Подвешенные на нити

Ночной выпуск сорвался на входе: гость застопорился в лифте, а его тезисы менялись быстрее бегущей строки. Маша подвезла правки в минуту «Икс», сунула в руки новый бриф и улыбнулась так, будто всё шло по плану. В таких случаях самым важным было не то, что произошло, а то, как это выглядело со стороны.

В аппаратной перестали ругаться, когда заметили, что картинка стала ровной. Режиссёр выдохнул и сделал вид, что ничего не случилось. Умение стирать следы чужой паники ценилось дороже, чем красноречие.

После эфира Скворцовой доверили координацию смены. Должность звучала скромно, но ключи в этой работе всегда были цифровыми, а двери – человеческими. Она записала их все, точно зная, какая дверь откроется, а какая останется закрытой.

В телефон посыпались номера продюсеров и юристов. Каждый контакт стоил маленького одолжения, и она взамен дарила спокойный порядок, похожий на мягкий свет коридора. В таких обменах тон был важнее слов. Все договорённости заключались не в текстах, а в паузах между ними.

Фраза «так будет спокойнее» работала лучше любой аргументации. Люди соглашались, потому что боялись не её, а новой волны хаоса, которую она удерживала. Порядок был той самой валютой, которой здесь платили за тишину.

Она видела, как «Империум» живёт единой тональностью и как эта тональность укрощает факты. Где звук сильнее смысла, там нужнее тот, кто держит звук. И в эту ночь Скворцова стала тем, кто удерживал тон.

В коридоре ей встретился Вершинин. Он кивнул так, будто видел её впервые, хотя взгляд задержался на секунду дольше приличий. Жест опытного человека, который запоминает лица и выражения. Для Маши этот взгляд был не случайным, а означал новый доступ: режиссёр был мостиком к другим этажам и другим разговорам.

– Мария Анатольевна, вы сегодня вытащили нас из того, о чём завтра никто не вспомнит, но чего сегодня не простили бы, – Вершинин заговорил первым, ровным, спокойным голосом, словно обсуждал прогноз погоды. – Вижу, вы прекрасно понимаете, как работает этот механизм. Вам уже говорили, что главное качество хорошего сотрудника – не просто решать проблемы, а делать это так, чтобы их никто не заметил?

Он не ждал мгновенного ответа. Его глаза скользнули в сторону, будто давая ей пространство подумать, но в этом жесте чувствовалась скрытая проверка – будто он уже знал, что она скажет, и хотел убедиться, совпадут ли её слова с его ожиданиями.

– Мне кажется, Алексей Викторович, в «Империуме» это основное требование, – ответила Маша, мягко улыбнувшись. Её улыбка была сдержанной, не для красоты, а для обозначения взаимопонимания. – Здесь всегда есть проблемы, о которых молчат, и всегда есть люди, которые делают так, чтобы молчание оставалось выгоднее любого разговора. Всё важное здесь происходит в тишине.

– А вы умеете быть тихой? – спросил он негромко, почти с интересом, не сводя с неё взгляда.

– Я умею делать так, чтобы нужное звучало даже без слов, – спокойно ответила она. – Иногда фраза только мешает: лучше действие, лучше результат.

Вершинин посмотрел на неё внимательно, будто заново оценивая. Его взгляд не был тяжёлым, но под ним нельзя было не дрогнуть. Он проверял её на способность сохранять ровное равнодушие, хотя оба знали, что равнодушия здесь не бывает.

– Знаете, я работаю здесь давно и могу точно сказать, что «Империум» не терпит случайностей, – продолжил он медленно, тщательно подбирая слова. – Даже то, что выглядит как авария или совпадение, – всегда чья-то игра, чей-то точный расчёт. Игра может быть тонкой, без фигур и доски, но всегда – с намерением. Мне интересно, Мария Анатольевна, насколько далеко вы готовы зайти, играя по таким правилам?

– Настолько далеко, насколько требует ситуация, Алексей Викторович, – ответила Маша спокойным, уверенным голосом, будто обсуждала условия обычного трудового договора. – Здесь нет места личным предпочтениям или эмоциям. Есть только задачи и цели, которые всегда оправдывают методы их достижения. Вы ведь именно это хотели услышать?

– Я хотел услышать правду, – сказал он без улыбки, но с лёгкой тенью одобрения в голосе. – А вы умеете её выдавать дозированно. Это редкое качество.

Он жестом предложил пройти дальше по коридору. Они пошли медленно, шаги были ровными и размеренными, словно каждое движение вымерялось до миллиметра. Коридор был пуст, и тишина в нём напоминала холодную воду: всё слышно, всё запоминается.

– Хороший ответ, Мария Анатольевна, очень правильный. Здесь ценят тех, кто умеет отделять личное от общего. Хотя и личное тут иногда становится общим, особенно если кто-то неосторожно перепутал берега, – он сделал паузу, вздохнув, будто вспоминал что-то не слишком приятное, но нужное для разговора. – Я хотел бы, чтобы вы поняли: двери, которые вы сейчас открываете, ведут в разные места. Иногда – к карьере, иногда – к свободе, а иногда – к неприятностям. Главное – вовремя понять, какую дверь вы собираетесь открыть и что за ней находится.

– Я это уже поняла, Алексей Викторович, – ответила Маша тихо, но отчётливо, так, чтобы каждое её слово звучало как решение, а не сомнение. – «Империум» научил меня читать надписи на дверях ещё до того, как я успеваю за них взяться. Здесь важно не торопиться и не показывать, что дверь для тебя новая. Особенно если за ней кто-то уже стоит.

Он остановился и повернулся к ней лицом. Его взгляд стал чуть строже, но не потерял доверительности, возникшей между ними.

– Отлично сказано. И тем не менее хочу вас предупредить: даже самый внимательный человек однажды ошибается дверью. Постарайтесь лишь, чтобы эта дверь не была слишком важной. Вы пока в самом начале пути, и в «Империуме» важно уметь оглядываться назад, даже если кажется, что всё под контролем.

– Я учту это, Алексей Викторович. Обещаю: каждая дверь, которую я открою, будет стоить того, чтобы за неё заходить. И если за ней окажется что-то, что изменит правила, – всё равно сделаю шаг.

Он коротко кивнул и пошёл дальше, оставляя Машу в пустом коридоре, где слышались только её дыхание и лёгкий гул ламп. Она смотрела ему вслед, понимая: это не совет, а предупреждение. И знала, что именно с таких слов в «Империуме» начинались серьёзные игры, правила которых предстояло усвоить, чтобы однажды выиграть.

Он кивнул и скрылся за поворотом. Коридор остался пуст. Сейчас слышались лишь её дыхание и гул ламп. Маша всё ещё смотрела вслед, принимая предупреждение как знак к началу игры с правилами, которые предстоит выучить, чтобы выиграть.

Она изучала грамматику места. Здесь одни и те же слова означали противоположное в зависимости от интонации. Стоило сдвинуть голос на полтона – и согласие превращалось в сомнение, а сомнение – в запрет.

На утренней летучке Скворцова не спорила, а предлагала спокойные последовательности действий. Там, где шефы любили волевые решения, она подсовывала им тихие маршруты, и воля с облегчением соглашалась. Правила «Империума» были просты: уверенность всегда сильнее правоты, а покой надёжнее энтузиазма.

После летучки Маша задержалась в переговорной, собирая бумаги, когда к ней подошёл ведущий юрист компании, Сергей Дмитриевич Кондаков. Он не любил пустых слов, и Скворцова знала: если он заговорил первым, значит, в воздухе повисла задача, которую стоит решить быстро.

– Мария Анатольевна, я вижу, вы прекрасно улавливаете, куда движется течение, —медленно и осторожно начал Кондаков, будто обходил невидимые препятствия. Его голос звучал ровно, но в каждом слове ощущалась готовность к сопротивлению. – Сейчас у нас спор между финансовым и редакционным отделами по поводу завтрашнего материала. Оба требуют, чтобы финальное слово было за ними. Есть предложение, как решить это без драки?

Маша подняла взгляд от бумаг, не торопясь с ответом. Она уже чувствовала напряжение, струившееся от этого спора, как ток по оголённым проводам. Она улыбнулась коротко – не от вежливости, а как часть заранее отработанной стратегии. Выдержала паузу, давая ему возможность додумать то, что он не договорил.

– Сергей Дмитриевич, спорить за последнее слово бессмысленно, – произнесла она мягко, будто обсуждала не конфликт, а погоду. – Конфликты – это видимость жизни. На деле – плохо оформленные соглашения. Нужно сделать так, чтобы оба отдела получили ровно то, что хотят. Пусть редакционный получит первое слово, а финансовый – последнее. Первые смогут заявить, что идея их, вторые – что именно они поставили финальную точку. Получится, обе стороны победили. На самом деле победил порядок. Он всегда выигрывает, когда его принимают как должное.

Она сделала шаг в сторону от стола, будто уже начала реализацию предложенного. Жест был не демонстративным, но точным – как все её движения в эти дни. Кондаков следил за ней с лёгким прищуром, будто проверяя на прочность.

Юрист задумался, взвешивая её слова, и наконец одобрительно кивнул.

– У вас прекрасно получается говорить так, чтобы вас услышали, но не возразили. Очень полезное умение, Мария Анатольевна. Думаю, мы именно так и поступим. Главное – чтобы обе стороны считали, будто они выиграли.

Он ушёл, оставив после себя тишину и лёгкий запах дорогого кофе. Скворцова взглянула ему вслед и тихо проговорила про себя, словно оттачивая формулу:

– Они должны думать, что выиграли все. Тогда никто не станет пересчитывать очки и задавать лишних вопросов.

Её мысли оборвал звук шагов в коридоре. Скворцова повернулась и увидела Ирину, замдиректора по контенту. Ирина держалась строго, но спокойно и никогда не повышала голос – ей не приходилось. Её тональность была безупречна, слова звучали убедительно даже в молчании.

– Мария Анатольевна, сегодня все удивительно спокойно приняли изменения по эфиру, – начала Ирина с лёгкой улыбкой, в которой не было ни грамма тепла, только чистая вежливость. Улыбка эта не грела, она скорее проверяла. – Это ваша заслуга?

Скворцова не спешила с ответом. Она подняла глаза, будто ловила тон, на котором была произнесена фраза. В таких вопросах не суть, а подача имела значение.

– Я лишь предложила сценарий, который никто не стал оспаривать, Ирина Валерьевна, – ответила она мягко и нейтрально, вкладывая в слова ровно столько, сколько требовалось для поддержания формальной ясности. – Иногда правильный маршрут важнее направления. Особенно если дорога проходит сквозь чужие убеждения.

Ирина чуть кивнула, почти незаметно. Она никогда не проявляла эмоций открыто – её одобрения были тише упрёков, а сомнения звучали чаще молчанием, чем вопросом.

– Маршруты бывают опасны, особенно если они кажутся слишком простыми, – заметила она осторожно, сделав шаг ближе. – В нашем деле простота всегда вызывает подозрение. Особенно когда она работает.

Маша выдержала паузу и позволила себе тончайшую полуулыбку – не соглашающуюся, но и не спорящую. Она чувствовала, как Ирине важно не содержание ответа, а то, выдержит ли собеседник её молчание.

– Я не сторонница упрощений, – произнесла Скворцова с той самой тональностью, в которой даже отрицание звучит как вариант. – Просто иногда схема сама складывается, если её не ломать в начале.

– Значит, вы интуитивно движетесь по системе? – спросила Ирина почти шёпотом, но в её голосе звенела точность.

– Я просто умею слышать её пульс, – ответила Маша, сохраняя ту же плавность. – Здесь это иногда важнее любого диагноза.

Ирина ушла так же тихо, как появилась, оставив после себя воздух, заряженный тонкой тревогой. Маша поняла, что получила ещё одно предупреждение, замаскированное под одобрение. Каждое слово здесь было ступенью, за которой могла быть лестница вверх или обрыв.

Из коридора донёсся чей-то вполголоса сказанный обрывок:

– …он тоже работал на этом этаже. Потом перевели. Больше его никто не видел.

Голоса мгновенно стихли, словно случайно проговорились. Имя не повторили. Только шаги ушли вдаль, оставив за собой тонкую дрожь тишины.

Маша задержала дыхание. В «Империуме» пропажи не комментировали – их просто вычёркивали, как ошибку в протоколе. Она сделала вид, что ничего не слышала, но именно эта пауза осела в памяти прочнее всех длинных диалогов за день. И именно тогда всплыло забытое ощущение: крышка контейнера, приоткрытая её рукой, тяжёлый запах металла и неподвижное тело внутри. Тот труп молчал так же, как сейчас молчали стены башни. Маша поняла, что оба воспоминания связаны одной линией – линией, которая не допускает возврата.

В коридоре снова появился Вершинин. Он прошёл мимо, оставив отзвук театральных репетиций. Говорил со всеми, как режиссёр со сценой: мягко, но без права отказа. Свои сомнения прятал за безупречной вежливостью, а его слова всегда звучали чуть дольше, чем требовала ситуация.

– Мария Анатольевна, как вы сегодня? – спросил он, словно встретил её впервые за день. Голос был обыденно ровным, но взгляд – слишком внимательным для случайной реплики. – Слышал, вы решили спор двух отделов так, что оба теперь уверены в победе. Тонкая работа. Скажите, вы всегда работаете на два фронта?

Скворцова чуть наклонила голову, будто прислушиваясь к подстрочному смыслу. Вершинин никогда не спрашивал просто так. В его словах всегда была вторая сцена, закулисье.

– Алексей Викторович, фронтов здесь больше, чем кажется. Есть официальные, есть внутренние, а есть те, о которых не говорят, но все знают. – Она говорила неторопливо, словно укладывая смысл по полочкам. – На каждый из них нужно смотреть не как на войну, а как на площадку для переговоров. Там, где другие видят противостояние, я стараюсь увидеть структуру. А структура поддаётся, если не давить.

Он приподнял бровь, будто оценил неожиданное расширение мысли. В его взгляде мелькнула тень интереса – не профессионального, а личного. Возможно, даже азартного.

– Хорошая тактика. И всё же не боитесь однажды запутаться в переговорах и случайно забыть, с кем именно разговариваете? – вопрос прозвучал не как упрёк, а как провокация, брошенная словно наживка.

– Нет, не боюсь, Алексей Викторович. Чтобы запутаться, надо потерять ощущение пространства. Я ориентируюсь не по стенам, а по тембру. – Она позволила себе короткую паузу. – Здесь счёт идёт не по времени, а по интонациям. Люди могут говорить одно, но звучать иначе. Я запоминаю, как звучит человек, а не то, что он говорит. Здесь это важнее часов.

Он на секунду замер, будто примеряя её метод на себе, а затем кивнул. В этом кивке было признание: он понял, что проиграл маленькую дуэль, но сделал вид, что так и было задумано.

Он взглянул на неё с уважением и лёгкой задумчивостью, кивнул и пошёл дальше, явно решив, что пока большего ей говорить не стоит.

Маша осталась одна в коридоре, вбирая в себя тихий, но напряжённый воздух офиса. Она чётко осознавала цель, холодную и точную, как хирургический разрез: стать незаменимой, стать центром тональности, чтобы в нужный момент развернуть её против тех, кто придумал этот механизм.

До этого момента оставалось сохранять абсолютный порядок и спокойствие, не допуская ни одной фальшивой ноты. Скворцова знала, что люди вокруг будут слушать не слова, а тишину между ними. И в этой тишине она собиралась построить свою собственную игру, где победитель определяется не громкостью голоса, а точностью интонации.

Доступ к архивам расширился естественным образом: координация смены требовала скорости, скорость – коротких путей. Эти пути Скворцова выбивала не просьбами, а безупречной логистикой. Она действовала тихо, словно её предложения рождались сами собой, и никто не задавался вопросом, почему ключи от секретных кабинетов оказывались у неё быстрее, чем у формальных держателей.

Сопоставляя студийные планы с финансовыми следами, Скворцова отмечала дни, когда дорогие решения принимались словно невзначай. Такие моменты удивительно точно совпадали с выпусками громких материалов, где законы уступали место лозунгам и эмоциям. В «Империуме» это называлось «фактором остроты», но для неё звучало скорее как «фактор удобства».

В нескольких делах подряд всплывали малые подрядчики, которые существовали ровно сутки и исчезали бесследно. Подписи выглядели живыми, но слишком похожими друг на друга, штампы – с признаками подделки, а суммы – чересчур круглыми, словно взятыми из учебника по арифметике, а не из реальной бухгалтерии.

В юридическом блоке она нашла тихого человека, которого начальство привыкло игнорировать за застенчивость, но именно он писал безупречные документы по ночам, в одиночестве, при свете настольной лампы. Скворцова быстро почувствовала его ритм и подстроилась под него, отправляя запросы ровно в то время, когда он оказывался наедине со своей грамотностью.

– Антон Павлович, – обратилась она однажды, появляясь у его стола в редкий момент тишины. – Знаете, я заметила, что ваши письма яснее и точнее остальных. В них нет суеты, зато есть точность, которая держит структуру. Может, нам стоит оптимизировать этот процесс? Это помогло бы вам чаще избегать ненужного шума, а мне – ускорить общую работу. Словно наладить ритм внутри системы, где время не расходуется зря.

Он слегка вздрогнул – не от страха, скорее от неожиданности. Такие люди, как он, привыкли к фоновому существованию. Их замечали только тогда, когда всё шло не так. Но сейчас шло именно так. И в этом признании его усилий была не подачка, а редкая точность оценки.

– Мария Анатольевна, – произнёс он после паузы, аккуратно подбирая слова. – Я всегда считал, что лучше всего пишется, когда вокруг тихо, никто не торопит и не прерывает, и можно выдохнуть и собрать предложение, как формулу. Я готов вам помогать, если это действительно приносит результат. Просто никто до сих пор не говорил, что мои ночные документы кому-то нужны. Я думал, они исчезают где-то в потоке, растворяются между важными задачами.

– Они не просто нужны, – сказала она спокойно, подчёркивая каждое слово с предельной ясностью. – Они обеспечивают стабильность. Это тот самый случай, когда незаметная работа определяет надёжность всего механизма. Вы просто не знали, что держите опору, потому что все привыкли считать, будто она есть по умолчанию.

Юрист улыбнулся робко, но уверенно. В его лице проступило нечто новое – не гордость и не амбиция, а внутреннее согласие с тем, что теперь его ритм услышан и принят. Словно спустя годы работы в тени он внезапно получил чёткий контур – пусть не на витрине, но на схеме, где его точка была отмечена всерьёз.

Так таблицы и отчёты стали складываться в невидимую карту, где пропусков и «дырок» постепенно становилось больше, чем могло допустить простое совпадение. Скворцова вскоре поняла, что график этих странных пробелов идеально накладывается на расписание поездок одного человека – того, чья фамилия в «Империуме» произносилась редко и только в полголоса, будто лишний звук мог разрушить сложившийся порядок.

Внутри неё росло привычное чувство: словно невидимая рука вела её шаг за шагом к нужной двери. Это было не предчувствие, а точное вычисление, холодное и беспристрастное, словно цифры в бухгалтерских книгах. Она всегда доверяла цифрам больше, чем эмоциям, и цифры снова не подвели её.

Вечером к ней заглянул Вершинин, будто случайно, хотя оба понимали: случайности в этом месте редки.

– Мария Анатольевна, я вижу, вы уже успели наладить связи даже с нашим молчаливым Антоном Павловичем, – начал он разговор с лёгкой полуулыбкой, в которой угадывался интерес. – Раньше он избегал контактов даже с собственной тенью. Как вам это удалось?

– Просто нужно было показать ему, что его тихая работа важна, – ответила Маша, не отрывая взгляда от папки. – Люди начинают говорить, когда понимают, что их слушают. Особенно если их долго игнорировали.

Вершинин помолчал, взвешивая её слова, затем спросил, осторожно приближаясь к главному:

– А вы понимаете, что, собирая информацию, однажды можете коснуться темы, которая окажется не только неудобной, но и опасной? – произнёс он медленно, будто взвешивая каждое слово. Голос звучал спокойно, но в нём проскальзывало нечто большее – словно он говорил о чём-то, что уже происходило, а не могло бы произойти.

Маша медленно подняла взгляд, в котором не было ни удивления, ни испуга. Она знала, что этот момент наступит. Знала, что кто-то из наблюдающих за ней вежливо, но настойчиво напомнит о границах. И в этот момент нужно было быть особенно точной.

– Алексей Викторович, любая информация опасна. Даже та, которую читают с экрана. Даже та, что кажется пустяковой. Вопрос не в содержании, а в конфигурации. Кто её держит. Куда она идёт. С кем она совпадает. Я не занимаюсь интерпретациями. Я только собираю, сравниваю, упорядочиваю. Это моя зона. За её пределами – уже не моя ответственность.

Она сделала едва заметное движение рукой, будто очерчивая перед собой невидимую рамку.

– Я никогда не переступаю линию, за которой заканчивается моя функция. Это не осторожность – профессиональная гигиена. Я знаю, что такое случайный каскад. Один файл не туда, один звонок не тем – и всё рушится. Поэтому всё, что я делаю, зафиксировано, обезличено и промаркировано. Меня интересует только структура. Не лица.

Он смотрел на неё сдержанно, но в глазах появилось что-то напряжённое, едва уловимое. Он понял: она знала правила игры не хуже его. Возможно, даже лучше.

– Звучит профессионально, – кивнул он, но голос стал тише, будто говорил уже не из позиции силы, а из позиции предостережения. – Только учтите: здесь не бывает чётких линий. Иногда кажется, что ты просто делаешь работу, а потом выясняется, что уже давно по другую сторону. И что тебя туда никто не звал – ты дошёл сам.

Маша улыбнулась почти формально, но в её лице не было ни тени напряжения.

– Спасибо за предупреждение, Алексей Викторович. Я держу в уме всё, что может оказаться полезным. Даже если это пока не пригодилось.

Когда он вышел, она перевела дыхание и сразу вернулась к копиям документов. Электронные файлы она убрала на «холодный» носитель, замаскированный под музыкальную флешку, а бумажные метки переложила в ничем не примечательную синюю папку. Папка казалась обычной, такой же будничной и неприметной, как кружка с кофе в аппаратной, и потому выглядела абсолютно безопасной.

На секунду Маша задумалась, почувствовав себя режиссёром, который, спрятав детали спектакля от актёров, следит за тем, как идеально работает постановка. Её спокойствие было не напускным – она искренне верила в точность своих расчётов и аккуратность манёвров. Ведь главная роль не всегда принадлежит тому, кто стоит в свете прожекторов. Иногда ею владеет тот, кто выключает и включает свет в нужный момент. И пока что именно её рука лежала на выключателе.

Попасть в дом было задачей не из лёгких. Формально он не числился закрытым, но на практике вход определялся не списками, а интонациями. Приглашения не рассылались. Делались намёки – через встречи, жесты, случайные фразы в коридоре. Маша знала, что прямая просьба откроет не дверь, а подозрение, поэтому выбрала другой путь: быть полезной настолько, чтобы её отсутствие стало неудобным.

Она начала с малого – предложила помочь с правками пресс-релиза, связанными с фондом. Без помарок, без лобового вмешательства. Достаточно идеально, чтобы мимо не пройти, и достаточно аккуратно, чтобы не заподозрить умысел. Потом – ещё один текст, потом согласование цитаты, затем – неожиданно удобное напоминание. Ирина заметила это не как факт, а как комфорт: работа делалась без шума. Один раз – случайность. Второй – совпадение. На третий это стало нормой. Так и было допущено негласное «может прийти» – не как приглашение, а как отсутствие причины не быть там. Дальше всё выстроилось естественно.

Информация о доме, где пройдет благотворительный вечер, жила своей жизнью в светских колонках и отчётах о благотворительных вечерах. Рублёвский особняк смотрел на мир из-за кованого забора и любил, когда его фотографируют с закатной стороны. Это была выверенная игра с публикой, где каждая тень на фасаде говорила больше, чем любые пресс-релизы.

Маша изучила подъездной ритуал до мельчайших подробностей. Она отмечала, как машины, не торопясь, подкатывали к воротам, и как охрана менялась так же регулярно, как отбивались куранты. Гости прибывали партиями и распределялись между крыльями здания так, чтобы никто не оказывался в неудобной близости к нежелательному собеседнику. Дом сам предлагал маршруты, словно музей, где даже шаги гостей были продуманы для бесшумного восхищения.

Особняк дышал внутренним порядком, тщательно продуманным, словно театральная постановка. Маша наблюдала, как свет в окнах менял оттенок по часам, отмечая, кто именно в какое время занимал определённую комнату. Эти мелочи складывались в картину, по которой можно было читать не только распорядок дня, но и степень влияния.

Ирина придерживалась безупречности, которую трудно было упрекнуть в неискренности. Её жесты были выверены с ювелирной точностью, но за этой строгостью иногда проглядывала усталость, для которой нужен был соучастник, а не зритель. Маша видела в этой усталости ключ: не напирать, а ждать, пока дверь сама чуть приоткроется.