Подвешенные на нити

Алексей Небоходов

Подвешенные на нити

Глава 1. Курьер из тени

Утро подсветило стеклянную башню «Империум-Медиа» – единственный федеральный холдинг, сохранённый за безусловную лояльность. Башня отражала бледное небо и привычку города делать вид, что всё спокойно. Она выглядела инородным осколком среди серых кварталов и одновременно – точной частью города, привыкшего поддаваться давлению, лишь бы существовать.

Двадцатилетняя Маша подошла к турникетам. Паспорт лёг ровно; выученная улыбка держалась без усилия – это она отрепетировала дома. Охранник не поднял глаз: поток обесценивал лица. В этот миг она ощутила себя маленькой деталью огромной машины и усвоила правило: слышащее ухо ценнее громкого голоса. Башня обещала многое, но требовала молчания.

Холл встретил гулом стендов. Голоса на экранах спорили, перекрывая приглушённую музыку из потолка. Между колоннами шли редакторы; их шёпот был не менее важен, чем бегущая строка. На стене сияла золотая буква – эмблема холдинга; взгляд сверху будто кивал: спорить с решённым не следует.

У стойки выдачи пропусков сформулировали правила. Слова были просты, но решал тон.

– Спрашивай мало, слушай много, – сказала дежурная в строгом пиджаке. – Ходи быстро, исчезай вовремя.

Маша кивнула и приняла эти формулы как пароль: в этом доме тон часто подменял фактический смысл слов.

Ей выдали временный бейдж и курьерскую сумку. Металлическая пластина холодила ладонь, ремень резал плечо – приятная тяжесть доступа. Она изучила схемы лифтов, сделала вид, что не замечает табличек «Закрыто» на дверях верхних этажей, и уловила главную логику: каждый знак – чья-то граница, а у каждой границы – привратник.

Пока Маша стояла, разбирая маршрут, сзади раздался лёгкий, почти незаметный звук. В башне «Империум-Медиа» все звуки были тихими, отмеренными, будто их выдавали по карточкам. Этот же звук казался нарушением регламента. Металлический скрип, затем мягкий, но тяжёлый удар, словно кто-то неудачно опустил на пол что-то громоздкое.

Она обернулась, увидела служебный лифт, а в нём – чёрный контейнер. Абсолютно чёрный, матовый, с глухими углами, больше похожий на сейф, чем на обычный груз. Двери лифта замерли, будто чего-то ждали. Внутри кабины никого не было, только тихо горели кнопки.

Маша взглянула по сторонам: коридор пуст. В этой башне одиночество наступало внезапно, как предписание, и его нужно было исполнять. Она сделала шаг к лифту, осторожно заглядывая внутрь. Высокий и узкий контейнер казался рассчитанным на рост человека, и вдруг ей пришла простая и неприятная мысль: почему-то он выглядит так, будто внутри кто-то есть.

От этой мысли стало душно. Маша коснулась кнопки панели, пальцем обжигая себе нерв. Лифт слегка вздрогнул, будто не привык, что им пользуются без разрешения, и двери мягко поползли навстречу друг другу. Но в последний момент контейнер пошатнулся, слегка накренился вперёд, и Маша инстинктивно шагнула внутрь, пытаясь удержать его. Двери сомкнулись.

Она осталась в тесной кабине одна – напротив странного груза, в тишине, слишком плотной даже для этого здания. Кабина плавно, почти неслышно начала двигаться вверх, и в тот же момент контейнер снова слегка сдвинулся.

Маша ухватилась за край ящика, чувствуя холод металла. Пальцы дрогнули, и она увидела тонкую щель, словно крышка не была плотно закрыта. Оттуда тянуло прохладой, чуть влажной, неприятной, и еле заметным ароматом чего-то химического. Она сделала вдох и услышала в щели тихий звук, похожий на человеческий выдох.

Маша замерла. Звук повторился, тихий, едва слышный, но абсолютно явный. И ещё что-то: будто тонкий стон, похожий на протест.

Она медленно наклонилась, нащупала щель пальцами и осторожно приподняла крышку. Металл скрипнул, будто отговаривая её, но поддался. Из контейнера повалил холодный воздух, и в тусклом свете панели она увидела лицо – мужское, бледное, с запавшими щеками и приоткрытым ртом. Глаза были закрыты, но выражение застыло в чём-то похожем на испуг.

Тело лежало неподвижно, руки плотно прижаты к бокам, одежда – чёрный деловой костюм без отличительных знаков. На шее еле заметно поблёскивал тонкий след от ремня или провода. Это был труп. Настоящий, человеческий, холодный и мёртвый.

Маша не закричала – дыхание само спряталось внутрь, будто решило не мешать. Она опустила крышку так же тихо, как подняла, и на секунду прикрыла глаза, позволяя тьме стереть увиденное. А потом открыла их снова, и лифт продолжил движение, как будто ничего не случилось.

В лифте не было кнопки «стоп», а двери оставались непроницаемыми. Контроль ускользал от неё, и впервые за это утро она поняла, что правила здесь – для тех, кто находится снаружи контейнеров.

Лифт мягко остановился. Двери открылись бесшумно, за ними оказался служебный этаж. Маша шагнула назад, не убирая рук от контейнера, и тут же перед ней появились двое мужчин в серых костюмах. Взгляд их был равнодушным и холодным, словно они постоянно доставали из лифтов подобные грузы.

– Отойдите, – голос одного был ровный и бесцветный, будто он озвучивал объявление в аэропорту.

Маша сделала шаг назад, контейнер ловко подхватили и потянули в коридор. Один из мужчин бросил короткий взгляд на её бейдж и с равнодушной вежливостью сказал:

– Здесь не ваш этаж.

Второй мужчина мельком посмотрел на Машу. На его руке она увидела шрам – длинный, красноватый, похожий на старую ожоговую отметину. Они пошли дальше, не дожидаясь реакции, оставив её в пустой кабине лифта.

Она стояла, пока двери не начали закрываться. Последним, что она увидела, был контейнер, слегка покачивающийся в руках людей, уходящих по тускло освещённому коридору, и снова услышала – едва слышный, почти незаметный стон из щели. Затем двери сомкнулись, и лифт начал медленно двигаться вниз, возвращая её туда, откуда забрал.

Когда двери открылись вновь, коридор уже заполнился людьми, и жизнь пошла так, будто ничего не произошло. Маша вышла наружу, чувствуя странную лёгкость и одновременно тяжелое осознание того, что в башне «Империум-Медиа» существовали этажи, где правила не записывали, и грузы, которые предпочитали не обсуждать.

– Вы всё-таки вышли, – прозвучал мелодичный голос с лёгкой иронией.

Она обернулась. Молодая женщина с блокнотом смотрела на неё с едва уловимой улыбкой:

– В следующий раз лучше ждите пустой лифт.

– А если он не будет пустым?

– Тогда делайте вид, что не замечаете, – сказала женщина и, чуть склонив голову, добавила совсем тихо: – Здесь вообще лучше не видеть.

Маша кивнула, запоминая совет. Теперь она понимала: правила существовали только для того, чтобы создавать видимость порядка. И этот порядок становился опасным, как только переставал быть видимым. Она шагнула дальше по коридору, зная, что теперь в этой башне ей придётся не только слушать и запоминать, но и научиться смотреть так, чтобы видеть ровно то, что ей разрешено.

Пальцы ещё помнили холод контейнера, а в памяти оставался звук чужого дыхания – невольное напоминание о том, что грань между жизнью и смертью здесь была такой же тонкой, как щель в чёрном контейнере.

Она наблюдала: кто-то ехал, а кого-то ждали. Иногда лифты ждали людей.

Справа тянулся вход в пресс-центр, слева – стеклянный коридор к студиям. Воздух незаметно менялся: прохлада аппаратных сочилась из-под дверей, напоминая – внутри всё устроено на скорость и лишних вопросов здесь не любят.

– Новенькая? – услышала за спиной.

Она обернулась. Высокий курьер в синей жилетке улыбался шире, чем требовало простое любопытство.

– Да. Первый день.

– Запомни: здесь не спрашивают, пока сам не попадёшь под свет. А под свет лучше попадать по расписанию.

– А если нет?

– Тогда исчезаешь.

Сказано без улыбки – как пункт внутреннего регламента.

Первый маршрут – отдел цифровых новостей. Там дежурили круглосуточно и следили за тем, что говорят другие. На стенах висели экраны, превращая мир в бегущую строку. Здесь царили короткие фразы и быстрые решения.

– Курьер? – редактор с короткой стрижкой не отрывалась от экрана.

– Да, – она передала конверт.

– Подпиши. И запомни: скажут «подождать» – жди; скажут «передать лично» – ищи личного адресата. Ошибёшься – пробежишь по этажам до вечера.

Расписываясь, Маша следила за пальцами, что скользили по клавишам. Слова на экранах сменялись быстрее смысла, и именно в паузах между сообщениями пряталась правда.

На лестнице она пропустила мужчину в сером костюме. Телефон служил ему маской; голос повторял чужие формулы:

– «Согласовано».

– «Принято к распространению».

– «Без комментариев».

Слова оседали на стекле и таяли, оставляя след в воздухе. Запомнилась не внешность, а походка и привычка трогать воротник.

У служебного выхода курьеры спорили о маршрутах. Диспетчер с высоким хвостом говорила цифрами, будто у каждого адреса свой характер.

– Двести сорок третий – снова пробка. Перекидываю на север. Сто девяносто второй – аккуратно, там проверки.

– Ты меня нарочно ставишь под проверки, – буркнул парень с рюкзаком.

– Тебя они любят, у тебя лицо честное, – отрезала диспетчер.

Маша отметила, кто тянулся к спору, а кто – к порядку. Даже маршруты здесь служили контролю.

В лифте панель сияла кнопками; половина была закрыта. У власти – свой этаж и свой воздух. Взгляд задержался на серой полосе «Доступ ограничен», и знание легло в ладонь, как ключ.

В кабину вошли ещё трое. Молодая женщина с блокнотом спросила:

– Новая курьерша? Как звать?

– Маша.

– Смотри: здесь всё просто, пока не начнутся вопросы. Правильный ответ не всегда в бумагах. Иногда правильный ответ – пауза.

– А если молчать нельзя?

– Отвечай так, чтобы не поняли, что ответила.

Лифт открылся; женщина исчезла в коридоре.

Оставшийся мужчина в тёмной куртке усмехнулся:

– Не слушай её. Тут проще. Делай, что говорят, – доживёшь до пятницы.

– А если нет?

– Тогда тебя заменят.

Маша вышла. Коридор пах пластиком и кофе. За стеклом тянулись студии: свет прожекторов резал пространство; ведущие улыбались в камеры, будто знали больше, чем было написано на карточках.

У дверей стоял техник.

– Проходи быстрее, – сказал он. – Тут всё по секундам.

– Я ищу Сергея Викторовича, – сказала Маша.

– Его ищут все. Он сам найдёт, кого нужно. Оставь конверт здесь.

Маша положила конверт на стол к десяткам таких же. Жест растворился в потоке, но включил её в механизм.

День начинался с мелочей: пропуск, подпись, лифт, улыбка. За мелочами стояли люди, привычные к уступкам, и уступали они лишь до черты власти.

Маша шла дальше и понимала: башня жила по чужим часам – не настенным, а тем, что держали те, кто решал, что выйдет в эфир, а что останется в тени.

Первое поручение привело её в блок студий, где свет настраивали быстрее, чем люди успевали моргнуть. Здесь всё было устроено так, чтобы зритель видел уверенность и не замечал монтаж. Пространство походило на шахматную доску, и фигуры людей двигались по указаниям голоса из аппаратной.

Она несла пакет, но взгляд задерживался на схемах кабелей, карте эфира и маленьких серых комнатах, где решали главное. Эти комнаты напоминали кабины пилотов: тесные, закрытые. В воздухе – едва уловимая тревога.

В коридоре продюсер с идеально ровным пробором говорил по телефону:

– Да, конечно, согласуем, никаких вопросов. Ждите, всё будет в эфире ровно в срок.

Маша уже успела понять: «согласуем» здесь значило, что правду подержат, пока не выберут оттенок. Слово «сверху» никто не произносил, но оно звучало в каждом разговоре и каждом взгляде у закрытых дверей.

Она быстро отметила, какие фамилии входили без стука и кому уступали дорогу те, кто не привык кланяться. Башня учила видеть невидимые границы и не ошибаться в том, кто их чертил.

В цифровом отделе мониторы напоминали окна с другой погодой. Ленты бежали по экранам; кто-то едва заметным движением руки менял их порядок. Редакторы работали молча; пальцы скользили по клавишам, как шлагбаумы: что-то пропускали сразу, что-то отправляли в конец очереди.

Маша подошла к столу молодого редактора в наушниках. Протянула пакет.

– Там адресат указан?

– Вторая студия, Александров.

– Значит лично. Дождись его подписи, не ассистентов, – он взглянул поверх монитора и устало, но по-доброму улыбнулся, будто передал краткую инструкцию выживания.

Она кивнула и двинулась дальше, стараясь запомнить эту интонацию – редкую в мире коротких фраз и формальных взглядов.

У аппаратной стояли люди, которые слышали эфир раньше остальных. Секунда преимущества была властью, которую не отнимешь. Маша запомнила оператора в клетчатой рубашке: он сидел спокойно даже тогда, когда свет мигал тревожным ритмом. Его спокойствие служило лучшим пропуском во время паники, а паника здесь случалась чаще, чем паузы.

Курьеру не полагалось задумываться о чужой работе, но Маша привыкла думать – это и делало её видимой даже там, где требовали невидимости.

У кофе-пойнта спорили, какой выпуск закрывать первым. Разговор держался на грани ругани, но это был ежедневный ритуал: порядок важнее содержания, спор – привычка.

– Ставим спорт первым, – настаивал мужчина с папкой, – иначе они опять обидятся.

– Пусть обижаются, – ответила девушка, наливая кофе. – У политики рейтинг выше.

Маша сделала вид, что выбирает чай, а сама слушала, кто у кого просил разрешения. Один вопрос открывал двери, другой – закрывал их без звука.

Маршрут повёл её через холл пресс-центра. На стекле отражались чужие лица, как в витрине дорогого магазина. Но здесь продавали не товар – уверенность. Её отпускали как воздух, требуя подпитки из привычек, ритуалов и расписаний.

Служебный лифт открывался по карточкам. Чужая карточка делала Машу видимой там, где разрешалось быть только тенью. Она вошла в кабину, замечая, как названия отделов на панели шептали о порядке. За этим порядком стояла привычка повторять вчерашний день. А привычка – лучший шов, который удерживал чужую правду.

– Ты новенькая? – спросил мужчина в светлом пиджаке, оценивая её взглядом.

– Сегодня первый день.

– Не задерживайся нигде дольше минуты. Тут не любят тех, кто слишком много помнит.

Лифт остановился, мужчина вышел, а Маша поняла: это был самый точный совет. Башня не любила память, потому что память замечала разницу.

В диспетчерской курьеров девушка по имени Лера занесла Машу в расписание, называя минуты и маршруты так, будто читала молитву.

– Точность – то, на чём держится наша вера, – сказала Лера, передавая листок.

– Ваша вера? – уточнила Маша.

– Наша, – спокойно подтвердила Лера. – Если время совпадает с маршрутами, никто не задаёт лишних вопросов. Ни сверху, ни снизу.

Маша улыбнулась: зная чужую веру, легко предсказать их движения. Она снова почувствовала в ладони ключ – к пониманию того, как выживать там, где вопросы значили больше, чем ответы.

Она вышла в длинный коридор и за стеклом увидела студию: ведущий репетировал речь уверенно, с лёгкой полуулыбкой, пока за камерой бегали люди, поправляли декорации, ругались шёпотом и махали руками, будто призывая Бога в свидетели.

Она подумала: именно уверенность на экране – главный продукт башни. Её здесь вдыхали как воздух; пока зритель видел только её, никто не спрашивал, сколько стоит это спокойствие и кто за него платит.

Маша пошла дальше по расписанию, двигалась уверенно, будто знала маршрут, но в глубине сознания тлела тревожная точка: каждый шаг становился обязательством, пути назад уже не было.

Башня «Империум-Медиа» жила по ненаписанным законам. Маша поняла: они делали место сильным и одновременно хрупким. Ей предстояло узнать, насколько глубоко готова уйти в стеклянную толщу и как осторожно придётся дышать, чтобы не разбить собственное отражение.

Точность маршрутов, тишина коридоров, короткие фразы и уверенные улыбки становились её средой. Она уже знала: башня видит всех, а изнутри видят её единицы. Сегодня она оказалась среди них.

Маша двигалась по коридорам тихо и ровно, словно была здесь не первый день, а сотню лет. Видела больше, потому что слушала паузы между словами; в них прятались намерения, которые не выдавал официальный тон.

Она не спорила и не спешила, поэтому её допускали к окнам и дверям в минуты, когда рядом никого не было. Тишина стала инструментом, вежливость – бронёй, через которую трудно было рассмотреть настоящие мысли.

Взгляд цеплялся за мелочи. Кто-то опаздывал ровно на пять минут и делал виноватое лицо; кто-то приходил на десять раньше и не ждал благодарности. Одни держали телефон левой рукой, другие прятали экран, кладя его вниз, будто боялись случайных взглядов. Мелочи складывались в карту, а карта – в компас, который показывал путь даже в темноте.

Курьерская сумка тянула плечо, мысленная карта – нет; эта лёгкость позволяла двигаться быстрее и думать яснее.

Эмоции держались ровно, как стрелка барометра при штиле: так она лучше улавливала чужие колебания. Не спешила судить и оправдывать, а аккуратно собирала сигналы: дрожащая рука, поправляющая манжет, короткий взгляд вниз перед важной фразой, короткое облизывание губ, выдававшее сомнение и страх.

Когда ей задавали вопросы, отвечала на полтона мягче, чем ожидали. Люди раскрывались чуть больше, и с каждым таким вопросом знания росли. Это было искусство слушания, полезнее дипломов, а ещё полезнее – вовремя замолчать: тогда собеседник говорил сам, забывая об осторожности.

Она быстро менялась, едва переступая порог отдела: для техников становилась деловитой и чёткой, для пиарщиков – тепло улыбалась и слушала, для секретариата превращалась в тень. Этот переключатель сидел глубоко и не требовал усилий; вежливый голос легко становился точным, когда того требовали обстоятельства.

У неё была память на интонации и слова, которые люди повторяли бессознательно. В повторениях находились слабые места: слабости прятались за добрыми намерениями и уверенными формулами. Она не брала это в долг, а складывала в сбережения – не на сейчас, а на случай неожиданной ситуации.

В служебном лифте рядом оказался начальник смены. Он сказал что-то про «окно» без контекста, но контекст читался в глазах и напряжённых плечах. Маша смотрела в зеркало и вместо собственного отражения видела его тревогу. Плечи у людей редко врали: их язык был честнее слов.

К вечеру у неё появилась система меток. Кружок – человек-проход: через него легко пройти, если знаешь слова и улыбки. Квадрат – человек-замок: держит информацию плотно, к нему подходят терпеливо. Треугольник – человек-нож: острый и опасный, способен порезать не только репутацию, но и уверенность в завтрашнем дне. В этой геометрии не было морали и оттенков серого – зато по ней удобно было ходить.

Когда маршрут снова привёл её к студиям, продюсер с ровным пробором уже вёл другой разговор: говорил тише и быстрее, голос звенел натянутой струной.

– Это не эфирная тема. Мы такое не выпускаем. Нет, даже без обсуждения. Вы же понимаете, кто это запретил.

Последняя фраза прозвучала почти шёпотом. Маша снова услышала непроизнесённое «сверху»: слово-ключ, открывающее двери и закрывающее эфиры.

В цифровом отделе по-прежнему держалась тишина – часть регламента. Нарушать её могли только сигналы срочных новостей, вспыхивавшие на мониторах красным. Редактор в наушниках глянул на неё с лёгкой иронией:

– Привыкай: тут не бывает новостей, которые нас удивляют. Всё уже решили до нас. Мы лишь следим, чтобы решения не менялись слишком быстро.

Она кивнула и улыбнулась легко. На самом деле просто зафиксировала фразу – ещё один ключ в системе замков и дверей, которую только начинала понимать.

В кофейном уголке снова спорили о том же, менялись лишь фамилии и выпуски. Спор звучал привычно, почти без эмоций, как программа, запущенная по расписанию. Маша поняла: ритуал нужен, чтобы прикрыть страх ошибиться.

Она незаметно ушла, не дожидаясь финала. Вечерний коридор опустел, шаги звучали громче. И всё же она держала равновесие мыслей, продолжала слушать паузы, замечать жесты и копить сведения.

Башня «Империум-Медиа» постепенно раскрывалась перед ней, как книга с подсвеченными страницами, где важное было заранее помечено невидимыми чернилами. Она не торопилась и не делала ранних выводов. Читала аккуратно, страницу за страницей, запоминая каждую деталь, способную однажды пригодиться.

В этот момент она поняла: главной работой здесь была не доставка конвертов. Её дело заключалось в том, чтобы видеть и слышать то, что другие пропускали, и запоминать так, будто от этих знаний могла однажды зависеть её жизнь.

В коридоре, где ковёр глушил шаги, Маша впервые увидела женщину, чьё появление меняло воздух. Та шла так, будто даже стены уступали дорогу. Люди вокруг становились мягче и тише, словно посетители на выставке, где экспонат и куратор составляли единое целое.

Рядом шагал мужчина с театральной осанкой и лёгкой усмешкой. От его реплик оставался кулисный запах – едва уловимый, но явный. Взгляд плавно скользил по коридору, как луч софита, и под этим невидимым светом сотрудники невольно расправляли плечи.

– Сегодня эфир прошёл ровнее обычного, – сказал он, чуть склоняя голову к женщине, не понижая голоса. – Ты довольна, или снова всё менять?

– Довольна. Пока довольна, – ответила она мягко, ровно, с оттенком улыбки, будто проверяла воздух на согласие. – Но в следующий раз пусть новости начнут с главного. Я не хочу ждать, пока ведущий дойдёт до сути.

– Скажи им сама, – он пожал плечами, и это движение едва заметно замедлило её шаг. – От тебя такие указания принимают с энтузиазмом, от меня – с подозрением.

Маша инстинктивно отошла к стене, пропустила их вперёд и краем уха ловила интонации с прячущимся контекстом. В голосах слышалась скрытая уверенность и та закрытость, что возникает между давно знакомыми людьми. Язык их общения складывался из тончайших оттенков.

Женщина не смотрела по сторонам, но прекрасно знала, что взгляды прикованы к ней. Это знание входило в походку и становилось витриной, которую Маша замечала в студиях. Теперь витрина была живой, дышащей, способной двигаться и улыбаться. Ею нельзя было владеть – ею можно было быть.

Мужчина говорил негромко, но его реплики задавали ритм прохода. Вопросы звучали как реплики актёра, после которых ответов не требовалось:

– Ты уверена насчёт завтрашнего вечера?

– Я всегда уверена, когда ты рядом, – произнесла она без кокетства – скорее констатировала.

– Хорошо. На сцене не бывает черновиков, – он чуть улыбнулся и расправил плечи, словно знал, что за ним наблюдают.

Ассистент едва заметно поклонился, и этот жест передался дальше по коридору, снижая шум до шёпота. Эпизод напоминал генеральную репетицию, где каждый выучил роль, и ошибаться позволялось только незаметно.

Когда пара исчезла за углом, воздух снова стал обычным. Но их невидимый след остался в осанке людей, в спокойных голосах и в том, как тихо закрылись двери. Двери здесь тоже умели играть.

Маша сделала вид, что изучает накладную, а сама мысленно отметила время и маршрут пары. Такие проходы повторялись по графику: привычка была лучшим режиссёром повседневности. В привычке всегда находился скрытый вход.

Она подняла глаза и увидела редактора новостей – того самого, в наушниках. Он вышел из комнаты напротив, снял гарнитуру и вздохнул с облегчением.

– Кто это был? – спросила Маша, нарочно звуча наивнее.

– Смородина. Её нужно знать в лицо и по имени. А мужчина – Александров, главный редактор вечерних программ. Если увидишь их вместе, лучше прижмись к стене, а не задавай вопросы.

– А почему?

– Потому что в этих стенах есть свои правила, – он помедлил и добавил откровеннее, чем следовало: – и Смородина их пишет. Александров лишь следит, чтобы никто не забывал текст.

– Поняла. Буду помнить.

Редактор кивнул, снова надел наушники и исчез за дверью. Маша отметила напротив его фамилии кружок – человек-проход, говорящий чуть больше, если правильно обратиться.

Она двинулась дальше, в раздумьях. В голове появилась новая метка – «Ирина Смородина и Александров». Вокруг этой пары вращалось больше, чем было видно сразу: они задавали атмосферу и негласные стандарты поведения.

У служебного лифта Лера из диспетчерской тихо разговаривала с мужчиной в сером костюме – тем самым, с походкой и привычкой касаться воротника. Маша замедлила шаг и прислушалась:

– Завтра придётся изменить маршрут, – уверенно произнёс он. – Смородина не хочет столкнуться с кем-то случайным на площадке.

– Конечно, – ответила Лера спокойно, чуть холодно. – Всё будет сделано.

– Я знаю, что будет. И она знает. Но ей важно, чтобы ты знала, что это важно.