Падение в твою Пустоту

Он резко свернул на мою улицу, и колёса с лёгким взвизгом отозвались на мокром покрытии.

– Говори правду, – отрезал он, – но лишь техническую. О сложности микронадрывов, о необходимости ювелирного подбора консолиданта, о времени, которого требует такая работа. Ни слова о Тейлоре. Ни намёка на давление. Ни тени сомнения. Твоя уверенность, твоя… непоколебимая компетентность – вот наш лучший аргумент. Пусть увидят Мастера за работой. Этого будет достаточно, чтобы им захотелось прикусить языки.

Он вновь погрузился в управление машиной, приближаясь к моему дому. «Бентли» плавно замер у знакомого, обшарпанного подъезда, чья унылая обыденность казалась насмешкой после роскоши салона.

– А потом… – он повернул ключ, и двигатель умолк, обрушив на нас абсолютную, оглушающую тишину. – …будет музыка, танцы и ужин.

Эти слова повисли в наэлектризованном воздухе тяжёлой, невысказанной надеждой. Он не смотрел на меня, уставившись в руль, но всё его существо было напряжено в немом вопросе. На что он надеялся? Что я соглашусь, что этот кошмарный приём – не только поле битвы, но и призрачный шанс на бал? Возможность оказаться рядом не как сообщники по необходимости, а как две одинокие души, нашедшие друг в друге опору?

Моё сердце сжалось с такой силой, будто на грудь рухнула свинцовая гиря. Вся усталость, весь стресс этого бесконечного, адского дня, едкая горечь от предательства Адама, леденящий страх перед завтрашним днём – всё это навалилось на меня единым, невыносимым грузом. Я почувствовала, как подкатывает тошнота от перенапряжения.

– Джеймс… – я с трудом повернулась к нему. Он медленно ответил на этот безмолвный зов. В сгущающихся сумерках салона его глаза казались бездонными, глубокими колодцами, в которых читалось напряжённое ожидание и что-то ещё, ранее ему несвойственное – трепетная тень неуверенности.

– Я чувствую себя… будто меня бросили в открытый океан в самый разгар шторма. Связанной по рукам и ногам. Всё, что случилось за эти дни… нет, недели… С Псалтырем. С Тейлором. С тобой. С Адамом… Я так глубоко увязла в этом водовороте. Так глубоко, что уже не вижу дна. Мне невыносимо тяжело. Каждый вдох даётся с трудом. Мысль о приёме, о необходимости притворяться сильной и несокрушимой, кажется неподъёмной. Не то что танцы… Или намёки на что-то большее.

Я смотрела ему прямо в глаза, в немой мольбе, умоляя понять то, что невозможно выразить словами.

– Мне нужно остановиться. Хотя бы на мгновение. Просто перевести дух. Понять, где я оказалась. Кто я теперь… после всего этого. Потому что я… я себя больше не узнаю.

Наступило мгновение абсолютной тишины. Казалось, затих даже шум большого города за стеклом. Слышны были лишь наши дыхания – его ровное, но напряжённое, и моё – сбивчивое и прерывистое. Затем он кивнул. Всего один раз. Коротко и твёрдо.

– Я понимаю. И я не буду торопить тебя, Ева. Не буду давить. Не буду требовать того, к чему твоя душа ещё не успела прийти. Бери своё время. Столько, сколько потребуется, чтобы просто перевести дух. Чтобы… разобраться в себе. – Он сделал паузу, его губы сжались в тонкую линию, будто он вёл внутреннюю борьбу. – Я буду… ждать. Ровно столько, сколько понадобится.

Эти слова прозвучали настолько чуждо для Джеймса Диаса, которого я знала, что у меня в груди перехватило дыхание. В них заключалось нечто большее, на что я едва осмеливалась надеяться, нечто, превосходящее саму его способность одаривать. В этом неожиданном признании моей потребности в передышке, в его готовности отступить – пусть и временно – мне внезапно открылся проблеск чего-то подлинного: не собственнического инстинкта, не жажды контроля, но, быть может… уважения? Или заботы? А может, это было просто отчаяние человека, который боится спугнуть свою последнюю надежду?

– Спасибо, – выдохнула я, потянув за холодную ручку двери. В салон ворвался поток влажного, пронизывающего воздуха, пропахшего осенним тлением, мокрым асфальтом и городской пылью. – И… за то, что подвёз. И за платье.

– Всегда пожалуйста, Ева, – отозвался он просто, и в его голосе не было ни тени привычной едкой иронии или насмешки.

Я вышла на холодный, промозглый тротуар, вцепившись пальцами в картонную коробку. Дверь «Бентли» мягко захлопнулась за моей спиной с глухим, окончательным щелчком, но машина не тронулась с места. Я ощущала его взгляд, тяжёлый и пристальный, у меня в спине, пока шла к знакомому, облупившемуся подъезду, пока бестолково копалась в сумке, отыскивая ключи (они словно нарочно прятались), пока вставляла холодный металл в упрямую скважину, пока с усилием вталкивала тяжёлую, скрипящую дверь. Шагнула в тёмный, пропахший сыростью и старостью подъезд, и не удержалась.

Я подошла к маленькому, заляпанному уличной грязью оконцу. Он всё ещё был там, но уже возле своего чёрного «Бентли», прислонившись бедром к блестящему крылу, в одном своём безупречном костюме, без пальто, без шарфа, – несмотря на пронизывающий, ледяной ветер, гнавший по асфальту опавшие листья и бумажный мусор. Сигарета в его пальцах тлела тусклым, одиноким огоньком, окутывая резкие черты лица струйками дыма, которые ветер тут же яростно рвал и уносил в ночную тьму. Он не смотрел на мой подъезд. Его взгляд был устремлён куда-то вдаль, поверх тёмных крыш, в чёрное, бездонное и беззвёздное небо. Вся его поза, каждый изгиб тела дышали такой всепоглощающей, бездонной усталостью, таким безысходным одиночеством, что у меня сжалось сердце. В этот миг он выглядел не всесильным олигархом, а капитаном, последним покинувшим тонущий корабль и застывшим в нерешительности перед пустотой океана; или просто загнанным в угол человеком, который отчаялся найти из него выход.

Мне безумно хотелось распахнуть эту тяжелую, неподатливую дверь, вырваться на холодную, продуваемую всеми ветрами улицу, подбежать к нему, схватить за рукав дорогого пиджака и сказать… что именно? «Заходи»? «Тебе же холодно»? «Останься, поговорим»? Я не знала. Просто быть рядом. Разрушить эту невидимую, но прочную стену одиночества, которую я читала в каждом изгибе его статичной фигуры. Потянуть за собой, вверх по скрипучей, пропахшей жизнями других людей лестнице, в мою скромную, но такую тёплую и настоящую квартирку. Усадить на продавленный старый диван. Заткнуть наконец эту зияющую дыру в его кабинете, в его душе – хотя бы на один час. Согреть крепким чаем. Дать ему просто… побыть. Без вечной борьбы. Без Псалтыря. Без Тейлора. Без груза прошлого и будущего. Просто тишина.

Но ноги словно вросли в потрескавшийся кафельный пол подъезда. Что меня держало? Животный страх перед этой новой, пугающей своей неизбежностью близостью? Остатки праведного, но такого бесполезного гнева за Адама, за его сломанную гордость и преданную дружбу? Полное непонимание, что я, простая реставраторша, могу дать этому сложному, раздавленному собственным выбором человеку? Или леденящее душу осознание всей пропасти, что лежала между нашими мирами? Всё сразу, сплетаясь в тугой, непробиваемый и болезненный узел под сердцем. Я не смогла. Не смогла сделать этот шаг. Просто стояла за заляпанным грязью стеклом, как немой призрак, наблюдая, как он делает последнюю, глубокую, исступлённую затяжку, как швыряет окурок под ноги с привычной, отточенной силой и гасит его каблуком дорогого ботинка с той же безжалостной эффективностью, что и на кладбищенской аллее. Затем он медленно, будто каждое движение давалось ценой невероятного усилия, опустился в кожаное сиденье водителя. Фары машины ярко вспыхнули, ослепив меня на мгновение, выхватив из ночной тьмы кусок мокрого асфальта, ржавый мусорный бак, облезлую штукатурку стены. «Бентли» плавно, почти бесшумно тронулся с места и растворился в чёрной глотке переулка, оставив после себя лишь едкий запах выхлопа и щемящее, острое чувство потери, от которой свело живот.

Я медленно поплелась вверх по лестнице. Каждый шаг гулко отдавался в пустом, спящем подъезде, подчёркивая оглушающую тишину и моё собственное одиночество. Ключ повернулся в замке моей квартиры с громким, одиноким щелчком, возвещающим конец дня.

Я вошла. Тишина. Холод. Пустота. Они были почти осязаемыми, физическими – такими разными после недавнего присутствия Адама, после его разбросанных вещей, его заразительного смеха, его навязчивой заботы. Теперь здесь пахло пылью, одиночеством и… слабым, едва уловимым, но въевшимся в саму материю вещей запахом крови, который, казалось, пропитал линолеум у стены, несмотря на все мои старания отмыть его, – неумолимое напоминание о цене, которую потребовал мой выбор.

Я поставила матово-чёрную коробку посреди комнаты, на голый пол, под свет одинокой лампочки. Она стояла там, как чуждый артефакт, как изящный гроб для моей прежней жизни, – немое приглашение в игру, единственной ставкой в которой была сама жизнь.

Не думая, почти на автомате, я сбросила с себя помятую футболку, стянула джинсы, оставшись в простом белье, и ощутила ледяное прикосновение квартирного воздуха на голой коже. Пальцы сами потянулись к коробке и сняли тяжёлую картонную крышку. Чёрный шёлк покоился внутри, на чёрной же атласной подкладке, подобно тёмной, бездонной воде, готовой поглотить смотрящего. Я осторожно, почти с благоговением, извлекла платье. Оно оказалось на удивление тяжёлым, холодным и струящимся, словно жидкая ночь, переливающаяся между пальцев. От него исходил чужой, непривычный запах – стерильная чистота дорогого ателье, лёгкий флёр нафталина, аромат роскоши, доселе мне неведомой.

Надела. Шёлк скользнул по коже с прохладой, словно прикосновение самой ночи. Ткань облегла тело с пугающей, идеальной точностью. Каждая линия, каждый изгиб – талия, бёдра, грудь – были подчёркнуты, облагорожены, возведены в абсолют мастером, знавшим своё дело лучше, чем я сама себя. Оно не стесняло движений, а двигалось со мной, подчёркивая каждый вздох, каждый поворот. Это было одновременно и смирительной рубашкой, и доспехами невероятной, почти агрессивной красоты. Я подошла к треснутому, старому зеркалу в прихожей, висевшему криво на единственном гвозде.

Отражение поразило меня до глубины души. Это была не я. Вернее, это была я, но… иная. Не Ева Гарсия, скромный реставратор книг в поношенных джинсах и растянутых свитерах. Не та девчонка, что привыкла прятаться от мира и собственной вины в пыльных мастерских. Передо мной стояла… женщина. Таинственная. Опасная. Сильная. Невероятно женственная в своей сдержанной, безмолвной мощи. Женщина из мира Джеймса Диаса. Та самая, которую он хотел явить миру.

Я медленно повернулась перед зеркалом, заворожённо наблюдая, как шёлк переливается глубоким, матовым блеском при движении, как он облегает, обволакивает, защищает… и безвозвратно меняет. Как он превращает меня в оружие, в символ, в игрока. Это платье было не просто одеждой. Это была вторая кожа, которую он мне подарил. Новая реальность, в которой мне предстояло выйти в его мир. В мир Тейлора, изысканных приёмов, опасных игр и безжалостной борьбы за выживание.

Глядя на своё отражение – прекрасное, чуждое, пугающе соблазнительное и неумолимо сильное – я вдруг с леденящей ясностью осознала, что точка невозврата осталась далеко позади. Я выбрала. Выбрала его. Его борьбу. Его ад. Теперь предстояло научиться дышать в этой новой коже. Жить в ней. И, возможно, умереть. Предстоящий вечер будет не просто светским приёмом. Это будет первое сражение. Шаг в пропасть? Или шаг к нему? К той сложной, тёмной правде, что незримо связывала нас всё это время? Я не знала. Ответа не было. Зеркало молчало, отражая лишь чёрный шёлк, идеальные линии доспехов, и широко раскрытые глаза – полные немого ужаса, ошеломления и странной, тревожной, уже необратимой решимости. Решимости идти до конца.

Глава 21

Через день в семь вечера звонок в дверь прозвучал как выстрел, разорвав гнетущую тишину моей опустевшей квартиры и заставив сердце выпрыгнуть из груди. Я замерла посреди комнаты, закованная в струящийся чёрный шёлк, ощущая его