермопилами и границами Аттики только фокейцы отказались подчиниться – и то лишь потому, что доминирующее влияние их заклятых врагов, фессалийцев, лишило их надежды на благоприятные условия. [226] Они даже не стали слушать предложение фессалийцев, которые, хвастаясь, что могут направлять ужасы персидского войска по своему усмотрению, предложили обеспечить мягкое обращение с землями Фокиды при условии выплаты им пятидесяти талантов. [227]

После того как предложение было с негодованием отвергнуто, они провели Ксеркса через небольшую территорию Дориды (которая перешла на сторону персов и избежала разграбления) в верхнюю долину Кефиса, [с. 113] где находились города непокорных фокейцев. Все они оказались покинутыми: жители заранее бежали либо на обширные вершины Парнаса, называемые Тифореей, либо еще дальше, через гору, в земли озольских локров. Десять или двенадцать небольших фокейских городов, наиболее значительными из которых были Элатея и Гиамполис, были разграблены и разрушены захватчиками. Даже священный храм и оракул Аполлона в Абах не избежали участи остальных: все его сокровища были разграблены, а затем он был сожжен.

Из Панопея Ксеркс отправил отряд для разграбления Дельф, а сам с основными силами двинулся через Беотию, где все города покорились добровольно, кроме Феспий и Платей. Оба города были покинуты жителями, и оба были сожжены. Оттуда он повел свою армию в оставленную Аттику, без сопротивления достигнув подножия афинского акрополя. [228]

Совершенно иной была судьба отряда, отправленного из Панопея против Дельф: здесь Аполлон защитил свой храм куда решительнее, чем в Абах. Жадность персидского царя подогревалась рассказами о несметных богатствах, накопленных в Дельфах, особенно о щедрых дарах Креза.

Дельфийцы, в крайнем страхе, спасая себя на вершинах Парнаса, а свои семьи переправляя через залив в Ахайю, обратились к оракулу с вопросом: следует ли им унести или закопать священные сокровища. Аполлон велел им оставить сокровища нетронутыми, заявив, что сам способен позаботиться о своем имуществе.