Падение в твою Пустоту

Джеймс ждал внизу, у лифта, спиной ко мне, но я почувствовала, как его внимание, тяжёлое и всевидящее, скользнуло по мне – оценивающе, властно – когда я спускалась. Он не сказал ни слова, лишь нажал кнопку. Мы молча вошли в кабину. Молча вышли в холодный, продуваемый подъезд. Молча сели в его идеальный, обтекаемый автомобиль, где запах дорогой кожи и его холодного, древесного одеколона тут же набросился на меня, пытаясь, но не способный перебить тот металлический запах крови, что, казалось, въелся в меня навсегда.

Он завёл мотор. Ровный, мощный рокот показался издевательски спокойным. И мы поехали. Обратно в особняк. В каменную клетку его амбиций, его безумия и его правил. На новую битву, в которой я уже проиграла, даже не успев начать. С осколками утра, разбитой дружбой и обжигающим клеймом его губ на моих – на моей душе, которую он только что безжалостно растоптал.

Глава 19: Черная Коробка

Холодное стекло «Бентли», влажное от конденсата моего тревожного дыхания, прилипло ко лбу липкой, почти одушевлённой печатью, в то время как за ним, за этим хрупким барьером, плыл в дымчатых сумерках безразличный и абсолютно чужой мне город – гигантская декорация к чужому, бессмысленному фильму, в котором мне отвели жалкую роль статиста, навсегда забытого режиссёром и не понимающего ни замысла, ни сюжета. Каждый плавный поворот бесшумного колеса отдавался в моих висках навязчивым ритмом, который неумолимо сливался с глухим, одиноким стуком моего сердца, будто два механизма, обречённые работать в разлад, внезапно нашли свой зловещий, унизительный синкопированный такт.

«Ты выбрала меня».

Эти его слова, вырванные с корнем из самой глубины ярости и произнесённые тогда, в пылу сокрушительного угара в моей же собственной, осквернённой этим хаосом квартире, висели теперь в пропитанном дорогими ароматами салоне, – они жгли изнутри едким, всепоглощающим стыдом и… странным, извращённым признанием, ибо это была неприкрытая, горькая правда, ужасная и унизительная в своей простоте. Я стояла, парализованная собственным малодушием, и смотрела, как он, с холодной, почти хирургической точностью, ломает Адаму нос; я не сделала ни шага, не крикнула, не ушла вместе с Адамом, когда он, истекая кровью и безмолвным, кричащим презрением, навсегда захлопнул за собой дверь моего прошлого; я молча, почти смиренно, села в эту проклятую, роскошную машину – добровольно возвращаясь в свой изысканный каменный мешок к Джеймсу Диасу.

Моя рука, в которую его пальцы впились стальными клещами, ныла тупой, пульсирующей болью, но эта физическая мука была ничто, сущий пустяк по сравнению с той леденящей пустотой, что разверзлась внутри меня – там, где ещё утром, казалось, навсегда теплилось что-то светлое, простое и настоящее по имени дружба, теперь зияла абсолютно чёрная, бездонная дыра, и его слова, отточенные как лезвие: «Ты выбрала свой ад, Ева. Наслаждайся» – звенели в оглушительной тишине салона несравненно громче самого мощного мотора, и самое страшное было в том, что они, эти слова, были беспристрастно справедливы.

Что-то удержало меня тогда, что-то необъяснимое, тёмное и могучее, что-то сильнее животного страха перед этим человеком, сильнее разъедающего стыда, сильнее даже самого древнего инстинкта самосохранения – что? Эта неотвязная мысль пугала больше всего на свете, заставляя мой желудок сжиматься в тугой комок.

А в это время особняк медленно вырастал из вечернего тумана, словно мрачный, отрывшийся из недр забытой эпохи замок из самого печального готического романа – его башни, стрельчатые окна, отливающие свинцовой тоской, и массивные чугунные ворота, всё в этом месте дышало надменной мощью, не обещающей ничего, кроме тихого отчаяния. Ворота распахнулись перед нами с тихим, металлическим скрежетом, словно это был не просто въезд, а самый настоящий, торжественный вход в преисподнюю; машина, послушный зверь, бесшумно замерла под массивным, давящим портиком, и Джеймс вышел первым, не обернувшись, не предложив руки, не удостоив меня взглядом – его спина в идеально сидящем, бесчувственном тёмном пальто была прямым, непреодолимым и окончательным барьером, за которым оставалась я и моя новая, добровольно выбранная реальность.

Я выкарабкалась наконец наружу, и встречный поток влажного воздуха с силой ударил мне в лицо, заставив вздрогнуть всем телом. Ноги предательски подкашивались, и от этого ощущения земля будто бы уплывала из-под них, лишая последней опоры. Инстинктивно я потянула края куртки; моя кожа до сих пор помнила его взгляд – тяжёлый, изучающий, голодный, будто ставивший на мне невидимое, но оттого не менее жгучее клеймо собственности.

Дворецкий принял мою куртку, в то время как сам Джеймс уже успел раствориться в наступающем сумраке огромного холла. Я последовала за его удаляющейся тенью, и мои неуверенные шаги глухо, почти беззвучно отдавались в этой каменной пустоте. Он не повернул к знакомой двери в библиотеку, а направился по более тёмному и узкому коридору, внезапно остановившись перед массивной дубовой дверью, украшенной потускневшей от времени бронзовой ручкой.

– Твоя новая мастерская, – произнёс он, и дверь под его толчком бесшумно отворилась, – тише, уединённее и… безопаснее.

Просторная и невероятно высокая комната предстала передо мной. Три огромных окна в массивных свинцовых переплётах открывали вид на внутренний, давно заброшенный зимний сад особняка – причудливо извивающиеся заросшие тропинки, голые и скрюченные под тяжестью времени ветви деревьев, мраморное озерцо, гладь которого была плотно затянута неподвижной ряской. Было мрачно, но в этой мрачности сквозила какая-то своя, обезоруживающая честность. Свет падал из окон мягко и приглушённо, рассеянный низким серым небом. В центре комнаты стоял колоссальных размеров стол – современная конструкция на стальном каркасе с идеально гладкой матово-белой столешницей, освещённая мощными, но не слепящими лампами на гибких кронштейнах. Вдоль стен выстроились стильные металлические стеллажи, заставленные бесчисленными коробками, флаконами и инструментами, расставленными с безупречной, почти стерильной точностью. И посреди всего этого, в самом центре стола, под идеально прозрачным куполом из оргстекла, покоился он – Псалтырь. Моё спасение. Моя тюрьма. Мой единственный и безраздельный смысл.

– Инструменты перенесены, проверил лично, – голос Джеймса, низкий и властный, разрезал тишину комнаты, едва он переступил порог. Его присутствие, плотное и осязаемое, мгновенно заполнило собой всё пространство, от пола до высокого потолка, вытеснив воздух и заставив его вибрировать от скрытого напряжения. Он медленно провёл взглядом по полкам, столу, окнам, и в этом взгляде не читалось ничего, кроме холодной констатации факта – приказ исполнен.

– Работай, Ева. – Он произнёс это без повышения тона, но каждое слово падало с весом свинцовой гири. – Каждый день без прогресса – это не просто отсрочка. Это осознанный шаг к краю пропасти. Моей. И, поверь, твоей тоже. Ты теперь в этой игре по самое горло.

Я сделала неуверенный шаг к столу, потом другой, чувствуя, как предательски дрожат кончики моих пальцев. И там, рядом с громоздкой лупой, холодно поблёскивавшей сталью, лежало оно – хрупкое крыло моего ангела. Мой маленький, наивный и такой глупый символ сломанной красоты и ускользающей надежды. Знакомый кусочек тёплого, почти живого дерева, затерявшийся в этом стерильном, отполированном до блеска великолепии. Кто? Кто сюда его положил? Он? Мысль о том, что его пальцы прикасались к этой хрупкой вещице, вызвала внутри странный, мучительный спазм – тошнотворную смесь отвращения и щемящего, колющего чувства, которое я боялась признать благодарностью. Нет. Только не это.

– Вечером, после работы, зайди ко мне в кабинет. – Его голос вернул меня в реальность. – Первая дверь направо, как войдёшь в главный холл. Не промахнёшься.

Я медленно, через силу, повернулась к нему. Вся накопившаяся усталость, похмелье от вчерашнего ужаса, едкая горечь от предательства самой себя – всё это клокотало во мне, требуя выхода, и нашло его в едкой, отточенной колкости:

– Моё личное время, Джеймс, начинается ровно тогда, когда я кладу последний инструмент на этот стол. – Я заставила себя смотреть прямо в его глаза, не отводя взгляда. – И что я буду делать в это время, куда пойду или не пойду – решаю только я.

Уголок его губ едва заметно дрогнул. Это не было улыбкой. Скорее, нервным подёргиванием. Или… ухмылкой? Молчаливым признанием чего-то, балансирующего на тонкой грани между раздражением и странным, извращённым удовлетворением от моей внезапной дерзости.

– Умолять не стану, – парировал он с ледяным спокойствием. В его бездонных голубых глазах вспыхнули и тут же погасли хорошо знакомые искры – холодный, неукротимый огонь абсолютной власти и неявной угрозы. – Придёшь – хорошо. Не придёшь… Твой выбор, Ева.

Он вышел, и я осталась одна, заточённая в новой клетке. Гулкая, давящая тишина новой мастерской обрушилась на меня со всей своей тяжестью. Я подошла к Псалтырю, моим дрожащим пальцам потребовалось несколько секунд, чтобы снять стеклянную крышку. Древний пергамент, изъеденный временем, испещрённый паутиной хрупких трещин, замер в ожидании моего прикосновения. Миниатюра Святого Марка. Лев. Крылатый, величественный, но израненный сетью микронадрывов, угрожавших уничтожить лазурь неба, растерять золото нимба. Обычная, рутинная работа. Но сегодня я видела в этих трещинах нечто большее. Я видела паутину, грозившую разорвать саму красоту на части. Точь-в-точь как трещины в стальной броне Джеймса. Как глубокие, кровоточащие трещины в моей собственной душе, только что разбитой вдребезги его волей и моим малодушием.

Я натянула тончайшие белые перчатки, и кожа рук встретила прохладный шелк с привычной, почти ритуальной торжественностью. Само прикосновение к пергаменту стало церемонией – каждый раз уникальной и всё же бесконечно повторяющейся. Я включила лупу, и мир сузился до двух идеальных кругов света, отрегулировала поток лампы, чтобы он падал под верным углом, не слепя и не создавая теней. Вся вселенная сжалась до крошечного, размером с ноготь, участка лазурного неба над головой крылатого льва. Вот она – первая трещина, тончайшая, почти эфемерная, как паутинка, но коварная в своей глубине, грозящая увести лазурь в бездну небытия.

Я взяла микроскальпель – невесомое, изящное продолжение пальцев, перо из стали с алмазным остриём, холодное и острое. Дыхание замерло где-то в груди, превратившись в мелкую, почти незаметную вибрацию. Каждое движение, каждое смещение инструмента требовали ювелирной точности, абсолютной, стерильной концентрации, где не было места ни страху, ни мыслям о нём. Очистить края древней раны от отслоившегося, высохшего пигмента, не задев соседний, нетронутый временем участок. Подобрать консолидант – это не просто клей, это алхимический раствор, сложный коктейль, который должен идеально совпасть по тону, фактуре, возрасту и самой душе оригинала. Капля – меньше булавочной головки, почти невесомая сфера – повисла на кончике иглы микрошприца. Ввести её в трещину, позволить капиллярным силам, мудрым и неторопливым, втянуть раствор внутрь, скрепляя разорванные волокна пергамента, сшивая время. Это была микроскопическая операция на тысячелетней ране.

Я погрузилась в работу с почти маниакальной сосредоточенностью. Это был мой единственный и нерушимый щит от внешнего мира, от его давления, от него. Мой тайный язык, язык тишины и точности, который он, Джеймс, волей-неволей вынужден был уважать. Здесь, под колпаком мощного света, склонившись над страницей Псалтыря, я была не сломленной жертвой, не запуганной девчонкой, пойманной в золотую клетку. Я была Мастером. Единственной, кто мог вступить в немой, напряжённый поединок со временем и не допустить окончательной гибели красоты. Это знание, горькое и сладкое одновременно, давало хрупкую, но совершенно реальную силу, наполняющую пальцы твёрдостью, а душу – тихим, стойким огнём. С каждым удачно укреплённым миллиметром трещины, с каждым спасённым клочком лазури во мне крепла и звенела уверенность: Я могу это. Я спасу тебя. Хотя бы тебя.

Часы растворились и пролетели незаметно, унесённые ритмичным биением сердца и тончайшими движениями рук. Я отложила инструменты на бархатную подушку, сняла перчатки, и кожа вздохнула прохладным воздухом. Потянулась, чувствуя, как затекли шея и плечи, как ноют глаза от долгого напряжения. Взгляд, блуждающий и усталый, сам упал на приоткрытую дверь. За ней – полумрак коридора. Далее – холл, погружённый в безмолвие. И… кабинет.

«Придёшь – хорошо. Не придёшь…».

Угроза, несомненно, висела в воздухе, густая и осязаемая, как запах грозы перед ливнем. Но под ней, глубже, пульсировало нечто иное. Неудержимое любопытство? Жажда наконец разгадать загадку этого человека, в чью тень я, по своей же воле, шагнула? Или… тот самый слабый, тревожный огонёк, не имеющий пока имени, но уже теплящийся где-то в самой глубине, рядом с навязчивым эхом его слов: «Ты выбрала меня». И этот выбор начинал казаться уже не просто слепым прыжком в бездну, но и роковым шагом к чему-то невероятно важному, пугающему и притягательному одновременно, что навеки сплетало мою судьбу с судьбой этого разрушенного и опасного человека.

Я сделала шаг. Затем другой. И вот я уже в коридоре. Главный холл тонул в бархатном полумраке. Лишь несколько старинных бра на стенах отбрасывали зыбкие, трепещущие круги света на полированный мрамор пола и тёмные, поглощающие свет дубовые панели. Высоченные потолки полностью терялись в таинственных тенях, и казалось, что само здание дышало на меня тишиной и тяжёлой, давящей стариной. Дверь в кабинет была приоткрыта ровно настолько, чтобы из щели мог литься узкий, яркий луч света и… доноситься запах. Едкого табака. Выдержанного, дорогого виски. И чего-то ещё – острого, щекочущего ноздри, как адреналин, и густого, тяжёлого, как сама усталость.

Я толкнула дверь. И замерла на пороге, поражённая.

Контраст с безупречной, почти музейной стерильностью остального дома был попросту ошеломляющим. Кабинет Джеймса Диаса напоминал не комнату, а поле боя после жестокого и беспощадного штурма. Огромный, могучий дубовый стол был завален хаотичными, угрожающе накренившимися стопками бумаг, папок, глянцевых финансовых отчётов. Некоторые башни рухнули на роскошный, но помятый и испещрённый пятнами ковёр, рассыпав свои белые внутренности веером. На полу, у самой ножки стола, как павшие солдаты, валялись две пустые бутылки из-под элитного односолодового виски – «Macallan», я узнала их по характерной, изящной форме. Они лежали на боку, брошенные с силой, словно их швырнули в порыве немой ярости или глухого отчаяния. Массивная хрустальная пепельница на краю стола была переполнена до отказа окурками, некоторые всё ещё курились тонкими сизыми струйками. Рядом с ней стоял такой же хрустальный стакан с остатками тёмной, янтарной жидкости. И главное – окно. Огромное, панорамное, выходившее на спящий, тёмный парк. Оно было распахнуто настежь, наплевав на ледяное, промозглое дыхание ноябрьской ночи. Холодный ветер вовсю гулял по комнате, весело и бесцеремонно шелестя бумагами, заставляя меня непроизвенно ёжиться и кутаться в тонкий свитер.

Джеймс стоял спиной ко мне, у этого зияющего провала в ночь, сливаясь с темнотой своим тёмным силуэтом. Он курил, и его плечи были напряжены. Свет от единственной горящей настольной лампы – тяжёлой, бронзовой, отлитой в виде хищной птицы, сжимающей в когтях хрустальный шар – выхватывал из мрака его профиль, резкий и отточенный, и клубы дыма, которые ветер яростно и немедленно вырывал и уносил в чёрную бездну наружу. В эту секунду он казался не всесильным хозяином финансовой империи, а капитаном тонущего корабля, стоящим на последнем мостике и в последний раз вглядывающимся в бушующую стихию.

– Тебе не холодно? – прозвучал мой голос, сорвавшийся почти беззвучно, пока я переступала порог. Морозный воздух ударил в лицо, заставив вздрогнуть всем телом.

Он обернулся резко, словно спущенная с тетивы пружина. В его глазах, уставших и пронзительных, не промелькнуло ни капли удивления от моего появления, ни тени торжества.

– Выветриваю, – ответил он хрипло, сделав последнюю, глубокую затяжку, от которой тлеющий кончик сигареты вспыхнул ярко-оранжевым. Окурок был отправлен в переполненную пепельницу с мрачной, отточенной точностью снайпера. – Запах. Табака, алкоголя, дерьма в общем-то. Тебе, наверное, уже претит всё это.

Я медленно пожала плечами, оглядывая погружённый в хаос кабинет. Мой взгляд скользнул по ближайшей стопке бумаг, где на самом верху мелькнул знакомый логотип «Taylor Holdings» и броские, кричащие красные буквы «ПРОСРОЧЕНО».

– Привыкаю, – прозвучало просто и тихо, без тени игры или укора. – Это ведь и есть запах твоего мира. Того мира, в котором я теперь нахожусь.

Он лишь коротко хмыкнул, и звук этот был сухим, пустым, абсолютно лишённым даже намёка на юмор. Его взгляд скользнул вглубь комнаты, к массивному кожаному креслу, затаившемуся в тенях у стены. На его широком, потёртом временем сиденье, резко контрастируя с фактурой старой кожи, лежала она – огромная, неестественно большая коробка. Матовая, угольно-чёрная, как самая глубокая ночь без единой звезды. Она была перевязана широким атласным бантом того же безжизненного, поглощающего свет оттенка и выглядела как роскошный, зловещий гроб для чего-то невероятно ценного.

– Твой… подарок, – кивнул он в ту сторону, не меняя интонации. – Не благодари заранее.

Я сделала несколько шагов к креслу, отчётливо ощущая его пристальный взгляд у себя на спине, будто физическое прикосновение. Коробка оказалась на удивление тяжёлой, солидной, внушающей невольное почтение. Я развязала бант –шёлк скользнул сквозь пальцы, как холодная, живая змея. Сняла крышку. Внутри, покоясь на слоях чернейшей, шелестящей папиросной бумаги, лежало Оно.

Платье.

Чёрное. Длинное. Сшитое из невероятно тяжёлого, струящегося шёлка, который переливается глубоким, матовым, почти зловещим блеском даже в этом полумраке. Его фасон был до безупречности простым и от того – невероятно сложным. Никаких лишних деталей, рюшей, страз, вычурности. Лишь идеальный, безупречный крой, подчёркивающий каждую линию тела, и едва заметный, скупой рельеф на лифе. Оно не выглядело просто одеждой. Скорее, доспехами. Доспехами королевы, правящей царством тьмы. Или изысканной узницы, приготовленной для самой важной жертвы.

– Зачем? – выдохнула я, не решаясь дотронуться до холодного, величественного шёлка.

Джеймс сделал несколько шагов вперёд, остановившись в шаге от меня. Его запах – холодный ветер, едкий дым, терпкое виски и та самая напряжённая, острая нота, которую я всё ещё не могла определить, – накрыл меня с головой, окутал, лишив возможности отступить.

– Послезавтра, – произнёс он, и его глаза были прикованы не к платью, а к моему лицу, выискивая малейшую реакцию, считывая каждую эмоцию. – Здесь будет официальный приём. Тейлор будет главным гостем. Он хочет лично познакомиться с человеком, который спасает его… наш Псалтырь. Будет много влиятельных и по-настоящему опасных людей. Тех, кто может помочь. И тех, кто с удовольствием вонзит нож в спину при первом же удобном случае. Ты должна быть там. Рядом со мной. И ты должна выглядеть… соответственно.

Я подняла на него взгляд, встречая его напряжённый, вымотанный взор, пытаясь найти в нём привычную манипуляцию:

– А что, если я скажу «нет»? Что, если я не хочу быть очередным экспонатом в твоём личном зверинце для высокопоставленных гостей?

Он даже не среагировал на колкость. Его губы лишь плотнее сжались в тонкую, белую от напряжения линию. Он смотрел на меня, и в его глазах не было ни капли привычной властной уверенности, ни откровенной угрозы.

– Это не просьба о твоём удовольствии, Ева, – его голос звучал глухо, почти срываясь на шёпот. – Это… необходимость. Для Псалтыря. Каждый их взгляд, каждое слово оценки – это крошечный шаг к их доверию, к отсрочке, в которой мы так отчаянно нуждаемся. Для меня. Чтобы они наконец увидели, кто ты на самом деле. Не просто реставратор, работающий в тени, не наёмный работник. А Мастер. Сила. Неотъемлемая часть… всего этого. – Он резким, широким жестом махнул рукой, охватывая и заваленный бумагами кабинет, и царивший здесь хаос, и, казалось, весь свой огромный, сложный, израненный мир. – Чтобы они поняли раз и навсегда, что тронуть тебя – значит тронуть меня. И что я этого не допущу. Никогда.

Его слова обрушились на меня неожиданно – не тяжёлым приказом хозяина, а скорее… горьким, надтреснутым признанием? Словно он распахивал не парадные врата, а чёрный ход в самое сердце своей опасной вселенной, приглашая войти не служанку, а… союзницу? Равную? Я перевела взгляд с платья – эти доспехи или саван? – на него самого. На этот хаос из бумаг, на распахнутое в ледяную ночь окно, на его лицо, истасканное бессонницей и измождённое тихой, отчаянной борьбой. Он сражался. Не на жизнь, а на смерть. С Тейлором. С долгами. С собственными, терзающими его демонами. И почему-то, глядя на него в этот миг, я не ощутила привычного страха. Вместо него в груди зародилось иное, трепетное и пугающее чувство – необходимость быть именно здесь. Понять его. Не из страха. Не только.

– Я… подумаю, – выдохнула я наконец, опуская крышку коробки. Матовый чёрный картон был холодным и гладким под подушечками пальцев, как надгробие. Я взяла её в руки, ощутив всю её зловещую, обещающую тяжесть.

Джеймс лишь кивнул, коротко, почти небрежно, без тени привычного давления. И плечи его под безупречной тканью дорогой рубашки слегка опустились, будто с них сняли крошечную, но невыносимую гирьку непосильного груза.

– Тебя отвезти домой?

Я заколебалась. Ехать одной? Ловить такси в этом разбитом состоянии, с этой коробкой, словно несущей в себе всю тяжесть сегодняшней ночи? Мысль о необходимости светской беседы с незнакомым водителем, о долгой дороге сквозь спящий город казалась невыносимой. Усталость навалилась на меня всей своей физической тяжестью, пригвоздив к этому месту.

– Ты… завезёшь? – тихо спросила я, почти не надеясь.

Он обернулся мгновенно, резко, будто его дёрнули за невидимую нить. И в его глазах, на миг потерявших ледяную скованность, мелькнуло что-то острое, дикое, первобытное – не гнев, не ревность, а… чистое, неконтролируемое опасение. Почти животный страх потерять?

– Теперь я никому не доверю тебя, – прозвучало тихо, но с той абсолютной, не допускающей возражений интонацией, что не требовала подтверждений.

– Хорошо, – я лишь сильнее прижала к груди коробку с этими чёрными доспехами, ставшими моим пропуском в его зверинец. – Встретимся у машины. Через пять минут.

Я вышла из кабинета, оставив его одного в кольце хаоса из бумаг, под ледяным дыханием распахнутого окна и под сенью меча по имени Тейлор. Неся в руках не просто платье, а символ нового, пугающего статуса. И – странное, тревожное, согревающее изнутри тепло, что разливалось где-то глубоко в груди, рядом с навязчивым эхом его слов: «Ты выбрала меня». И я начинала смутно, с трепетом понимать, что выбор этот был сделан не только в пользу ада, но и в пользу какой-то невероятной, опасной правды, намертво связывающей меня с этим человеком, стоящим у края пропасти. И что, возможно, мне уже не всё равно, упадёт ли он в неё один.

Глава 20: Шёлк Притяжения

Молчание, наполнявшее салон «Бентли» на обратном пути, преобразилось: оно уже не было тем давящим, ледяным безмолвием утра, где единственными звуками оставались приглушенный стук сердца и монотонный скрежет шин о мокрый асфальт. Теперь оно стало густым, насыщенным, подобно воздуху, наэлектризованному перед грозой, и трепетало от невысказанного напряжения. Я сидела, прижимая к себе матово-чёрную коробку, чья тяжесть казалась невероятной – но не от веса лежавшего внутри платья, а от бремени того, что оно значило. Сквозь картон мне почти физически ощущался шёлк, его молчаливая пульсация навязчиво напоминала о предстоящем вечере.

Джеймс вёл машину с хищной, почти звериной сосредоточенностью, его пальцы впились в руль с такой силой, будто от этого зависела сама их жизнь. Его профиль, проступавший в полумраке салона, казался высеченным из гранита – с высокой линией лба, резко очерченным носом и упрямым подбородком, тронутым тенью пробившейся за день щетины. За окном, омытые дождём, проплывали улицы, тонувшие в жёлтых пятнах фонарей.

Тишину нарушил его голос, резкий и чёткий:

– Приём начнётся ровно в восемь. Маркус заедет за тобой в семь. Будут партнёры, кредиторы и Тейлор с его сворой. – Он сделал короткую, многозначительную паузу, отбив пальцами ритм по рулю. – Держись рядом со мной. Отвечай лишь на то, что сочтёшь нужным, – кратко, по делу, без пространных рассуждений. Я буду рядом.

Я молча кивнула, не отрывая взгляда от тёмного стекла, в котором мерцало отражение его напряжённого профиля.

– Я не актриса, Джеймс, – тихо выдохнула я, и мои пальцы сами собой вцепились в угол коробки. – Я не умею играть в эти их игры. Я реставратор. Если они спросят напрямую о Псалтыре… о сроках… о сложностях…