По ту сторону Проволоки

Тишина длилась не более секунды. Затем воздух наполнился криками раненых, воплями ужаса и звоном в ушах от близкого взрыва.

– Тигр! – крикнул кто-то из солдат. – Они подбили машину!

В просвете между деревьями, на возвышенности, которую только что миновали отступающие, виднелся силуэт немецкого тяжелого танка «Тигр». Его экипаж, очевидно, решил развлечься, расстреливая отступающих беззащитных гражданских, как в тире.

Обломки машины были разбросаны по дороге. Тела погибших, многие из которых были обезображены до неузнаваемости, лежали вперемешку с личными вещами – детскими куклами, фотографиями в рамках, чемоданами с одеждой. Несколько человек, чудом выживших при взрыве, ползли прочь от дороги, оставляя за собой кровавые следы.

Антон, сидевший на краю кузова, первым увидел эту картину во всей ее ужасающей полноте. Его лицо, только что безразличное и усталое, исказилось от ярости и боли.

– Суки! – закричал он, вскакивая на ноги и размахивая винтовкой. – Вы поплатитесь за это!

Его крик, полный неподдельной ярости и отчаяния, разнесся по лесу, заглушая на мгновение даже стоны раненых. Антон выстрелил в направлении далёкого танка – бессмысленный жест неповиновения, но в этот момент ему было всё равно. Он продолжал кричать, проклиная фашистов, их технику, их фюрера и весь их “новый порядок”.

Тимофей, видя состояние друга, быстро поднялся и крепко обхватил его за плечи.

– Тоша, успокойся, – тихо произнес он, усаживая Антона обратно на скамью.

Остальные солдаты в грузовике молчали, лишь склонив головы в знак скорби по невинным жертвам. Некоторые беззвучно шевелили губами, то ли молясь, то ли проклиная.

Антон уже не мог сдерживать эмоций. Всё напряжение последних недель, все потери, весь ужас войны прорвались наружу. Слезы потекли из его глаз – не тихие слезы печали, а горячие, яростные слезы человека, который слишком долго держал свои чувства под контролем.

– Тут уже ничего не сделать, – продолжал Тимофей, крепче сжимая плечо друга. Его голос был тихим, но твердым. – Мы проиграли Смоленск. Но это ещё не конец.

Он смотрел в глаза Антону, пытаясь передать ему свою решимость, свою веру в то, что не всё потеряно. Ведь за их спинами была Москва – сердце России, которое нельзя было отдать ни при каких обстоятельствах.

– Я не отдам им Москву! – крикнул Антон, вцепившись в гимнастерку Тимофея. В его глазах, еще мокрых от слез, зажегся огонь непокорности. – Пусть лучше я умру, чем увижу фашистов на Красной площади!

– Я тоже не отдам! Умру, но не отдам! – ответил Тимофей с такой убежденностью, что никто из слышавших не усомнился в искренности его слов.

Два друга крепко обнялись посреди кузова трясущегося грузовика. Антон всё ещё плакал, давая выход боли и гневу, накопившимся в его душе. А Тимофей, всегда более сдержанный, стиснул зубы, но и он не смог удержать одинокую слезу, скатившуюся по щеке и оставившую светлую дорожку на покрытом пылью лице.

Это был не просто жест поддержки между товарищами. Это была клятва, скрепленная общим горем и общей решимостью – стоять насмерть за свою землю, за свой народ, за будущее, которое они пока не могли даже представить.

Грузовик продолжал движение на восток, увозя солдат всё дальше от захваченного Смоленска. Впереди лежала Москва – последний рубеж, который они поклялись защищать ценой собственных жизней.

Триста шестьдесят девять километров. Именно такое расстояние отделяло Москву от Смоленска. Триста шестьдесят девять километров надежды и отчаяния, решимости и страха. Триста шестьдесят девять километров, которые предстояло пройти – шаг за шагом, метр за метром, – удерживая врага всеми возможными способами.

Для многих солдат и офицеров эти километры станут последними в их жизни. Кто-то попадет в плен, кто-то предаст, не выдержав испытаний. Но такова природа войны – она безжалостно обнажает как лучшие, так и худшие стороны человеческой натуры.

В войне нет победителей – есть лишь те, кто выжил, чтобы рассказать свою историю. Даже самые блестящие победы оплачены слишком высокой ценой, чтобы вызывать чистую радость. Они скорее напоминают поражения – столько горя и разрушений несут с собой.

Война всегда непредсказуема – сегодняшний враг может стать завтрашним союзником, если этого требуют интересы держав. Но больше всего от этих политических игр страдают простые люди – те, кто никогда не хотел участвовать в кровавой бойне, но оказался втянут в неё против своей воли.

И всегда, во все времена, война остаётся путём обмана. Обмана народов их лидерами, обмана солдат их командирами, обмана врага противником. И порой самый горький обман – это самообман, когда ты убеждаешь себя, что сражаешься за правое дело, за высокие идеалы, а на самом деле становишься лишь инструментом в чужих руках.

Тимофей и Антон, два простых русских парня, сидящие в кузове отступающего грузовика, ещё не знали, что их ждёт впереди. Они не знали, что им предстоит пройти через ад Московской битвы, увидеть и совершить поступки, о которых не расскажешь даже самым близким. Не знали, выживут ли они, увидят ли победу, о которой сейчас, летом 1941 года, можно было только мечтать.

Но они твёрдо знали одно – они не отступят. Не сдадутся. Будут сражаться до последнего вздоха.

Потому что за их спинами была Москва. А за Москвой – вся Россия.

15 сентября 1941 года.

Осень в Киеве выдалась необычайно яркой. Золотые листья каштанов устилали старинные улицы города, словно природа пыталась скрыть под своим великолепием разрушения, принесенные войной. Но даже самый густой ковер из листьев не мог заглушить звук тяжелых немецких сапог, эхом разносившийся по древнему городу.

Немецкие флаги с черной свастикой развевались над захваченными зданиями, а на стенах домов красовались плакаты на немецком и украинском языках, восславляющие новый порядок. Жизнь в городе текла в странном, неестественном ритме – местные жители пытались приспособиться к новой реальности, солдаты вермахта устанавливали свои порядки, а те, кто решил сотрудничать с оккупантами, старались доказать свою лояльность.

В одном из зданий бывшего советского госпиталя, наспех переоборудованного под нужды немецкого санитарного пункта, работала Агнет Вульф. День за днем она лечила раненых – немецких солдат и офицеров, местных жителей, получивших разрешение на медицинскую помощь, и изредка тех военнопленных, которых считали достаточно ценными, чтобы тратить на них лекарства.

Прямо над операционным столом висел огромный плакат с надписью на украинском: «Слався Велика Німеччина! Слався Гітлер! Слава Великій Україні!». Агнет часто ловила себя на том, что смотрит на эти слова, пытаясь понять, как в одном лозунге могут сочетаться прославление чужой страны и своей родины. Но, как медик, она не имела права на подобные размышления – ее долг был лечить, а не рассуждать.

В то утро Агнет закончила перевязку раненого немецкого лейтенанта и вышла на улицу, чтобы немного проветриться. Воздух был свежим, с легким привкусом дыма и осенней прохлады. Она прислонилась к стене здания, закрыв глаза и позволив себе несколько секунд отдыха.

Внезапно тишину нарушил нарастающий шум – звук тяжелых шагов, окрики на немецком, глухой ропот множества голосов. Агнет открыла глаза и увидела приближающуюся колонну военнопленных советских солдат.

Это было душераздирающее зрелище. Десятки, если не сотни мужчин в изорванной форме, многие без обуви, с кровоточащими ранами, брели под конвоем немецких солдат. Их лица были покрыты грязью, запекшейся кровью и многодневной щетиной. Глаза – пустые, безжизненные, смотрели в никуда. Они были настолько истощены, что казались скорее призраками, чем живыми людьми.

Агнет почувствовала, как сердце сжимается от жалости. Эти люди, враги ее страны по определению войны, выглядели такими беззащитными, такими человечными в своем страдании. Она вспомнила слова Гиппократа, которые всегда считала своим главным принципом: “Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости.”

Но времени на размышления не было. Как только колонна поравнялась с госпиталем, произошло нечто, что заставило кровь Агнет застыть в жилах.

Из-за угла выскочила группа украинских “полицаев” – местных жителей, пошедших на службу к немцам. Они были одеты в неполную немецкую форму с характерными повязками на рукавах. И, словно получив какой-то невидимый сигнал, они бросились на колонну военнопленных.

Без приказа, без предупреждения они начали избивать советских солдат дубинками, прикладами винтовок, пинать их тяжелыми сапогами. Они выкрикивали что-то на украинском языке – проклятия, оскорбления, обвинения. В их глазах горела такая ярость, такая ненависть, что казалось, будто именно эти измученные, полумертвые люди были причиной всех их бед, а не немецкие захватчики, стоявшие рядом.

Они избивали своих бывших соотечественников с такой яростью, с таким остервенением, что даже немецкие конвоиры выглядели удивленными этой вспышкой насилия.

Рядом с Агнет остановился немецкий офицер – гауптман из артиллерийского подразделения. Он был немолод, с седеющими висками и усталым, видавшим виды лицом. Закурив папиросу, он некоторое время молча наблюдал за разворачивающейся сценой насилия.

– Украинские свиньи! – неожиданно прошипел он, выпуская струю дыма и прищуриваясь от яркого солнца.

Агнет бросила на него удивленный взгляд. Эти люди выполняли грязную работу за немцев, проявляли лояльность, делали всё, чтобы услужить новым хозяевам, и всё равно вызывали лишь презрение.

Офицер, заметив ее взгляд, криво усмехнулся:

– Не удивляйтесь, фройляйн. Эти… – он сделал неопределенный жест в сторону полицаев, – они предали свою страну, своих соседей, друзей. Они убивают собственных граждан, грабят дома и магазины. Такие предадут кого угодно, даже фюрера, как только почувствуют опасность.

Он затянулся в последний раз и бросил окурок на землю, раздавив его каблуком.

– Мы используем их, пока они полезны. Но доверять? Никогда.

С этими словами он отдал честь и удалился, оставив Агнет наедине со своими мыслями.

Она снова посмотрела на разворачивающуюся перед ней сцену насилия и впервые за долгое время почувствовала чистое, незамутненное отвращение. Не к врагам, не к абстрактному понятию “большевизма”, а к конкретным людям, которые в погоне за выгодой или из-за слепой ненависти превратились в чудовищ.

Но она была медиком. Ее долг был лечить, а не судить. И когда один из полицаев, получив отпор от измученного пленного, подошел к ней с рассеченной бровью, она автоматически достала бинт и антисептик, хотя все ее существо протестовало против помощи такому человеку.

Неожиданно для всех присутствующих на площади, к госпиталю подъехал элегантный черный Mercedes-Benz. Из него вышла высокая женщина в безупречной форме майора СС. Ее длинные каштановые волосы были аккуратно собраны под фуражкой, а на лице застыло выражение холодной решимости.

Агнет не сразу узнала ее – настолько неожиданным был этот визит. Только когда женщина подошла ближе, она с удивлением и радостью поняла, кто перед ней.

Энгель подкралась к сестре сзади, легонько обхватила ее за плечи и выдохнула табачный дым в сторону. Агнет от неожиданности вздрогнула, но, обернувшись и увидев родное лицо, расплылась в искренней улыбке. Они крепко обнялись, на мгновение забыв о войне, о своих разногласиях, о кровавом хаосе, творившемся вокруг.

Стоявший неподалеку младший лейтенант, заметив знаки различия на форме Энгель, поспешно отдал нацистское приветствие и отошел в сторону, не желая мешать высокопоставленному офицеру.

– Хм, Агнет. Ты похудела, моя дорогая. Хорошо питаешься? – с неподдельным беспокойством спросила Энгель, внимательно разглядывая сестру.

И в самом деле, Агнет заметно осунулась за последние месяцы. Ее некогда круглое лицо стало угловатым, под глазами залегли темные круги, а руки, всегда ухоженные, теперь были покрыты мелкими царапинами и мозолями от бесконечной работы.

– Все хорошо, дорогая сестра. Просто… столько работы, много раненных, – призналась Агнет, стараясь улыбаться.

Она не хотела тревожить Энгель рассказами о том, как часто ей приходилось работать сутками напролет, как не хватало медикаментов, как тяжело было видеть страдания людей, независимо от того, какую форму они носили.

В этот момент сцена насилия, разворачивавшаяся возле колонны военнопленных, достигла своего апогея. Один из разбушевавшихся полицаев, крупный мужчина с заплывшим от алкоголя лицом, с особой жестокостью избивал пожилого советского солдата. Тот, несмотря на истощение, нашел в себе силы ответить – ударил своего мучителя по лицу.

Полицай взревел от ярости и боли. Он оттолкнул солдата мощным пинком, направив его прямо в сторону стоящих сестер. Последний удар был такой силы, что рассек голову пожилого человека. Он упал к ногам Агнет и Энгель, мгновенно скончавшись от полученной травмы. Кровь брызнула на их одежду, теплая и липкая.

Обе сестры вздрогнули от неожиданного ощущения. Агнет застыла в шоке, глядя на мертвого человека у своих ног – человека, которому она могла бы помочь, если бы его не убили на ее глазах.

А полицай не унимался. Он продолжал орать что-то на украинском, проклиная советских солдат, коммунистов, евреев – всех, кого считал виновными в своих бедах. В его глазах горело безумие, а на губах выступила пена.

Энгель сначала смотрела на сестру, которую затрясло от шока, страха и плохо скрываемой ярости. Затем очень медленно перевела взгляд на разбушевавшегося полицая.

Тот, наконец успокоившись и осознав, что натворил, посмотрел на двух немок в форме. Его взгляд скользнул по их лицам, потом по знакам различия на форме Энгель, и он понял, что перед ним высокопоставленный офицер СС.

Но вместо страха или хотя бы уважения, на его лице появилась мерзкая, заискивающая улыбка. Он сделал шаг вперед, слегка покачиваясь – видимо, был пьян, – и попытался произнести что-то на ломаном немецком:

– Битте… верцаине… как там… Зие мир! – он явно пытался извиниться, но слова звучали издевательски, а в глазах не было и тени раскаяния.

Энгель заметила, что рука полицая была забинтована – значит, ему оказывали медицинскую помощь, возможно, даже Агнет лечила его. И этот человек посмел поднять руку на беззащитного в присутствии ее сестры, испугать ее, заставить ее чистую форму медработника покрыться кровью невинного.

Движение было настолько быстрым, что никто не успел среагировать. Энгель выхватила свой Маузер С96 и выстрелила полицаю прямо в горло.

Звук выстрела разорвал относительную тишину, наступившую после инцидента. Полицай схватился за шею, из которой хлестала кровь, издал булькающий звук и упал на колени. Его глаза, еще секунду назад полные пьяной дерзости, теперь выражали чистый ужас и осознание приближающейся смерти.

Несколько мгновений он пытался что-то сказать, но из горла вырывалось лишь хрипение и бульканье крови. Затем он упал лицом вниз, прямо на тело советского солдата, которого только что убил.

Агнет стояла, парализованная шоком. Как медик, она должна была броситься на помощь, попытаться остановить кровотечение, сделать хоть что-то. Но ее тело отказывалось подчиняться. Она просто физически не могла заставить себя подойти к умирающему человеку, который минуту назад совершил убийство у нее на глазах.

Энгель, видя состояние сестры, легонько обхватила ее за подбородок и повернула голову к себе, не давая смотреть на умирающего полицая. Достав из кармана белоснежный платок, она нежно вытерла несколько капель крови с лица Агнет, а затем прижала сестру к своей груди в защитном жесте.

– Все хорошо, моя дорогая, все хорошо, – шептала она, гладя Агнет по волосам и не позволяя ей обернуться, чтобы увидеть уже мертвого полицая, лежащего на теле советского солдата.

Вокруг воцарилась мертвая тишина. Немецкие солдаты и офицеры, другие полицаи, даже измученные пленные – все замерли, наблюдая за этой сценой. Никто не смел вмешаться или выразить протест – ранг Энгель и ее уверенные действия не оставляли места для сомнений в ее авторитете.

Агнет, прижавшись к сестре, ощутила странное противоречие. Часть ее была благодарна Энгель за защиту, за то, что она наказала убийцу. Но другая часть, та, что верила в ценность каждой человеческой жизни, была в ужасе от легкости, с которой была отнята еще одна жизнь, пусть даже жизнь преступника.

Впрочем, Агнет оказалась сильнее, чем можно было предположить по ее хрупкому виду и мягкому характеру. Она не сломалась под тяжестью увиденных ужасов, не сошла с ума от постоянного соприкосновения с жестокостью войны, не поддалась искушению закончить всё одним решительным шагом.

В мире, где человеческая жизнь обесценилась, где смерть стала обыденностью, она продолжала верить в свой долг – облегчать страдания, лечить, помогать. Это была ее форма сопротивления бесчеловечности войны, ее способ сохранить свою человечность.

Энгель отстранилась, внимательно посмотрела сестре в глаза и увидела в них не только шок и страх, но и непоколебимую внутреннюю силу.

– Пойдем отсюда, – тихо сказала она. – Тебе нужно отдохнуть.

Агнет кивнула, и сестры, не оглядываясь, пошли прочь от места трагедии, оставляя за спиной два мертвых тела – безвинную жертву и ее палача, соединенных в смерти в страшном символе этой безумной войны.

16 сентября 1941 года.

Энгель присутствовала на пытках, она получала удовольствие от того, как калечили немецкие солдаты партизан. Единственное, что её не устраивало, это насколько они быстро ломались. Она совсем не получала удовольствия от информации, которая доставалась офицерам так легко. майор даже была в некоторой степени разочарована противником. Несмотря на всю жестокость и любовь к боли и власти, Энгель хотела увидеть того, кто не сломается, таких среди молодых не было, а старым воякам нечего было терять.

Наконец майор решила сама немного помучить солдат. Достала иглу, и одному молодому рядовому начала просовывать её между ногтями, он кричал, но не выдавал ей ничего. Пока она не воткнула ему иглу в шестой палец. В итоге парень сдался и рассказал ей о том, что они отступают и уже не имеют сил сражаться.

– Этого в лагерь, – холодно сказала она, после чего направилась в свободную избу и начала писать письмо, которое должны были отправить Гитлеру. «Мой Фюрер, план Блицкриг почти выполнен. Русские войска зажаты между Москвой и Смоленском. Даю оценку, что через два месяца, мы захватим Советский Союз. Слава Третьему Рейху.». Закончив писать короткое, но полное гордости письмо, Энгель запечатала его и передала связному. Она была очень довольна своим поступком. Но в то же время она чувствовала глубокое разочарование. Русские войска так долго держались, а сейчас уже около Москвы. Один дом они держали больше, чем вся Европа вместе взятых.

– Сестра? – вошла в избу Агнет, Энгель улыбнулась и поставила рядом стул. Медик села на него и посмотрела на сестру. – Энгель, скажи, что ты будешь делать?

– Вернусь во Францию и продолжу свои дела, – честно призналась майор, положив ногу на ногу.

– Нет… Я не это имела ввиду. Когда война закончиться, что ты будешь делать?

– Вернусь к прежним обязанностям. Я же майор, – Агнет уже не решалась спрашивать сестру дальше, вместо этого она молча сидела и смотрела на портрет Сталина, порванный, расстрелянный и изуродованный. «Что нам сделал этот дядька со смешными усами? Выглядит очень дружелюбно…», – подумала про себя девушка. – Знаешь, Агнет. Я, даже разочарованна в этой войне. Как-то они быстро сдались. А держались очень сильно.

Агнет молчала. Ей было искренне жалко этих парней, некоторые даже моложе нее, а с ними поступают хуже, чем с животными.

20 сентября 1941 года.

Осеннее солнце, пробивающееся сквозь плотные кроны восточно-прусских деревьев, бросало причудливые тени на стены бункера, расположенного в лесистой местности близ Растенбурга. Здесь, в тщательно охраняемом комплексе, получившем название “Волчье логово” (Wolfschanze), располагалась ставка верховного главнокомандующего вооружёнными силами Германии.

В просторном кабинете, стены которого были отделаны темными деревянными панелями, царила напряжённая тишина, нарушаемая лишь скрипом пера по бумаге и отдалённым гулом работающих вентиляторов. Адольф Гитлер, фюрер Третьего Рейха, сидел за массивным дубовым столом, склонившись над документами. Его лицо, осунувшееся и бледное от постоянного пребывания в бункере, сохраняло сосредоточенное выражение.

Подписывая очередной распорядительный документ о передислокации войск на Восточном фронте, Гитлер поморщился от внезапной боли в желудке – следствие строгой вегетарианской диеты и постоянного нервного напряжения. Он прервался на мгновение, потирая виски и отгоняя приступ мигрени, который всё чаще преследовал его в последнее время.

Этим утром его настроение было лучше обычного. Сводки с Восточного фронта поступали обнадёживающие – немецкие войска продолжали наступление в направлении Москвы. Операция “Тайфун”, начатая в конце сентября, должна была стать решающим ударом по столице большевистской России.

Тишину кабинета нарушил стук в дверь. После короткого “Войдите”, произнесённого резким, отрывистым голосом фюрера, в помещение вошли трое высших офицеров вермахта. Их лица отражали смесь напряжения и удовлетворения – характерное выражение для тех, кто приносил хорошие новости, но всегда помнил о взрывном характере своего верховного главнокомандующего.

Первым заговорил генерал-фельдмаршал Вальтер фон Браухич, главнокомандующий сухопутными войсками. Его высокая фигура в безупречно сидящем мундире излучала уверенность, но глаза выдавали усталость от непрерывных дней планирования и руководства операциями.

– Мой фюрер, пришли новости с фронта, – начал он, слегка наклонив голову в знак почтения. – Наши войска прижали противника к их штабу. Группа армий “Центр” успешно продвигается на московском направлении. Танковые дивизии Гудериана уже в ста километрах от столицы. Советские войска отступают с тяжёлыми потерями.

Фон Браухич сделал паузу, выбирая слова для следующего заявления:

– Мы полагаем, что вся кампания может завершиться в нашу пользу в течение двух месяцев максимум. К Рождеству Москва будет нашей.

По лицу Гитлера пробежала тень удовлетворения. Он отложил перо, которым подписывал документы, и медленно поднялся из-за стола. Несмотря на невысокий рост и начинающуюся сутулость, его фигура всё ещё сохраняла властность и магнетизм, заставлявший окружающих безоговорочно подчиняться.

– Это прекрасные новости, мой друг, – произнёс он, и его обычно тяжёлый австрийский акцент стал заметнее от волнения. – Наконец-то мы близки к уничтожению большевистской угрозы. Россия будет поставлена на колени, и мы сможем обеспечить жизненное пространство для германского народа на востоке.

Фюрер подошёл к карте, занимавшей целую стену кабинета, и пристально посмотрел на красные флажки, отмечавшие продвижение немецких войск. Его пальцы, слегка подрагивающие – результат прогрессирующего заболевания, о котором знали лишь личный врач и ближайшие соратники – прошлись по линиям, обозначающим фронт.

Затем он решительно вернулся к столу и достал из выдвижного ящика чистый лист с официальным гербом Рейха, предназначенный для особо важных указов.

– Итак, всем офицерам, участвующим в наступлении на Москву, выдать повышение, – произнёс Гитлер, начиная писать. – Это прекрасный день для Германии. Наши храбрые солдаты заслуживают признания их заслуг перед Отечеством.

Генерал-полковник Франц Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск, стоявший чуть поодаль, подался вперёд. Его худощавое, аскетичное лицо с глубоко посаженными глазами выражало сдержанное удовлетворение и одновременно некоторую настороженность. Он был известен своим аналитическим умом и способностью видеть потенциальные проблемы там, где другие замечали лишь успехи.

– Хорошо, мой фюрер, – сказал он, странно изогнувшись в полупоклоне. – А скажите, что нам сделать с этим советским диктором? Тем, чей голос постоянно звучит на всю Россию, поднимая моральный дух противника?

Гитлер, не прекращая писать, поднял взгляд. Его глаза, обычно невыразительные, блеснули холодной яростью.

– Того? Левитана? – он произнёс эту фамилию с явным отвращением. – За его голову я назначаю награду в 250 000 немецких марок. Он – символ большевистской пропаганды, и его устранение будет иметь не меньшее значение, чем захват десятка городов.

Генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник Верховного командования вермахта, массивный мужчина с одутловатым лицом и выправкой старого прусского офицера, слегка приподнял брови. Несмотря на свою известную склонность соглашаться с любым решением фюрера, он не смог скрыть удивления.

– Это очень высокая цена, мой фюрер, – уважительно произнёс Кейтель, склонив голову в знак признания мудрости решения, даже если оно казалось ему чрезмерным.