Вниз по течению

Георгий Пархаев

Вниз по течению

Глава 1.

Они встретились в темном стекле вагонной двери. Фоном стремительно проносились бесконечные внутренности тоннеля. Она смотрела на него из пространства между потрескавшимся желтоватым «не прислоняться» и экспрессивно нацарапанной похабной надписью. Смотрела прямо ему в глаза. В этом не было никаких сомнений.

Поначалу он поглядывал искоса, подсознательно повинуясь неписанному правилу, не допускающему просто так смотреть в глаза посторонним людям, то и дело отдергивал взгляд, словно его неожиданно застали за чем-то постыдным. А отдернув, тут же суетливо прикидывал в уме, как это выглядит со стороны, и искал нелепые и ненужные оправдания своему поведению перед окружающими и главное – перед ней. Он то просто отворачивался, то, придав лицу сонное выражение, притворялся задремавшим, а один раз так старательно стал изображать заинтересованность надписью «не прислоняться», что даже поковырял ее ногтем, отшелушив кусочек мягкого знака. Устыдившись мелочности и глупости этого своего маневра, быстро отдернул палец и до хруста сжал кулак. Однако постепенно, как бы получив разрешение у неподвижного взгляда в поцарапанном темном стекле, он все реже стал отводить свой и в конце концов зафиксировал его окончательно.

Зрительные контакты между ними случались и раньше, но этот был самым долгим. Павел Резумцев уже давно отметил для себя симпатичную девушку, которая почти каждое утро садилась в пригородную электричку через две остановки после него. Потом они попутно пересаживались на метро, где, проезжая несколько станций, он выходил раньше.

Павел вообще любил рассматривать встречающихся людей – прохожих на улице, попутчиков в транспорте и посетителей общественных заведений. Упражнения в физиогномике он считал для себя, начинающего писателя, занятием весьма полезным. Встречая человека, он старался сразу охарактеризовать его, подобрать ему подходящее имя или, что чаще случалось, прозвище, и даже снабдить его краткой биографией. К этой забаве он проникся еще в детстве, когда подобными же упражнениями занимался, гуляя с отцом. Позже, в старших классах, он привил ее школьным товарищам, что не составило особого труда, поскольку данное занятие имело долю потенциального цинизма, столь притягательного в их трепетном возрасте. Какое-то время существовал даже клуб «Юный киник» имени Диогена Синопского, председательствовал в котором, разумеется, Резумцев. Связь с древнегреческой философией была весьма натянута, но Павел объяснил ее стремлением к новым идеям вразрез с общепринятыми устоями. Приятели поверили на слово. Чтобы удостоиться посвящения в киники, нужно было пройти следующее испытание: в присутствии нескольких членов клуба рассказать о случайном, незнакомом человеке какую-нибудь историю, подтверждая ее реальными деталями его облика. Или исходя из внешнего вида двух или большего количества людей, предлагалось воспроизвести всю сюжетную линию их отношений. Особенно ценилось, если история содержала эпатирующие моменты, но в то же время не скатывалась в откровенную похабщину – ведь клуб, как-никак, считался интеллектуальным. После этого экспромта комиссия по зачислению высказывалась и голосовала. Деятельность клуба, помимо подобных очерков, заключалась в литературных пробах, философских изысканиях, а также в саботировании школьных правил, что особенно манило новых участников. Учителя относились к деятельности юных киников разнообразно: некоторые одобрительно (порой по глухоте или невежеству принимая общество за химических исследователей), другие – с опаской, третьи – с открытой враждебностью, чем еще больше раззадоривали острословов. Среди однокашников также не было однозначного восприятия. Большинству деятельность клуба нравилась – всегда было какое-нибудь развлечение. Членов же антиинтеллектуального сообщества, которые, по выражению Павла, ограничивались физиологическим познанием мира и погрязли в косноязычии, Резумцев и его сподвижники откровенно раздражали. Время от времени происходили столкновения, перевес в которых обычно бывал на стороне грубой силы, хотя иногда доводилось и отшутиться. Подобные контакты Резумцев воспринимал очень болезненно – он всегда чувствовал себя крайне некомфортно с людьми примитивными и агрессивными. С одной стороны, они были для него понятны и предсказуемы, но с другой, вызывали психологическую и телесную скованность.

Но в какой-то момент отношение вдруг переменилось. Недавние недруги зауважали киников и, разумеется, Резумцева как их предводителя, и некоторые даже стали проситься в их ряды. Дело оказалось во внимании женского пола, которые проявляли явный интерес к интеллектуальной элите. Физическое воздействие тут оказалось неэффективным, пришлось приобщаться. Но случилось так, что этот факт и положил конец клубу имени Диогена Синопского. Напор поступающих возрос. Многим из них, несмотря на нижайший уровень экзаменационного выступления, отказывать было неудобно –слишком свежо еще в памяти было время вражды. Так что через некоторое время экзамены были вовсе упразднены. Прочное отсутствие мысли во взгляде в сочетании с внушительными дельтовидными мышцами и прочими габаритами делало фразу «ты не принят» труднопроизносимой. Началось разложение: неофиты под знаменем «Юного киника» творили всяческие безобразия, у старых заслуженных членов в этом соседстве начисто пропал весь энтузиазм, интеллектуальная планка безвозвратно рухнула. Школьные годы, тем временем, подходили к концу – клубу и так оставалось жить недолго, поэтому Павел, без особого сожаления, принял решение о его роспуске и ушел в одиночное плавание.

Своей будущей профессией Резумцев, к тому моменту, избрал литературу. Привычку детства и юности он понес с собой дальше, со временем обогащая ее профессионально, наращивая, так сказать, на скелет своих творческих данных мясо опыта. Некоторые истории, казавшиеся особенно удачными, он записывал в надежде вставить их в одно из своих будущих грандиозных произведений. Благо, материал был неиссякаем.

Критерии, по которым Павел раздавал прозвища и жизнеописания, были самыми разными: особенности анатомии лиц и тел, названия читаемых книг, цвета и фасоны одежды, наличие домашних животных или какой-нибудь особенной ноши, оригинальные голоса, дикции и произношения, если представлялся случай их услышать. Так появились Скрупулезный (депрессивный сотрудник секретной лаборатории, страдающий рядом невротических и венерических заболеваний и живущий под гнетом постоянной опасности разоблачения в промышленном шпионаже в пользу Парагвая, – Асунсьон не дремлет), Доярка (лауреат Тридцать Пятого Международного Чемпионата по синхронному доению крупного и мелкого рогатого скота в Сызрани, автор методического пособия «Повышаем надой. Теория и практика» и разработчица оригинальной системы упражнений для повышения скорости доения «Вымя и время», а также бессменный председатель общества профилактики и борьбы со скотоложеством), Атлетический Дед (потомок белоэмигранта, под видом участия в марафоне «Бегуны без границ», пробирающийся в Читу для завладения фамильным кладом, спрятанным в 1919 году, который, в свою очередь, еще в 70-х случайно обнаружил бамовец Василий Типичных и добросовестно пропил свои законные двадцать пять процентов), а также Досрочно Освобожденный, Инноваторша, Вольный Каменщик, Весна-210, Конкистадор, Оптимистичный Могильщик, Дуче, Заклинательница Гиббонов и еще целая армия разнообразных персонажей.

В своей электричке за время учебы в Институте литературы и языкознания и, вот теперь, в аспирантуре Павел успел изучить многих постоянных попутчиков. Он знал, кто когда войдет и выйдет, на какое место постарается сесть или встать, в какой момент включит плеер или откроет книгу, и даже какого примерно она будет содержания. Однако при том, что многие были ему уже хорошо знакомы, можно сказать, как родные, в контакт Резумцев ни с кем не вступал. И хотя это не считалось зазорным в электрическом обществе, – многие тут знакомились, занимали друг другу места, ехали общаясь и, судя по всему, продолжали это общение и во внешней жизни, – Павел предпочитал оставаться созерцателем. Этой жизненной позиции он придерживался, нужно заметить, не вполне осознанно. На словах, наоборот, он всегда настаивал на необходимости активной социальной роли для всякого мыслящего человека. Но, тем не менее, наблюдателем он чувствовал себя гораздо гармоничнее, чем в гуще событий и действий.

Очередная яркая станция, родившаяся из чрева тоннеля, свела на нет содержание вагонного стекла.

Жалко…

Она, та с которой Павел сейчас играл в эйфорические гляделки, тоже имела свой алгоритм действий в электричке. Обычно к ее платформе состав подъезжал уже плотно наполненный людьми. С ручейком одноперронников она просачивалась через тамбур и, пройдя в вагон, вставала по левую сторону. Иногда приятельница по электричке, ездившая с какой-то отдаленной станции (Павел не знал, откуда именно – она садилась раньше него), занимала ей место и без умолку рассказывала о своих хлопотах: проблемах с сожителем, сдаче экзамена на водительские права, устройстве на работу, недугах матери и так далее. Павел не старался специально вслушиваться в эти монологи, но обрывки фраз за многократные встречи не раз долетали, тем более, что голос был густой и зычный, под стать внешности – крупная девушка, на вид чуть постарше своей попутчицы, скульптурная монументальность носа и подбородка, некоторая величавость во взгляде и движениях придают сходство с древней римлянкой, почтенной матроной – женой какого-нибудь префекта или приора. Павел прозвал ее Гекубой. Поначалу его несколько смущала историко-географическая неточность, но потом решив: «А, плевать – античность она и есть античность», – окончательно остановился на этом именовании, тем более, что фонетически оно ей ну очень шло.

Но Гекуба ездила не каждый день, видимо, работа у нее была посменная. В отсутствие вагонной подруги, Она просматривала конспекты или читала книги, чаще всего профессиональные – учебные – что-то с вычислениями (Занятая… Старательная…), но иногда мелькали названия и художественных произведений, и совсем уж нечасто она слушала плеер или просто задумчиво смотрела в окно. Был ли примечен сам Павел, определенно сказать он себе не мог. Да, конечно, она смотрела в его сторону и даже встречалась с ним глазами, время от времени (он-то на нее смотрел весьма часто), но сказать, что существовало что-то отличительное в ее взгляде на него, от взгляда на всех остальных, было бы весьма самонадеянно и беспочвенно. Кроме того, Павел обычно был расположен таким образом (ведь и у него было свое любимое место в вагоне), что незнакомка (незнакомка… Какое пошлое слово…) была видна ему в профиль, так, что он мог ей любоваться сколько угодно без каких бы то ни было лишних телодвижений, а ей, если бы у нее вдруг возникло желание взглянуть на него, нужно было бы специально поворачивать голову.

Резумцева то и дело одолевали мысли примерно следующего содержания: «Вот лучше бы я занимал ей место, а не эта… Гекуба. Она бы входила, улыбалась мне… И вокруг все бы отмечали это… с завистью.... хм… Такая девушка, мол. Целовала бы… в щеку… или… ну да, так даже трогательнее…».

Иногда Павел ездил вместе со своим приятелем Ильей Крыжовиным, который работал то ли инженером, то ли каким-то компьютерщиком (запомнить его скучную должность никак не удавалось) на одном из городских предприятий и несколько раз в месяц совпадал с ним в своем утреннем расписании. При нем Резумцев никак не обнаруживал своего интереса к незнакомке (опять это слово). Однако размещаясь в вагонном пространстве, делал такой маневр, чтобы Илья оказывался к девушке спиной. Этим он убивал двух зайцев: получал возможность во время дружеской беседы иногда бросать взгляд на ее профиль и избегал возможного интереса со стороны своего попутчика, а то и какого-нибудь похабного высказывания, способного нарушить сакральность созданного им образа. Ведь Крыжовин отличался своим мизантропическим взглядом на человечество и постоянно отзывался об окружающих резко и ядовито. Обычно он это проделывал громогласно, сопровождая свои остроты размашистой жестикуляцией, так что быть его собеседником среди незнакомых людей порой было весьма неловко. Да и среди знакомых тоже.

Желтый кафель станционной стены отъехал, восстановив изображение. Глаза на месте.

Черт… а захватывает… что же дальше будет? Ё! Мне ж на следующей выходить!

Когда электричка подъезжала к платформе, смежной со станцией метро, вагон освобождался почти полностью. Здесь поток пассажиров разделялся: доcтопочтеннаяная часть общества толпилась, поднимаясь на мост через пути, менее же сознательные пассажиры прыгали с перрона и следовали напрямик к бреши в станционном заборе. Павел обычно причислял себя ко второй категории. Незнакомка (тьфу ты!)действовала когда как. Когда она спрыгивала с платформы, Павел (он, благодаря правильно занятому месту, выходил из вагона одним из первых) специально приостанавливался посмотреть, как она это делает, – ему вообще было любопытно наблюдать за женщинами, преодолевающими некие препятствия (как-то это возбуждало, что ли… бодрило), а уж за ней, понятное дело, особенно. Часто ее легкий прыжок заставал Резумцева как раз в заборном проеме, и, чтоб понаблюдать за ее ловкостью, ему какое-то время приходилось провести в затейливо-скрюченной позе, вызывая волну негодования, окриков и даже толчков вереницы нетерпеливых пассажиров, стремящихся поскорее проникнуть в ту же дырку и через нее и начать свой трудовой день.

Или дальше поехать? А когда ж она выходит? До конца, наверное… Так, что у меня сегодня?.. А, ладно…

Через некоторое время оба потока вновь сливались, чтобы в едином порыве погрузиться в недра подземки и быть развезенными по местам своей будничной деятельности. В частности, Павел был увлекаем либо в институт, где, помимо учебы в аспирантуре, он уже преподавал на кафедре Прозы малой формы, либо в редакцию еженедельной газеты «Наш город», где он подрабатывал внештатным сотрудником, а вернее, был одновременно редактором, корректором, репортером и критиком, поскольку это место являлось основным источником его дохода. В обязанности его на данном поприще входила корректура статей местных журналистов, проверка интервью городских властителей на предмет грамматических и прочих ошибок, сочинение небольших очерков местного уровня и обзор культурных событий.

Исчезая бурном пассажиропотоке, она терялась из поля зрения Павла до следующей утренней электрички. Но сегодня случилось иначе.

Резумцев даже не заметил, как они вошли в одну дверь вагона (поезд сегодня подъехал быстро, и посмотреть по сторонам, праздно коротая его ожидание, возможности не представилось). Павел, как всегда старался делать, вошел в вагон последним, одновременно и выказывая галантность, и питая корыстный интерес прислониться к закрытым дверям, которые в следующий раз разомкнутся только через пять станций.

Был понедельник и население, застоявшееся-залежавшееся за выходные, с повышенной энергией перемещалось по своим делам. Вагон был наполнен до упора. Павла сплюснуло и распластало по закрывшимся за ним дверям. Чтобы по возможности дистанцироваться от вошедшего прямо перед ним крупного смуглого мужчины, как раз намеревавшегося потеть прямо сквозь пиджак (Бай! Крупнейший скотовладелец Уйгур-Чагатайского района, четыре жены, полторы тысячи овец, пятьдесят верблюдов, потомок знатных манапов и батыров. Вот только шайтан его знает, зачем он тут-то оказался), он произвел всей мускулатурой усилие и, отжавшись от двери, резко перекрутился лицом к стеклу, надписи «не прислоняться» и матерному слову. И к Ней!

– Уважаемые пассажиры, уступайте места пожилым людям…

Неприятный голос… с удовольствием бы уступил свое… пожилым… хм, пожилым… по живым… хе, уступайте места по живым людям и инвалидам… какие-то призывы к немотивированной агрессии… мерещатся… хотя, почему немотиви…

На этой мысли Резумцев рассосредоточенным взглядом уловил, что из бурой глубины мелькающего тоннеля на него кто-то смотрит. После внезапности этого открытия и первоначального неверия настал этап, когда, пытаясь истолковать значение этого взгляда и льстя себе, Павел мучительно пытался обнаружить в нем признаки восхищения, чувственности и даже сладострастия. При этом сам он старался придать своему ответному взору как можно больше глубокомысленности и пронзительности, для чего подергивал то правым, то левым нижними веками и напрягал надбровные дуги с такой силой, что немного шевелились даже уши. Но глаза над «не прислоняться» были внимательны и очень просты. Пожалуй, главным определяющим их качеством была именно простота. И Резумцев через пару станций осознал глупость своих претензий на таинственность и сложность и вернулся к своему естественному виду. Спустя некоторое время в вагоне стало немного просторнее, но визуальный контакт не прервался. Бай переместился от него почти на целый метр вглубь вагона, и у Павла появилась возможность повернуться и взглянуть прямо, без посредничества стекла. В какой-то момент такая мысль промелькнула в его голове, но была тут же отвергнута, поскольку это нарушило бы уже сложившиеся иллюзорные правила игры, состоящие в том, чтобы вновь и вновь встречаться после слепых плиточных станций и засветов тоннельных фонарей. Сколько расставаний, столько и новых встреч. Еще и еще. Резумцев продолжал смотреть в стекло и оттуда получал немую, но несомненную поддержку этого своего решения. В уме его, между тем, мелькали мысли о литературных аналогах текущей ситуации. Примеров не находилось. Это вызвало еще большее удовольствие от осознания нового слова во взаимоотношении полов и той исключительности, что выпала на его долю. На лицо выползла блаженная улыбка.

Убрать! Принять серьезный вид! А… все начистоту… пусть… плывем по течению!

По лицу пробежала мимическая судорога, улыбка сохранилась. В ответ в стеклянной поцарапанной темноте между сырым плечом Бая и профилем тщедушного школьника в гигантских наушниках возникла ответная улыбка, окончательно лишившая Павла желания усложнять или приукрашивать свою наружность.

– Kapituliуren! – прокричал невесть откуда взявшийся какой-то кинематографический германец в голове Резумцева и выкинул белый флаг.

Павел отер вспотевшую ладонь о стекло рядом с тревожным приказом. Мысль о неэстетичности мокрого пятипалого следа, волочащегося за его рукой, заставила его на миг потерять глаза в стекле, перебросив фокусировку. Дернув по следу рукавом куртки, он, испуганный, что контакт может прерваться, вернулся в, уже ставший родным и уютным, квадратный дециметр вагонного окна. Все было на месте. Ему даже померещилась мимолетная ухмылка, то ли по поводу его суеты с протиранием, то ли от чересчур взбудораженного возврата к общению. Но, в любом случае, усмешка была совсем не злая и никак не портила игру.

Конечная. Раздалось монотонное, безэмоциональное повеление выйти из вагона.

А?!

Брови в стекле едва заметно приподнялись к процарапанному ругательству. Из темноты вырвалась залитая ярким светом станция и поглотила девушку. Только все медленнее проскальзывающие силуэты людей в темных одеждах, наполнявших платформу, давали шанс для новых, дробных встреч. Поезд затормозил, но двери по каким-то техническим причинам еще несколько секунд не открывались, и Павел пристально смотрел в грудь высокого лысого мужчины в бордовом свитере, ожидающего посадки, чем даже успел вызвать беспокойство последнего. Но вот, что-то щелкнуло и двери стали раздвигаться, с глухим скрежетом соскребая с груди Лысого взгляд, за какие-то двадцать минут пути ставший настолько привычным, что теперь он уже был просто обязан длиться вечно. Вагон исторг из себя людскую массу. Резумцева вынесло. С замиранием и напряженной дрожью в теле он отошел в сторону и оглянулся.

А вдруг это всё?

Мимо прошествовал Бай, к этому времени в окончательно пропотевшем пиджаке, но с видом настолько величественным, что так и тянуло ему поклониться, и Павлу даже показалось, что Лысый как будто немного нагнул блестящую голову. Пропрыгал хилый Меломан, тщетно старавшийся обогнать широкого Бая. Далее следовали две весьма некрасивые женщины, усатый подполковник, бесформенная девушка в спортивных штанах, бойкий пенсионер и еще пара десятков скучных персонажей. Всё.

Всё.

Где же?.. может, в другую дверь?.. и что, обратно ехать?.. нет, не может быть!

Поток иссяк, уступив место нетерпеливым загружающимся, которых возглавил Лысый. Вдруг между движущихся тел Павел увидел. Поймал! Она стояла напротив него по другую сторону топчущейся вереницы и тоже ждала. Но вот пассажиры стали редеть, зашли последние. Они остались наедине.

Перед Резумцевым стояла девушка лет двадцати-двадцати двух, хотя кто возьмется с уверенностью определить точный возраст женщины от шестнадцати до тридцати пяти? Среднего роста, может быть чуть пониже, – ботинки на толстой подошве вводили в заблуждение. Юбка странного покроя, неопределенного цвета и длины, видимо, собственного, домашнего производства. Джинсовая приталенная курточка. Шерстяной шарф крупной вязки (начинало холодать) перехватывал густые, свободно переплетенные волосы золотисто-бурого оттенка. В руках была матерчатая сумка, из которой виднелись помятые толпой и истрепанные от частого перелистывания края учебных бумаг. Черты лица правильные, но чуть более ассиметричные, чем допускается общепринятыми канонами красоты, что, впрочем, совсем не портило его, а, напротив, наделяло индивидуальным обаянием и выразительностью. Заостренный, немного птичий нос со сложной хрящевой лепкой на кончике. Крупные серо-зеленые водянистые глаза.

Павел сделал шаг навстречу. Это у него получилось неудачно, потому что он чуть не врезался в невесть откуда возникшую старушку, спешившую занять место в закрывающемся вагоне. Он произвел туловищем огибающий извив, уклоняясь от пожилой пассажирки, и споткнулся о ее тележку. Что-то звякнуло, какие-то банки. Старушка, разумеется, недовольно заворчала, но останавливаться для распекания «бестолкового разгильдяя» не стала, а, заняв место, для чего предварительно согнала сидевшего там паренька, со всей душой отдалась этому увлекательному занятию дистанционно. И тут уж досталось всем: от Павла и поднятого юноши до районной управы и членов кабинета министров. Но вот двери вагона, щелкнув, отключили звук бранных речей. Возмущенная Пенсионерка, Лысый и все остальные с ускорением поплыли вправо и сгинули в черной дыре, будто никогда их и не было.

Резумцев, удержавший-таки равновесие, вплотную подступил к девушке.

– Вероника, – представилась она неожиданно хрипловатым голосом. Видимо, шерстяной шарф был использован с опозданием.

– Сложное имя, – нарочито озадаченно отметил Резумцев, дернув лицом.

– Почему?

– Не знаю. Просто первая мысль при звуке этого имени.

Вероника улыбнулась сомкнутыми губами и носом выдохнула спокойную добродушную усмешку.

– Павел, – представился, в свою очередь, Резумцев.

– Я знаю.

Он удивленно вскинул брови.

– Просто у вас очень громкий друг.

– Илья-то, – улыбнулся Павел, – да, есть такое.

И что же дальше?

Вероника сразу задала такой стиль общения, будто они были знакомы чуть ли не с детства. Никто из них, кроме оглашения своих имен в начале знакомства, более никакой анкетной информации о себе предоставлять не стал. Фраз вроде «я учусь там-то», «мне нравится то-то», «мои приятели те-то» не звучало. Разговор строился так, словно это все им друг про друга прекрасно известно, что они каждое утро вместе ездят в электричке или даже делят общий кров не один год. Это находило отражение и в спокойной повествовательной интонации и в самом содержании разговора. Упоминались некие имена, названия, мероприятия, известные лишь одной из сторон, без каких бы то ни было пояснений. Но, что удивительно, все эти вещи как-то сразу становились общим достоянием, одинаково актуальными для обоих и очень гармонично существовали в беседе, не вызывая ни малой толики непонимания. Напротив – подобная внезапность питала обоюдное желание продолжать разговор. Это напоминало процесс составления общей картины из трех, или даже пяти, десяти тысяч пазлов, одним махом высыпанных из коробки. Трудно, но увлекательно, и с каждым новым кусочком изображение обретает все большую целостность и яркость. Но сколько их еще… Все, что им хотелось узнать друг о друге, а хотелось, несомненно, многое, всплывало мягко, исподволь, как бы само собой, а то, что не возникало прямо сейчас, оставалось в полутени, замерев в трепетном ожидании своей очереди. Игра в вагонном стекле переродилась, обретя новую форму, новые правила, но сохранив свою волнительную увлекательность.