Вниз по течению

С родителями Резумцев с момента своего переезда общался редко. Не то чтобы у них были плохие отношения, нет – общение всегда было нормальным, но вот острой потребности в нем, ни с той, ни с другой стороны почему-то не возникало. Отец Павла работал старшим конструктором на судоремонтном заводе и имел некоторые литературные амбиции, выразившиеся в сборнике рассказов на морскую тематику, написанном лет пятнадцать назад. Сам Дмитрий Резумцев на кораблях никогда не ходил и весь материал своих новелл основывал исключительно на рассказах моряков, с которыми он время от времени встречался по служебным делам, и энциклопедических справочниках. Но ни романтические стремления к морским путешествиям, ни писательская карьера им не были реализованы. Даже сборник рассказов так и остался неизданным, однако в свое время пробудил у сына интерес к сочинительству и послужил одной из причин избрания им своей будущей профессии. Мама его работала учителем химии в школе, и этот факт, несмотря на то, что она всегда была Павлу ближе, чем отец, взрастил в нем категорическое неприятие всех естественных наук. Кем была бабушка, он до сих пор точно не знал, и это в глубине души оставляло неприятное саднящее чувство. Что-то такое, связанное с географией, этнографией, краеведением и тому подобным – это и присутствовало в детских воспоминаниях, и подтверждалось основной направленностью оставшейся в квартире обширной библиотеки.

Павел сбросил сумку на тумбочку от югославского гарнитура, стащил без помощи рук облепленные грязью ботинки, повесил на крючок-собачку куртку и проследовал в кухню. Струя кипяченой воды из стеклянного заседательского графина старых времен вязким беззвучным потоком наполнила стакан. Завороженный этим процессом, Резумцев отдернул горлышко в последнее мгновение, едва избежав переливания. Крупными, отдающими вибрациями по всем закоулкам организма, глотками он поглотил жидкость. Утерся ладонью. Стакан – в раковину. Машинально заглянул в холодильник, хотя есть не особо хотелось, да и не особо, что было. Не включая свет, переместился в комнату, стянул забрызганные джинсы с засохшим твердым пятном на правой штанине, пощупал распухшее ушибленное колено. Освободился от монолитной свитерно-рубашечной массы, всю одежду свалил в угол – надо будет постирать. Рухнул в неубранную с утра постель. Спать. Спать… Но сон, как на зло, не шел. Долго мучительно ворочался он, пытаясь принять идеальную позу для засыпания – то запихивал руки под подушку, то располагал вдоль тела, натягивал и сбрасывал с себя одеяло, пробовал улечься то на спину, то на живот, под разными углами гнул ноги. Все без толку. Ситуацию усугублял желтый уличный фонарь, располагавшийся как раз на уровне окна и бивший сквозь шевелящуюся листву своим пульсирующим нервным светом.

Зимой еще хуже… когда деревья голые.

Павел сел на кровати. Семь босых шагов-шлепков на кухню. Еще стакан.

Так, успокаиваемся, успокаиваемся. Не получается. Отвлечься… Песню спеть… Радио послушать. Так, да что я! Тема же есть. Что мы там с Павлинычем-то обсуждали да решили? Русская Америка? Так-так, что там у нас… Да ну их, библиотеки, в конце концов не историческая же работа. Потом схожу. Даешь художественный вымысел! Что-то знаю – и ладно. А сюжет? Норма-ально! По ходу что-нибудь слепится, выкристаллизуется… странное слово какое… Ну что, начать что ли?

Он сел за старый скрипучий стол, включил сталинскую зеленоплафонную лампу и положил перед собой желтоватый бумажный лист. Ручка – еще со школы, с отметинами зубов на обратном конце. Извлек из шкафа географический атлас – на обложке очертания тучного государства, еще не лишившегося среднеазиатского подбрюшья. В памяти постепенно проступали сюжет из «Клуба путешественников» и хранившиеся у бабушки журнальные вырезки из «Вокруг света» (первые – еще с ерами и ятями), столь любимые им в детстве, а потом, как это часто бывает с вещами, куда-то затерявшимися. Павел хрустнул костяшками и размашисто вывел первое предложение. Искрилась и переливалась на солнце мелкой рябью Онега…

Глава 7.

Искрится и переливается на солнце мелкой рябью Онега. По ее поверхности, на сколько хватает взора, разбросаны рыбацкие лодки. Время от времени проходят груженые лесом или промысловой рыбой барки. Несутся над водой редкие деловитые перекрики речников, смешиваются с клекотом чаек, что мечутся над водой – рыбу высматривают. Да еще ведь самая гнездовая пора у них – повсюду мелькают над Онегой маленькими белыми молниями. Теплый июнь, как обычно, пробудил и раззадорил тучи мошки и гнуса – то и дело отмахиваются рыбари да хлопают себя по щекам да шеям и вполголоса, чтоб не распугать добычу, беззлобно поругиваются. А по городу – стук-да-стук – слышна работа плотников, столяров и каменщиков – крепко погорел Каргополь в прошлом году, большое теперь строительство идет, считай, по новой город ладить надобно. Хотя и ранее пожары случались – куда ж без них при деревянной-то застройке – но такого старожилы не припоминали. Две трети города в огне сгинуло, страшно сказать – девять церквей потеряно. Но много спорых мастеров в Каргополе, да и прибыли еще на помощь из Архангельска, Новгорода, Белозерска, подвизались и вологодские. Кипит работа по онежским берегам – стук-да-стук.

Вдоль устья реки, супротив течения быстро, но без излишней поспешности, шел молодой человек лет двадцати. Росту невысокого, сложения далеко не богатырского, сутуловатый, широко посаженные глаза, жидковатые волосы над высоким крутым лбом – в общем не красавец, ничего примечательного, и встречные особы женского пола из различных сословий вниманием его не удостаивали. Разве что взгляд светлых глаз – остер, сосредоточен, колок – отличен от северных поморских жителей. У тех в глазах хоть и мудрость глубокая угнездилась, но все через основательность, неспешность, а тут нет – тут даже дерзость какая-то просматривается, нетерпение, решительность. Шел он по поручению своего отца – Андрея Ильича Баранова – на соляные склады уладить дело с купцом Вешняковым, который упрямился относительно отправки товара.

Сейчас, конечно, никто еще не мог предположить, что это будущий Главный правитель Русской Америки, губернатор, дворянин, великий исследователь, первопроходец и государственный деятель, чье имя будет греметь по двум континентам и станет главным, что смог дать Каргополь России.

Дойдя до Новой торговой площади, Александр – ибо именно так звали молодого человека – остановился перед двухэтажным каменным домом – одним из немногих в городе – к которому примыкали соляные склады. Принадлежало все хозяйство Степану Савватиевичу Вешнякову. Прошлогодний пожар пощадил сии строения, и теперь основательный особняк еще более выделялся на фоне города – наполовину сожженного, наполовину строящегося.

Тяжба Андрея Баранова с Вешняковым заключалась в следующем: оба купца вскладчину приобрели на Беломорье партию соли и теперь намеревались переправить ее в Вологду, чтобы там распродать. Но Степан Савватиевич, поскольку доставка груза в Каргополь легла в основном на него, хотел теперь получить большую часть от выручки и спрятал всю соль у себя на складах, пока Баранов не подпишет соответствующий документ, где будет указано, что ему, Вешнякову, полагается две трети от прибыли. Баранова, по понятным причинам, подобное обстоятельство не устраивало, и он отправил сына своего Александра на переговоры к Вешнякову, поскольку сам должен был срочно отбыть в Петровскую слободу по вопросу поставок железной руды, что было делом более важным.

Александр по широкой лестнице поднялся на второй этаж и с предварительным докладом управляющего – племянника Вешнякова – прошел в кабинет. Хозяин, дородный мужчина лет пятидесяти, с окладистой, аккуратно подстриженной бородой, сидел за массивным столом и был занят изучением образцов кофе, которые приобрел во время недавней поездки своей в Петербург. Никак не мог понять Степан Савватиевич, стоящее ли это дело, будет ли торговля, поймет ли, оценит ли народ сей иноземный напиток. В благородных-то домах, понятное дело, давно его пьют, да и то – все больше из моды, а вот стоит ли на широкую ногу кофейный оборот ставить – это вопрос. Обставился Вешняков чашками да блюдцами, обложился зернами – размышляет. Отхлебнет из блюдца – хмыкнет, пригубит из другого – бороду почешет, пожует зерно – вздохнет.

Баранов-младший четким движением перекрестился на красный угол и подошел к столу.

– Мое почтение, Степан Савватьич.

Вешняков выплюнул недожеванное зерно в чашку.

– А, Алексашка, проходи, садись. Или же нет? Тебя, пожалуй, теперь уже Александром Андреичем величать надобно, а? Торговый человек стал, самостоятельный.

Баранов сел на предложенный стул.

– Воля ваша, пожалуй, что и так.

– Как здоровье почтеннейшего родителя твоего? Что же он сам не пожаловал?