Вниз по течению

– Вроде – что-то древнеегипетское.

– Ну да, конечно, что это я? Ты же у нас сочинитель – должен знать. Да, так называли жрецов, ну или там поклоняющихся Амону, у которых было принято во время своих ритуалов нюхать нашатырь. Ну а нашатырь дает аммиак. Так, что видишь, какой, в своем роде, божественный букет ты мне преподнес?

– Да уж. А ты откуда про это знаешь?

– Не знаю, – пожала она плечами и еще раз поднесла к носу аммиачные ромашки. – Слышала где-то. По радио, наверное. Так что это ты вдруг – цветы?

Павел потупился.

– Ну, так просто. Захотелось, вот.

– А что – и хорошо даже. Сегодня как раз хотелось чего-то такого. Спасибо тебе.

Вероника улыбнулась. Сосед Резумцева достал из рюкзака газету с кроссвордом. Парень напротив продолжал спать. Женщина на ухо за что-то монотонно отчитывала дочку. Девочка с чавканьем дожевывала рогалик. Павел окончательно успокоился. Уютная, теплая улыбка Вероники подействовала на него безотказно. Гнетущий ворох мыслей, наслаивавшийся и преследовавший его весь день, вдруг потихоньку стал становиться все более воздушным и прозрачным и, наконец, совсем улетучился. Все показалось теперь далеким, легким и второстепенным. Тревоги по поводу этой встречи, ее развития, уместного поведения так же отпали. Вот она, совсем рядом, такая родная, красивая, теплая. И к чему были все эти мелкие и неуместные переживания? Теперь он сидит с ней вместе, разговаривает, соприкасается. А все остальное…

И ведь главное – никаких нареканий за мое состояние. Другая уж точно все высказала бы. Тем более при таких отношениях, как у нас заведены. Уж распилила-перепилила бы. Надо же! Родная моя! Хорошая! Любимая! Спасибо тебе! Даже и слов-то таких не находится, чтоб всю благодарность выразить. И всю ситуацию поправила, и мое лицо, и честь мою… Ох, что-то понесло опять меня… Люблю! Да! И это здорово! И это прекрасно! Всех люблю! Даже тебя, человек с кроссвордом!

– Давай я буду звать тебя Вероной, – неожиданно, в первую очередь для самого себя, предложил Резумцев.

– Почему вдруг?

Вдруг… Как будто мы действительно с детского сада знакомы…

– Ну… А что, не нравится?

– Не знаю. На ворону похоже.

– Не-ет, Ну почему? Верона – это, как город в Италии. Ромео и Джульетта, там. И все такое. Романтика.

При словосочетании «город в Италии» любитель кроссвордов справа инстинктивно повернул голову.

– Романтика? По-моему, на удивление пошлая история.

Хм… А если задуматься, романтика – и сама по себе довольно пошлая вещь. Пошляками для пошляков придуманная.

– Это – да. Что есть, то есть. Согласен. Тут, кстати, сегодня один мой студент, – Павел с особым значением выделил это «мой», – фамилия еще такая забавная – Безовец, выдвигал теорию о том, что Шекспира, как такового, не было. Вернее, был, но все его произведения – плоды другого или других авторов. Ну не он это придумал, конечно. Одним словом, упомянул. Существует такая весьма популярная теория, знаешь, наверное. Ну так вот, я, откровенно признаться, далеко не ее сторонник – хочется все-таки верить в существование единой гениальной личности, даже вся мировая культура несколько блекнет, если допустить ее историческое отсутствие. Но, беря отдельные его вещи, тех же, например, Ромео и Джульетту или Комедию ошибок, то очевидно, что это уровнем, даже уровнями, ниже, чем Гамлет и Ричард Третий. Конечно, можно сослаться на то, что большинство неудачных произведений ранние, да и вообще, не бывает сплошь одних шедевров. Но все-таки… Что-то я запутался совсем. В общем, я к тому, что согласен с тобой.

Пересохшее горло настойчиво просило какой-нибудь жидкости, а Девочка-Рогалик в этот момент как раз безжалостно глотала домашний компот, практично помещенный в бутылку из-под пепси-колы с выгоревшей этикеткой.

Опять не то! Черт меня понес с этими теориями! Зачем? К чему? На лекции, что ли? Все свою ученость выставляю… Да какая там…

– Но если тебе нравится Верона, я не против, – примирительно сказала Вероника.

– Хорошо.

За окном появилась очередная станция. В вагоне добавилось еще народу. При этом произошло небольшое смещение фигур, и Павел, к своему ужасу, заметил Крыжовина, прислонившегося к стенке возле дверей тамбура и своим обычным мизантропическим взглядом смотрящего на окружающих. Резумцева он пока что не замечал.

Это была катастрофа. И без того непрочное и иллюзорное общение с Вероникой Илья мог бесцеремонно расшатать, осквернить, полностью уничтожить. Причем, зная своего приятеля, Павел понимал, что сделать он это может с необычайной легкостью и за минимальный промежуток времени – просто талант. Оставалось только надеяться, что Крыжовин их не заметит, но поскольку располагались они в вагоне лицом к лицу на расстоянии метров шести-семи, то надежда была более чем призрачная. Резумцев сильнее сполз вниз по сиденью, почти уткнувшись коленками в Девочку-Рогалик, наклонил вперед голову и втянул ее в плечи. По-шпионски поднял воротник. В сторону тамбура он изо всех сил старался не смотреть, но все же иногда непроизвольно косился туда. Опять начали роиться конвульсивные планы: незаметно встать и перейти в другой вагон под каким-нибудь предлогом, попросить спящего парнишку поменяться с ним местами, придумать внезапный недуг и выйти на следующей станции через другие двери. Но все это, по понятным причинам, было неуместно и все равно привлекло бы внимание наблюдательного Крыжовина.

– А с Порфирьевым-то, знаешь, так все удачно сегодня вышло. Подписал-таки. Буквально к стенке его сегодня приперла. Со Светкой Ерохиной к нему ходили сегодня. Пытался, конечно, отвертеться, мол, мне сейчас некогда, давайте попозже вопрос решим, но у нас так просто не проскочишь. Сколько можно, в конце концов!

Резумцев слушал вполуха. Пытаясь вывести себя из поля зрения Ильи, прикрывшись бородатым дедом в рыжей замшелой кепочке, похожим на автора «Происхождения видов», он плотнее подвинулся к Веронике. Страх быть обнаруженным Крыжовиным пересилил робость первого свидания. Она не подала виду, что заметила его телодвижение, а не заметить было невозможно, поскольку прильнул он весьма сильно – даже немного сдвинул ее по гладкому лакированному сиденью и прижал к стенке. Реакция же ее была следующая:

– Ты, кстати, что в пятницу делаешь? – на зависть ровной естественной интонацией спросила Вероника.

– Да вроде свободен относительно, а что?

– У нас в пятницу в институте короткий день – до двух. Можно погулять где-нибудь. А потом поехали ко мне. Родители очень рады будут. Ну так ты как?

Резумцева несколько смутило, с чего они должны обрадоваться, если никогда его не видели и, учитывая обстоятельства и время его знакомства с Вероникой, вряд ли даже подозревали о его существовании. Да и сама эта формулировка – не знакомство или представление, а просто «родители будут рады». Но, к своему собственному удивлению, он даже обрадовался – ведь это значило, что, несмотря на все накладки и неуместности, которые его так беспокоили, весь механизм его взаимодействия с Вероникой продолжал работать и двигаться в нужном направлении. И даже Крыжовин стал уже не настолько страшен.

– Да, конечно, я с удовольствием. Может, конечно, что-то и появится за неделю, но думаю – раскидаюсь. Да точно. Ну мы же еще увидимся, до этого, я думаю, – многозначительно закончил он и, глядя в упор на собеседницу, театрально скакнул бровями.

Она бесшумно, но заразительно засмеялась. Засмеялось и ее раздвоенное отражение в вечернем окне, обрамленное золотистыми электрическими контурами вагонного света. Павел тоже улыбнулся и почти засмеялся, на миг забыв о Крыжовине, но быстро посерьезнел.

Между тем неминуемо приближалась первая из крупных узловых станций, где большая часть пассажиров обычно выходит. Если на ней выйдет и Дарвин, или сядет на освободившееся место, да просто сделает шаг в сторону, не вечно ж ему так стоять, произойдет непоправимая катастрофа. Электричка уже шла по последнему перегону.

Вероника, тем временем, продолжала рассказ про своего Порфирьева и его важную подпись. Насколько Резумцев смог уяснить, это был декан, который должен то ли еще весеннюю сессию закрыть, то ли завизировать направление на какую-то программу, и по неясным причинам старался оттянуть момент подписания.

– Эй, да ты слушаешь, вообще? – Вероника потрясла перед ним аммиачным букетом. – Что с тобой, Паш? Вдруг напряженный такой стал.

Павел вздрогнул от волнами столкнувшихся ощущений – от впервые произнесенного голосом Вероники своего имени и предчувствия неотвратимой встречи с Крыжовиным, которая не сулила ничего хорошего.

Состав стал снижать скорость, и люди уже начали покидать места и тянуться к выходу. Одни вставали, другие садились, проталкивались, менялись местами, группировались в тамбуре. Механический голос возвестил о прибытии на станцию. Женщина с Девочкой-Рогаликом подхватила все свои многочисленные авоськи и пакеты и тоже направилась к дерям. Дарвин занял свободную скамейку, обнажив Павла и Веронику.

Неслышно для окружающих прозвучали вступительные ноты Пятой симфонии Бетховена, и Резумцев встретился взглядом с Ильей. Тот хищно улыбнулся и стал надвигаться. Павел с последними каплями надежды не отрываясь смотрел в глаза своему приятелю, стараясь телепатически внушить ему, если не вовсе не замечать его, но хотя бы вести себя помягче. Надежда вдребезги разбилась.

– Вот он – на хрену намотан! – рупорообразно начал свой ритуал приветствия Крыжовин еще на полпути к товарищу.

Павел в отчаянии прикрыл глаза.

– Эй, Пабло, чего это ты в другом вагоне-то поехал?

Илья широко расселся на освободившемся месте напротив.

Несмотря на то, что Крыжовин был всего тремя годами старше Резумцева, его белобрысая голова уже обнаруживала признаки лысения, а в теле появилась возрастная грузность, из-за которой создавалось ощущение, что Илья постоянно занимает собой чересчур много пространства, хотя выдающимся ростом и сложением он не обладал. Вот и сейчас он настолько гармонично смотрелся на двойном сиденье, что никому и в голову бы не пришло, что тут может разместиться еще один человек, и ни один из оставшихся стоять пассажиров электрички не предпринял такой попытки. Широкоплечий демисезонный плащ усиливал эффект крупных габаритов своего владельца. На живописной физиономии Крыжовина, с рытвинками от перенесенной в детстве ветрянки, родинками, веснушками и островками неравномерно прораставшей рыжеватой щетины размещались широкий рот с, казалось, как попало расставленными в нем крупными зубами, немного свернутый влево нос и яркие глаза цвета флорентийского неба.

Крыжовин отработанным движением отбросил назад сбившуюся на лоб жидкую прядь и, уставившись на приятеля, испытующе дернул головой, настойчиво демонстрируя, что намерен дождаться ответа на свой вопрос. Деваться уже точно было некуда. Павел протянул руку в приветствии.

– Ну, здравствуй, во-первых.

Илья, предварительно размахнувшись, с громким хлопком осуществил крепкое рукопожатие.

– О, да ты, я смотрю, подбухнул уже где-то! Молоток! – Нанес он очередной бессознательный удар своему другу.

Это было также произнесено со свойственной Илье громкостью. Резумцеву показалось, что даже люди с соседних мест при этих словах специально оторвались от своих дорожных занятий и с любопытством посмотрели на него, оценивая, в каком он состоянии. Успокаивая себя, Павел еще раз на пару секунд прикрыл глаза, глубоко вдохнул, выдохнул и тихо, с расстановкой, произнес:

– Илюх, видишь ли, я не один сегодня.

И с дипломатической улыбкой он кивнул на Веронику.

– Опа! – Крыжовин звонко ударил себя по широко разведенным коленям. – Перешел, значит, от теории к практике. Оскоромился? Давай знакомь! Давай-давай! А то ишь-ты – сидит такой вообще!

Однако не дождавшись представления, он поспешил проделать это самолично и, выбросив вперед растопыренную левую ладонь (просто она оказалась ближе к девушке, а тянуть правую ему было лень), чинно произнес:

– Позвольте рекомендовать себя: Илья Ильич Крыжовин.

Вероника протянула руку навстречу – так же левую. Он проворно за нее ухватился и припал в затяжном поцелуе, несколько выходившем за рамки простой галантности. Резумцев кряхтел и переминался.

– Какое забавное имя-отчество – Илья Ильич. Напоминает каких-то классических персонажей, – вынудила его оторваться от поцелуя Вероника.

– Ну да, Обломова так звали, – подтвердил ее мысль Павел. – И еще у Чехова был персонаж в Дяде Ване.

– Да ладно тебе со своими персонажами, – махнул на него свободной рукой Крыжовин (левой он все еще удерживал девушку). – Тоже мне, литеровед – выпил пива на обед? Ха. Сиди – помалкивай, дай с человеком-то поговорить. У меня не часто получается.

Как ни странно, ведя себя довольно бесцеремонно, да что уж там – почти по-хамски, Крыжовин умудрялся оставаться добродушным. Злобы или желания унизить Резумцева в его речах совсем не чувствовалось. Впрочем, добродушие это было для Ильи скорее исключением, которое он допускал к очень немногим, включая Павла. Чаще всего общение с людьми проходило в довольно резкой и саркастической форме. По причине такого характера, вызывавшего взаимное отторжение с обществом, друзей у Крыжовина почти не было.

– Э-э, а тэбя как завут, дэвушка, – перейдя на анекдотический кавказский акцент, продолжал незваный собеседник. – Ну и ходок ты, Пабло. Ох и ходок! Какую отхватил!

– Вероника, – ее рука проворной ящеркой выскользнула из широкой сжатой ладони Крыжовина.

– Хм, – расстроился Илья. – уж как-то больно официально звучит. А как поласковее будет? Так сказать, в интимном кругу, м?

– Что это ты еще за круги тут накручиваешь? – с деланной иронией спросил приятеля Резумцев.

Но голос его не соответствовал бодрости фразы. Павлу было не по себе.

– Замолкни, зануда, – умело спародировал пластилинового мужичка Крыжовин. – Ну так как?

– Надо же день какой сегодня, точнее вечер. За час уже второй раз мне хотят дать новое имя.

– А кто первый?

– Да вот – есть тут один, – Вероника взяла Резумцева под руку.

Успокаивающее тепло пробежало по телу. Теперь все стало не важно, – пусть себе Илья мелет, что хочет.

– Ага! Так стало быть, вы совсем недавно… того?

– Нам хватает, – девушка с хитринкой посмотрела на Павла.

Крыжовин расхохотался, ткнул приятеля кулаком в колено и игриво погрозил пальцем.

Эрудит с газетой пересел на параллельную скамейку, где было посвободнее. Илья проводил его громогласной сардонической ухмылкой.

– Так-так-так. И как же он тебя теперь называет? Погоди – дай угадаю. Что-нибудь античное, небось? Знаю я его – извращенца. Напомни потом, я историю про голую статую расскажу.

– Да не совсем. Вероной.

– Тю! А еще писатель. Аспирант-антиперспирант. Не мог чего-нибудь пооригинальнее придумать. Вон какой материал-то богатый.

– Спасибо за «материал». Очень ловкий комплимент, давно таких не получала. Но Верона мне нравится. Город такой в Италии. Ромео, Джульетта и все такое.

Улыбаясь глазами, она посмотрела на Резумцева. Эрудит опять искоса глянул на всю компанию.

Спасибо тебе, милая!

– Ну, дело твое, – пожал плечами Крыжовин. – Но я б, конечно, чего-нибудь гораздо более, так сказать, пикантное задвинул. Так прям – эх-х!

Он плотоядно пошевелил в воздухе пальцами.

– Смотри не прищеми ничего – так задвигать: эх-х, – весело предупредила Вероника.

Илье каламбур пришелся по нраву, и он опять раскатисто засмеялся, толкая Павла в колено и кивками показывая на его спутницу.

– Ну давай теперь про тебя подумаем, любитель интимных прозвищ, – продолжала девушка, вызывая новую гомерическую волну.

Парень в наушниках проснулся, протиснулся между коленей приятелей и, кинув еще раз прищуренный взгляд на Веронику, ушел в тамбур. Курить, наверное, а может на выход.

Крыжовин в широкой улыбке выставил свои хаотично размещенные зубы. Вероника оценивающе оглядела его. Павел совсем успокоился. Для него было неожиданностью, что Илья вдруг так запросто, по-дружески с кем-то сошелся.

Да как это – с кем-то?! С ней! Какая же она молодчина – так здорово войти в его колею, усмирить. Обворожить даже. И вот уже страшный, буйный, скабрезный Крыжовин ведет практически благопристойную дружескую беседу. Первый раз такое вижу. Рассказали бы – не поверил. И так все незаметно ей удалось… Просто нет слов.

Только одна проскользнувшая мысль, на которой он себя поймал, мешала в данный момент воцариться в его душе абсолютной гармонии. Он вдруг осознал, что в первый момент переключение назойливого, бесцеремонного внимания Ильи с его персоны на его спутницу доставило ему облегчение. Гаденькое, витающее в воздухе зловонным облачком ощущение собственной низкой радости, когда твоя проблема переходит на кого-то другого, пусть даже очень близкого и дорогого тебе человека. Резумцев старался заглушить, уничтожить эту мысль, оправдывая себя тем, что теперь-то обстоятельства сложились лучше некуда – все довольны, и конфликт исчерпан. В конце концов ему это удалось.

– Так, значит литературные персонажи, как я поняла, тебе чужды, не хочешь наименований из произведений, – рассуждала Вероника. – Тут надо что-нибудь емкое, лаконичное – сегментарности твоя фактура не терпит.

Крыжовин еще шире улыбнулся и гоготнул.

– А знаешь что, человек ты солидный, самодостаточный. Я, пожалуй, буду называть тебя просто – Ильич. Если ты, конечно, не возражаешь.

– Твоими-то губами – я готов быть хоть Виссарионычем.

Крыжовин снова запечатлел на руке девушки поцелуй, на этот раз более сдержанный. Все трое засмеялись.

– Нет-нет, Ильич – это в самый раз. Кратко, масштабно и, вместе с тем, не отклоняясь от паспортных данных. К тому же вон, – Вероника дружески потрепала Крыжовина по плешивеющей голове, – и портретное сходство с вождем намечается.

Павел сидел и не переставал поражаться. Крыжовин – этот закостенелый мизантроп, циник и грубиян, который никогда не упускал шанса за глаза или в лицо высмеять и оскорбить любого, который, на его памяти не сказал никому доброго слова, подмечал в людях только отрицательные стороны и всячески глумился над женским полом, уничижая его моральные и интеллектуальные качества и оправдывая его существование исключительно физиологическим аспектом, – он стал совсем ручным, приветливым, почти нежным. Он безропотно вынес комментарий относительно своих волос, он уже, казалось, был готов извиниться за свою первоначальную несдержанность, в том числе и перед ним, Резумцевым. При этом в его поведении не было даже и намека на сексуальное влечение – зная Илью, можно было с уверенностью сказать, что это он уж скрывать бы не стал. Впервые Павел видел, чтобы его приятель вел себя с кем-то (кроме него, что тоже являлось исключительным) просто по-человечески. Правда, он всегда подозревал за внешней грубостью и человеконенавистничеством добрую и даже, вероятно, стеснительную натуру, что, в общем-то, и обуславливало то, что он считал Крыжовина своим другом и в принципе общался с ним.

Первоначальный этап знакомства, поиск диапазона общения были пройдены, и разговор теперь потек плавно и естественно. Было видно, что Илья был окончательно очарован Вероникой. На этом, однако, удивительная противоречивость испытываемых всеми троими эмоций не заканчивалась: Резумцев, весь день грезивший о встрече с Вероной, мечтавший, как он окажется с ней наедине, и просчитавший десятки вариантов возможного развития событий, теперь сидел практически молча и с умилением наблюдал за душевным общением самых дорогих для него людей. Ни досады и отчаяния, которые возникли при появлении на сцене Ильи, ни, вполне способного возникнуть в данной ситуации, чувства ревности, ни ощущения себя чужим и боязни того, что Вероника забудет о нем, уйдет, исчезнет, не было и в помине. Он просто не переставал удивляться и получать удовольствие от созерцания и осознания сцены, которая еще только сегодня утром при всем желании не могла прийти ему в голову. Это, безусловно, был вечер новых впечатлений и обретений: с абсолютно новой, неожиданно симпатичной, стороны открылся его друг, появилась любимая девушка, которая, по всем признакам, отвечала взаимностью на его чувства, добрая, чуткая, умная, красивая; и они, несмотря на внезапность встречи и все его, Павла, опасения, прекрасно поладили и сейчас общались на одной волне. Все это было немыслимо и удивительно. Он все еще до конца не мог поверить в свое счастье. Очередной толчок в колено от Крыжовина вывел его из благостного оцепенения.

– Завидую я тебе, Пабло. Впервые. Ты молодец. Сам не представляешь, как тебе повезло.

– Почему же? Представляю, – Резумцев аккуратно одной рукой обнял Веронику, она склонила голову к нему на плечо.

– Только смотри у меня, Пабло – береги ее! – своим характерным жестом Илья потряс пальцем перед товарищем.

– Обязательно буду, – ответил тот, крепче прижимая к себе девушку и глядя на нее, а не на собеседника.

Электричка тем временем подъехала к платформе Хотюнино, на которой Веронике нужно было выходить. Место было глухое – железнодорожный переезд с будкой и шлагбаумом, площадь с гигантскими лужами, освещенная единственным фонарем, универмаг, пара ларьков и в отдалении несколько жилых домов от одного до пяти этажей, к которым вела ухабистая дорога, обсаженная по сторонам обезглавленными ощетинившимися тополями.

Хотюнино было объявлено, и поезд стал тормозить. Вероника категорически пресекла попытку Резумцева ее проводить, сказав, что это совершенно ни к чему. Причем в тоне, которым это было произнесено, читалась бесповоротность решения и, становилось ясно, что настаивать бесполезно. Она поцеловала Павла – трогательно в щеку, Илью – шутливо в лоб и, несмотря на тяжелые ботинки, воздушной походкой (по крайней мере, глазами своего кавалера) удалилась в тамбур. Оказавшись на улице, она послала друзьям через стекло воздушный поцелуй и не оборачиваясь зашагала через площадь к тополиной аллее.

Павел, лбом и обеими руками припав к стеклу, зачарованно улыбался. Крыжовин с кряхтением потянулся и откинулся на спинку скамейки, заполонив еще больше пространства.

Состав дернулся и стал набирать скорость.

Следующая остановка «Платформа Тридцать пятый километр»…

– Славная женщина, одобряю.

– Девушка.

– Даже так? Но я в смысле – в основе своей. Без намеков.

– Спасибо уж. Ну ты прямо, как черт из табакерки свалился. И что тебя в этот вагон понесло?

– Судя по скромному поцелую, так сказать, полового сношения еще не было?

– Да пошел ты!

– И судя по ответу – тоже.

– Дурак ты… Ильич.

Приятели добродушно рассмеялись.

Промежуточную платформу проследовали без остановки, а на Тридцать пятом километре Резумцеву нужно было выходить. Крыжовин ехал до следующей. Они вновь звучно схлопнулись в рукопожатии, и Павел покинул вагон.

Дождавшись, пока шум поезда затихнет, он сделал глубокий глоток влажного воздуха и прислушался к тишине, наполнявшей осенний вечер. Дождь опять перестал, и заметно потеплело – видимо, завтра будет хорошая погода. Все звуки будто сами собой отключились – вдали бесшумно проезжали редкие машины, неслышно шелестели, опадая, деревья, открывала и закрывала пасть толстая пристанционная собака. Выпавший из темноты немой мужичок с клочковатой бороденкой что-то беззвучно лопотал и пальцами изображал перед Резумцевым процесс прикуривания. Не сразу осознав причину обращения и не смея нарушить первозданную тишину, Павел только с сожалением покачал головой и развел руками. Не получив помощи, прохожий печально произнес:

– Ну что ж, ведь жизнь – штука жесткая. Да?

И растворился.

Но Павел этого не слышал. Коньячное опьянение уже почти совсем сошло. Он поправил на плече ремень сумки и неспеша двинулся по направлению к дому. Здесь очаг цивилизации был крупнее, чем в Хотюнино. – начинался районный центр – десятиэтажные дома, несколько различных магазинов, автобусный парк, фонари и клумбы.

Дорога до дома заняла минут пятнадцать. Павлу наконец удалось избавиться от всех мыслей, причем настолько, что даже этого он не осознавал. Спокойное умиротворение поглотило его. Он шел, и гулкий звук его шагов пульсировал в водянистом вечернем пространстве, но он не слышал и этого. Ему было очень хорошо, как не было уже очень давно, а возможно, и никогда.

Пятиэтажный дом, подъезд, два лестничных пролета, дверь квартиры. Тугой двукратный проворот ключа. Запах, оставшийся еще с бабушкиных времен, неискоренимый, одновременно и затхлый, и уютно-домашний, родной. В детстве Павел очень любил приезжать сюда, играть с красивыми старинными вещами непонятного назначения, строить крепости из бесчисленных разноцветных подушек, позже – зарываться в обширную бабушкину библиотеку, хранившую различные диковинные книги более чем столетней давности, и конечно же, общаться с бабушкой, неистощимой на всякие игры, захватывающие истории и рассказы. Но вот ее уже как семь лет не было (деда Павел вовсе не застал – он героически погиб в бою за Будапешт, подорвав гранатой себя и трех окруживших его хунгаристов), и это печальное обстоятельство совпало с началом его студенческой жизни, так что, поступив в институт, он переселился из родного города, от родителей, в квартиру только что почившей бабушки. Отсюда на учебу, хоть и приходилось ездить на электричке, но все же было добираться недолго, и к тому же отпадала необходимость селиться в общежитии. Такое фатальное совпадение долгое время угнетало его – дескать бабушка из своей природной деликатности, почувствовав, что ему квартира нужнее, добровольно ушла в мир иной, предоставив любимому внуку все блага и условия для получения высшего образования и самосовершенствования. Не посредством обычного самоубийства, конечно, но по своей собственной воле. Так ли обстояло дело, или иначе, определенно сказать сложно, но, скорее всего, присутствовала доля случая, ибо бабушка давно была нездорова. Однако на Павла это стечение обстоятельств оказало свое действие: он относился к собственной жилплощади – объекту безмерно вожделенному очень многими, тем более, в столь юном возрасте, – весьма сдержанно, чтя память бабушки, подсознательно благодаря ее за столь своевременно предоставленные удобства, и в то же время каясь за эту благодарность и радость. Даже в бурные студенческие годы Резумцев не превращал свое отдельное жилище в место необузданных времяпрепровождений молодости, как сделали бы другие на его месте, а допускал туда очень немногих, чем нередко вызывал обиды наиболее активной части сокурсников, норовивших использовать квартиру товарища в качестве алтаря для жертвоприношений Вакху и Венере. Несмотря на многочисленные просьбы такого рода и испорченные отношения с приятелями вследствие отказа, он оставался непоколебим.