Вниз по течению

Павел поначалу отнесся к этой ситуации противоречиво: с одной стороны, это было удобно, избавляло от ряда возможных неловкостей, а кроме того, было совсем необычно и оттого притягательно; с другой – такой подход отчасти лишал сладостного ощущения постепенного сближения, познания, интима.

Разумеется, при таком характере диалога, сразу после упоминания громогласного Ильи, они перешли на «ты». Кто первым произвел пересечение границы официальности, сказать сложно, да это и не важно, поскольку оба были готовы к этому шагу, и произошло это мимоходом, без ужасающего «а давайте перейдем…» или еще худшего: «может быть, нам уже пора…». Вторая сторона отнеслась к этому нюансу как к должному, оставив без внимания и замечаний. Дальнейшее общение проходило уже под этим знаменем взаимной близости и дружественности.

Первые несколько минут Резумцеву было немного сложно влиться в этот стиль давнего знакомства и беседы о сегодняшнем дне (а о чем еще говорить старым приятелям?) – например, вместо логичного в подобной ситуации «я учусь в аспирантуре Института литературы», говорить приходилось что-то вроде «вот, всю ночь переписывал седьмой параграф. Надеюсь, хоть сейчас Сарычев-зануда примет». В пространстве между мозгом и языком металась и рвалась наружу фраза «а ты всегда так знакомишься?», но Павлу, даже с чисто профессиональной точки зрения, не хотелось скатываться до уровня такого низкого жанра, а просто по-человечески он понимал, что от этого бы все в одно мгновение треснуло бы и рассыпалось прахом по истоптанному полу метрополитена. А ему этого очень не хотелось.

Однако тон Вероники, ее непринужденное повествование о подписи какого-то Порфирьева, о мозоли на левой пятке из-за новых ботинок и о том, как папу вчера опять водили ко врачу, быстро настроили Павла на нужную волну. Призвав на помощь свои литературные навыки и самоиронию, он совершенно освоился. Охриплость Вероники скоро спала, обнаружив за собой весьма приятный, хоть и низковатый, голос.

Разговорилась…

Физический контакт весьма соответствовал общению. Несколько раз во время качки вагона (они пересели на другую линию метро – она ехала в свой институт, а он ее провожал, не объявляя о своих намерениях и не спрашивая согласия) они весьма по-свойски, не церемонясь, поддерживали друг друга за локти и плечи, а на пересадке Вероника одернула и развернула Павла, пошедшего, было, не в ту сторону.

Интересный, однако, ход – начинать с конца… ну посмотрим… попробуем…

Далее Резумцев проводил Веронику до Архитектурного института, где та училась на экономическом факультете, они бесконтактно распрощались, договорившись встретиться вечером и поехать обратно вместе, и Павел отправился по своим литературным делам.

Удивительно… сошлись, разговорились… так легко… Как говорится, на одной волне. Избитый литературный штамп: как будто они были знакомы всю жизнь…

Тут он поймал себя на том, что движется против встречного потока пешеходов, сталкиваясь с ними, и, кроме того, сопровождает свои действия идиотской улыбкой.

Глава 2.

Окутанный мыслями о Веронике Резумцев добрался до своего родного Института литературы и языкознания. Размышления эти настолько заняли весь его рассудок, что, столь наблюдательный обычно, теперь он не различал дороги, не рассматривал прохожих и сомнамбулически проходил сквозь бушующий поток жизни, абсолютно с ним не соприкасаясь. В голове прокручивались, сталкиваясь и наслаиваясь друг на друга рассуждения, да нет, какие уж там рассуждения – возгласы. Вопли. Безостановочный сумбур без пауз и связок.

Ишь ты бывает же а все-таки здорово и как же это какова была вероятность а я ничего так не оплошал надо раньше еще было сколько ездим не ошибся надо же и действительно ведь на меня смотрела на меня а и хорошо в самый раз и как в окне-то получилось а эффектно оригинально как-это беспрецедентно хм что за слово такое к чему хорошая она все-таки красивая глаза такие хм если б описывать стал пожалуй что-то с водой как-то завязать озера пруды заводи а ну бывает же а и хорошо еще конечно что все так просто и разговорились и уже как давно свои мозоль там папа что там с папой-то кстати она говорила инсульт инфаркт что-то такое странно конечно нет ну надо же здорово до вечера до вечера может цветов купить каких-то нет банальщина надо оригинальное что-то а там видно будет архитектурный значит ну что ж хорошо люблю когда волосы так заплетены лужи заводи затоны и грудь приятная ух ну надо же значит не зря все извините по ноге прямо в восемь значит это значит девять десять одиннадцать нет ну да каких-то девять с половиной часов цветы нет посмотрим если у нас все так запросто к чему цветы нет ну надо же и хорошо что именно в стекло все хорошо заводи нет заводи были запруды болота нет болота не красиво а у нее красиво красивые глаза и нос такой тоже хороший а оригинально конечно вот так вот сразу прямо ух бултых и с головой прям окунулся и новая жизнь все по-новому но как будто по старому что я несу очень прямо очень а назад поедем как мне до себя или ее проводить и откуда она хм как быть если по-традиционному то конечно проводить надо а так как по-нашему-то с ней по-ее нет ну я же тоже согласился поддержал значит по-нашему как а видно будет пусть идет как идет по течению будем по течению реки речки ручейки нет надо что-то статичное черт и не опишешь так просто надо подумать будет еще руки кстати тоже красивые да и вообще нет Вероника Вероника Веро-ника Вера Ника вера в победу да нет бред какой-то разные происхождения это не оттуда но победа по-любому Вероника Вера Верона Ника ну я так примерно и думал Вероника имя такое неслучайное Павел Павел нет ничего вроде солидно так представительно нет ничего Павел Паша ну это потом надо же а повезло что ли ну даю а нет не к чему цветы абсолютно подойду так просто пойдем и поедем с ней с ней вместе сядем рядом и все пусть видят ишь ты бывает же капли роса дождевая вода вот как-то близко уже вроде а как лучше сесть будет рядом или напротив наверное даже напротив еще такой закат будет если справа по ходу красиво билет надо будет взять чтоб спокойно нет цветов точно не надо кстати если вот в цветок какой лилия там или что еще с чашечкой светлой наверное вода попадет вот похоже тогда наверное кстати да ирис в восемь значит ну я-то вроде успеваю все в шесть заканчиваю еще и подожду ну хорошо хоть подожду хоть какая-то традиция но цветов не надо да точно лучше напротив и говорить удобнее и смотреть хорошо смотреть на нее друг на друга прямо как получилось-то а рядом хотя нежнее как-то прикасаться ну там посмотрим может вообще стоять придется еще ну нет сядем как-нибудь а какая разница в конце концов акварель еще похожа не знаю но даже по звуку как-то красноватые сегодня не выспалась наверное не высыпается розоватые эх красиво а вот точно заливные луга да есть поймал когда вода сверху а там что-то такое переливается на дне трава растительность всякая точно да а все-таки молодец я…

Так Павел приблизился к дверям института. В полузабытьи прошествовал он сквозь проходную, не предъявив своей красной аспирантской корочки, чем вызвал формальные и непродолжительные всплески престарелого охранника, несшего скорее бремя символа безопасности учреждения, чем на далее ее осуществлявшего. Далее холл, броуновски снующие студенты. Толчея. Ожидание лифта. Вроде влез, нет – лишний. На следующем. Сзади подкатила очередная волна стремящихся вверх. Но на следующем уж точно окажется среди первых. Три, два, один, да! Разверзлась манящая своей вместительностью пустота. Реальность мировосприятия потихоньку начала возвращаться к Павлу.

Ну давайте! Набиваемся!

– Четвертый, пожалуйста. Благодарствую.

Плотно прилегающие к Павлу девушки сдавленно захихикали над архаичным речевым оборотом. Резумцев же тем временем с искренним сожалением непроизвольно рассматривал прыщеватое лицо одной из них (теснота лифта ограничивала возможность выбора объекта созерцания) и представлял ее вероятные жизненные тяготы и душевные переживания. На третьем этаже при плотной передислокации пассажиров лифта, Павла пихнули под дых, не то локтем, не то углом какой-то твердой сумки. Этот инцидент, к его облегчению, прервал цепь мыслей о судьбе несчастной девушки, поскольку они становились все более беспросветными, и это начинало угнетать. Впихнулась группка учащихся, знакомых Резумцеву еще по его собственному студенчеству. Они были на пару лет младше и сейчас, видимо, были на последнем курсе. Заметили. Улыбнувшись, раскивались. Четвертый… Павел, извиняясь, протиснулся к выходу.

Стену, противостоящую дверям лифта, украшало панно в некоем пост-конструктивистском стиле с немыслимым сюжетом, символизирующим историю отечественной литературы. На переднем плане за письменным столом, оснащенным массивным пресс-папье и чернильницей, склонился кудрявой головой Пушкин и с африканской энергией орудовал гусиным пером. Чуть поодаль застыли в нерешительных позах Гоголь и Лермонтов – очевидно, боясь спугнуть гения Александра Сергеевича. В условиях общей художественной стилистики полотна их сходство с оригиналами исчерпывалось беспроигрышными атрибутами: выдающимся носом, усами и мрачным темным одеянием до пят одного и красным гусарским ментиком другого. Эта их робость, очевидно, должна была представить их как смиренных продолжателей Нашего Всего, всецело от него зависящих. Особенно заискивающе выглядел Гоголь. Чуть поодаль от этой композиции расположился лысоватый мужчина с бородой, в котором по угрюмому виду и серому лицу несложно было вычислить Достоевского. Вокруг него толпились какие-то неприятные вихляющиеся ахроматические силуэты. Рядом сидели в уютных креслах Тургенев и Островский в неизменном халате (как будто это его единственная одежда), который и был его главным отличием от Ивана Сергеевича, – пили чай. Эта мизансцена была всегда наиболее приятна Резумцеву из всего произведения. Веяло от нее комфортом, теплом, душевностью. На столе можно было заметить даже кое-какие сласти, которыми лакомились классики. Весь правый фланг панно был под властью Толстого. Он растопырившись восседал на каком-то табурете, привычно наряженный по-крестьянски. Борода лопатой, валенки, веревочная подпоясанность – все как полагается. У него, в отличие от всех остальных, имелся эскорт в лице Пьера, Болконского и Наташи, с самым серьезным видом нависших над его табуретом (чем это он такой особенный, что ему разрешили привести персонажей?). Еще правее по тропинке шествовал Горький, сопровождаемый кружащими над ним не то буревестниками, не то соколами, не то ужами. Между Толстым и Горьким в тени растительности, деликатно примостился узенький доктор Чехов с зонтиком. Он был представлен здесь настолько тактичным, что, если не всматриваться, легко можно было бы его и вовсе не заметить. Сбоку от проторенной Горьким дорожки энергично размахивал широколадонными руками Маяковский. Им авторы панно решили завершить русскую литературу – во-первых, стена кончалась, а во-вторых, дальнейшие представители и их заслуги были неоднозначны, особенно с официальной точки зрения на момент создания этого объекта искусства. Что всегда раздражало Павла в этой картине, так это то, что все до противного соответствовали сложившейся хрестоматийной иконографии. Скучно, банально. Ну почему бы не сделать веселого Гоголя, только что сочинившего остроумный эпизод про чиновников или казаков, благодушного Достоевского в окружении любящих детей, Толстого помоложе и в офицерском мундире…

Забавно бы было, оригинально. Так ведь нет же! Понатыкают этих истуканов неживых… Литература! Это же люди, судьбы, динамика. А тут – навесили каждому ярлык и все – ни шагу вбок… А еще высшее учебное заведение! Кузница творческих кадров, мыслителей… Тьфу ты, дурацкое какое выражение «кузница» – вычеркнуть!

Но так было в обычное время. А сегодня Резумцев прошел мимо до мельчайших подробностей знакомой картины, не обратив на нее никакого внимания и забыв в обычной своей манере возмутиться. Направился же он к кабинету заведующего кафедрой исторической литературы Вадима Павлиновича Сарычева, который являлся руководителем его диссертации. Небрежный одиночный стук в дверь.

– Разрешите?! – по-военному отрывисто бросил Резумцев и, не утруждая себя ожиданием ответа, ввалился в кабинет Вадима Павлиновича.

Сарычев, копошившийся в огромном, на первый взгляд, беспорядочно набитом бумагами, книгами и папками шкафу, замер, посмотрел через плечо на Павла и лукаво улыбнулся.

– Здравствуй, Павел, – Сарычев закрыл шкаф, экспрессивно утрамбовав дверцами выступающие манускрипты, и протянул Резумцеву квадратную ладонь.

Это был плотный, коренастый человек, лет за пятьдесят, но, несмотря на солидность телосложения и возраста, обладавший чрезвычайной подвижностью и своеобразной пластикой. Крупная голова сверху была покрыта коротким бобриком седых волос с проплешиной в центре, а снизу обрамлялась аккуратно подстриженной стальной бородой. Глаза хитро прищуривались – это было их обыкновенное состояние – за стеклами округлых очков. Из пиджака болотного цвета выглядывало обтянутое водолазкой внушительное брюшко. Облик его объединял в себе мистера Пиквика, какого-то античного персонажа – не то Сократа, не то Силена, и кадетско-октябристского депутата первых государственных дум. Заведующим кафедрой Сарычев стал не очень давно, года четыре назад, и в сравнении со своим предшественником, просидевшим на этом месте тридцать лет и три года и осуществлявшим руководство сквозь призму официального (по крайней мере, на большей части срока его заведования, а после крепко прикипевшего) марксизма и личного алкоголизма, считался среди сотрудников и студентов прогрессивным и даже – на фоне декана и ряда других предводителей кафедр – относительно молодым. Его вклад в литературу состоял из романа-дилогии на производственную тему «Путь к горизонту», написанного еще в молодости и, несмотря на почти математически выверенную идеологичность, обладающего неплохим языком и даже некоторым тонким юмором, двух сборников повестей и рассказов и гигантского числа различных статей, очерков и эссе. Вклад в педагогику включал треть века преподавания в Институте литературы и языкознания, лекции в других вузах страны, написание методических пособий и разделов учебников, участие в конференциях и симпозиумах. В общем, просветительскую деятельность Вадим Павлинович вел обширную и активную – всего и не перечислить. И хотя статьи и лекции его зачастую были поверхностны и несли мало свежих и острых мыслей, студенты относились к нему благосклонно, за добродушный нрав и умеренную придирчивость, опять-таки, в сравнении с другими. Павел избрал его своим научным руководителем по тем же мотивам, для чего пришлось даже пройти конкурс из трех или четырех человек. Но ожидания его оказались оправданы лишь отчасти – с аспирантами Сарычев хоть и вел себя по-отечески тепло, но предъявлял к ним значительно больше требований и дотошнее относился к работам, заставляя по нескольку раз править и даже заново переписывать целые разделы. Может быть сказалось его назначение на должность – из министерства требовали улучшения цифр и планов по научной работе, а к своему месту и к начальству Вадим Павлинович всегда относился чрезвычайно трепетно. Возможно, существовали и другие причины такого отношения, но, как бы то ни было, Резумцев появился в кабинете своего руководителя с правленым в пятый раз очередным фрагментом своего опуса.

– Профессор! – задорно поприветствовал Сарычева Павел, нарочито превращая банальную «е» в комично-помпезную «э», и пожал его широкую длань.

– Опаздываете, молодой человек, опаздываете, – у Вадима Павлиновича была привычка в разговоре со студентами и подчиненными постоянно переходить с «ты» на «вы» и обратно. Причину этих метаморфоз выяснить никому не удавалось, но вряд ли это было проявление начальственного высокомерного пренебрежения – демонстрации безразличия к собеседнику. Это совсем не укладывалось в характер профессора. Скорее всего, так просто проявлялось соседство дружеской расположенности и осознания того, что предмет общения все-таки деловой. – Так, ну давай, садись. Принес? Давай сюда – поглядим, посмотрим.

Резумцев сел на указанный стул, а сам профессор, грациозно вильнув тазом, обогнул стол и поместил себя в широкое кресло. Там он поерзал, устраиваясь поудобнее, и, наконец, принял полулежачее положение, так, что в поле видимости Павла оставалась только его голова, выступающая над заваленной бумагами столешницей.

– Ну, давайте, давайте! Что у тебя там, седьмой параграф?

Из-под стола взметнулась рука и замерла в растопыренном ожидании. Пока Резумцев расстегивал сумку и доставал папку с рукописью, зазвонил стоявший на столе телефон. Зависшая рука обрушилась на него.

– А?! – отрывисто, почти вскрикнув, начал разговор профессор. – Да-да… добрый день, Вячеслав Степаныч! – Сарычев расплылся в улыбке. Трубку он придавил к плечу бородатой щекой, а освободившейся пятерней делал Павлу знаки, чтоб тот не обращал внимание и передал бы-таки ему то, что принес. – Да, да! А они в четверг приезжают? В пятницу? Ага… Ну да, конечно… А мы знаете, что? Мы как ведущую организацию проведем Институт Культуры, а оппонентом пригласим Ружейникова, – Вадим Павлинович заливисто захихикал, очевидно, очень довольный элегантностью придуманного им решения и взглянул на Павла как на своего соучастника, – Нет, нет, зачем?.. Вы идите прямо к Галине Сергеевне… как ее… да! Да-а! И все!

Профессор незряче уставился на переданные Резумцевым листы, продолжая улыбаться своим ловким административным ходам. Резумцев, пользуясь этой спонтанной паузой, снова предался мыслям о предстоящей вечерней встрече с Вероникой и опять пошел перемалывать до мельчайших подробностей их утреннее общение жерновами своего сознания. Речь Вадима Павлиновича постепенно слиплась в монотонное бухтение, а потом совсем пропала. Павел перешел со стадии эйфории на стадию страхов и сомнений. Нахлынули тревожные «а если она не придет?», «или не захочет продолжать?», «может вообще сделает вид, что незнакомы, и буду как дурак?»

– А мы тогда три защиты проведем! – громогласная спасительная реплика Сарычева вырвала его из все более загустевающего наслоения мрачных дум. – Вы вот что, Вячеслав Степаныч, вы не беспокойтесь, не тревожьтесь… Да Киросян, да… Армен, да… Главное – мы у них сейчас подпишем… да, получим сейчас и все! Да, а это уже будет не к нам, а в Институт Культуры, – снова по кабинету разнеслось хихиканье, – Мы же что? У нас все по плану… Три защиты предоставляем… Да-а!.. Да-а!.. Так что давайте, вы сейчас прямо к Галине, ну к этой дуре, а я Ружейникова предупрежу, попрошу… Да!

На том конце последовала продолжительная ответная реакция. Сарычев молчал, то ехидно улыбаясь, то придавая себе серьезный вид. Павел, чтоб отвлечься от пугавших его мыслей, попытался восстановить диалог профессора и его собеседника полностью, додумывая фразы с того конца провода, но запутался в патологии административных нюансов, и получалась какая-то белиберда.

В кабинет, глухо стуча по паркету толстыми каблуками, вошла секретарша кафедры Татьяна, со стороны которой Павел время от времени замечал определенные знаки внимания. Обычно они были весьма невинны: взгляд, чуть более долгий и чуть более томный, чем того требовал будничный контекст, прикосновения, как-бы мимоходом, игривые каламбуры при их непродолжительных разговорах, – но Резумцев интуитивно ощущал, что, соверши он четкое ответное действие, вся эта невинность отпадет, обнаружив неуправляемые стихийные силы. В некоторые моменты он был уже почти готов шагнуть за эту границу, но всякий раз его что-то удерживало – то робость перед открытием этого ящика Пандоры, то неуверенность в том, нужно ли ему это, то подозрения, что не он единственный в институте объект ее внимания. Было для Павла в Татьяне что-то манящее, что-то первозданно-природное… млекопитающее. Рассказывая о ней Крыжовину, он однажды поймал себя на мысли, что эпитеты, которыми он ее описывал, подходили скорее породистой скаковой лошади, чем молодой женщине – не высокая, а рослая, не красивая, а статная.

Она подошла к столу, плавно наклонилась и беззвучно что-то сообщила Сарычеву. Тот так же, взглядом, попросил ее подождать здесь. Улыбнувшись, Татьяна проурчала приветствие Резумцеву (тот рассеянно кивнул в ответ), и неподвижно встала, почти прильнув скульптурным изгибом бедра к его плечу и обдавая Павла волной застоявшейся, требующей выхода, женственности и приторного парфюма. До сегодняшнего утра (а особенно, в последнее время) он, вероятно, поддержал бы эту близость и на пару сантиметров оттопырил бы левый локоть, но сейчас ему этого совсем не захотелось, аромат духов показался чересчур навязчивым, и Павел, забросив ногу на ногу, накренился корпусом вправо. Татьяна продолжала стоять неколебимой мраморной кариатидой, хотя Резумцев чувствовал, что его маневр не остался незамеченным. Впрочем, возможно, это были лишь его домыслы.

– Ну вот тогда мы и посмотрим, – весело пророкотал в трубку Сарычев. Диапазон тембра его голоса был поистине удивителен – от тонкого ехидного смеха до рычащего баса. Причем это не зависело ни от настроения, в котором он пребывал, ни от содержания произносимой фразы. В одном нейтральном предложении могли применяться сразу несколько октав, – Вы тогда сразу мне позвоните… Или я… да… Ну все.

Сарычев брякнул трубку на место.

Татьяна, перегнувшись, нависла над его столом, предоставив Павлу созерцать себя с того ракурса, которым не без основания гордилась.

Хм…

– Вот, Вадим Павлинович, подписать вот тут, и я тогда сразу и отправлю.

– Да, Таня, только давайте прямо сейчас.

– Конечно, конечно.

Сарычев накрутил несколько спиралеобразных подписей. Татьяна собрала бумаги в тонкую стопочку, стукнула, выравнивая, торцом о столешницу и, одарив Павла мягкой извиняющейся улыбкой, проследовала к выходу. Сарычев проводил ее мерную походку взглядом поверх очков, который мог обозначать все, что угодно. Резумцев даже не пошевелился.

– Та-ак, – прокряхтел профессор, когда дверь затворилась, – Ну, брат, давай теперь с тобой. Та-ак.

Вадим Павлинович снова приступил к чтению седьмого параграфа. Чтоб смотреть сквозь сползшие на конец носа очки, пришлось несколько запрокинуть голову, что, в свою очередь, привело к приоткрытию рта. С такой замысловатой мимикой он погрузился в пристальное изучение. Прошло минут восемь, в течение которых оба не проронили ни звука, профессор лишь иногда скривлялся в неопределенных ухмылках, а аспирант начал уже было опять скатываться в трясину сомнений по поводу своего дальнейшего общения с Вероникой. Наконец Сарычев дочитал написанное, опустил бумаги на стол и, крякнув, произнес:

– Хм, так-то оно так, Павел… Только, вот что: давай-ка заглянем в суть.

– Давайте, – с неохотой согласился Резумцев. Ничего хорошего от заглядывания в суть, а особенно предложенного подобным тоном, он не ожидал. Особенно пугала сама эта «суть» – это означало некий глобальный пересмотр всего концепта диссертации.

– Вы, вот, проводите тут сравнительные анализы разных персонажей, авторов, ситуаций, делаете выводы, – в очередной раз сменил обращение Сарычев. – Это, конечно, все хорошо, правильно… верно. Только, вот, скучно, брат. Ну кому это все нужно, переливание это. Сколько уже таких статей, таких вот работ понаписано. Ну защитишься ты, конечно. Хорошо. Но давай, вот, вместе прикинем: ты же талантливый парень, хороший писатель выйдет из тебя… получится. Можно ведь что-то большее предложить, оставить, так сказать, наследие по себе.

– Наследие – это, конечно, хорошо. Но, честно говоря, Вадим Павлинович, я не до конца понял, что вы имеете в виду, – со слабой надеждой подал голос Павел.

Сарычев еще ниже сполз в своем кресле.

– Ну вот смотри, – с хитрой улыбкой молвила голова над столом. – Как наша тема звучит?

– Анализ поведения человека в историческом контексте в произведениях мировой литературы, – отрапортовал Резумцев уже столько раз произносимое заглавие.

– Во-от, – протянула голова. – Вот тут-то и есть наша с вами ошибка. Что за поведение человека? Разве в этом заключается значение, суть литературы? Ее, так сказать, главная миссия? Поведение… это, – голова захихикала, – зоология какая-то, дарвинизм, батенька.

Сарычеву очень понравилась собственная острота, и он в течение секунд тридцати с присвистом смеялся, пружиня в своем широком кресле.

– Так ведь утвердили уже тему-то, – недоуменно заметил Резумцев. Он, действительно, не очень понимал, куда клонит профессор. – И на ученом совете уже записано.

При упоминании официальной инстанции голова приобрела серьезность.

– Ну мало ли – утвердили. Что ж, бывает. Наука, брат, штука динамичная. Тут нельзя цепляться за то, что, видишь ли, где-то там утвердили. Так никаких открытий бы не было. Утвердили… Значит, разутвердим, скорректируем и утвердим заново. Тут главное – результат. Чтоб толк был. В общем, моя мысль вот какая: всю эту физиологию – поведение человека там – ты брось. Личность! Вот предмет литературы! Только личность. Остальное никому не нужно, не интересно. И назовем давай так: «Проблема личности в историческом контексте».