По ту сторону Проволоки

Кто-то шутил, пытаясь скрыть нервозность, кто-то хмуро молчал, кто-то прощался с близкими – сцены, которые повторятся тысячи раз по всей необъятной стране в эти первые дни войны.

Когда наконец дошла его очередь, Тимофей уверенно заявил о своем желании попасть на фронт. Однако, то ли из-за наплыва добровольцев, то ли из-за переизбытка людей в некоторых войсках, его определили в стрелковую часть. Это вызвало у него возмущение – ведь он был опытным водителем и мог принести больше пользы за рулем военной техники, но его доводы никто не стал слушать. Время не ждало, враг рвался вглубь страны.

Через несколько часов ему выдали форму. Грубая ткань гимнастерки казалась непривычной после его обычной одежды, но Тимофей быстро переоделся, став внешне неотличимым от сотен других новобранцев.

После короткого инструктажа их группу погрузили в грузовики – те же ЗИС-5, которыми он сам недавно управлял. Теперь же Тимофей сидел в кузове, плечом к плечу с такими же молодыми добровольцами. Их везли к железнодорожной станции, где уже стоял готовый к отправке эшелон.

Мысли роились в голове Тимофея, как встревоженные пчелы. «Если так подумать… никто по мне плакать не будет. Сирота ведь, наверное, это даже к лучшему!» – размышлял он, глядя на проплывающие мимо московские улицы. В этой простой мысли не было ни горечи, ни сожаления – лишь спокойное принятие своей судьбы. Он считал, что человек, за которого никто никогда не будет переживать – лучший кадр на войне. Нет тех, кто будет страдать, получив похоронку.

Грузовик подпрыгивал на неровностях дороги, и парни, сидящие в кузове, сталкивались друг с другом. Именно в один из таких моментов Тимофей оказался рядом с рыжеволосым парнем примерно его возраста. У него были яркие зеленые глаза, веснушчатое лицо и открытая улыбка. Военная форма висела на нем мешком, явно будучи на пару размеров больше, чем требовалось.

– Эй, ты откуда? – поинтересовался рыжий, дружелюбно подмигнув Тимофею.

– С Астрахани, водителем генерала был. Пошел добровольцем, – ответил Тимофей, чувствуя странное облегчение от возможности с кем-то поговорить. – А ты откуда?

– А, я с Ленинграда. Ну… не совсем оттуда, с глубинки я, – рыжий широко улыбнулся, словно рассказывал о чем-то радостном, а не о начале самой страшной войны в истории. – У меня там мамка и бабкой туда переехали. Батька помер, как и дед. Меня Антошкой зовут, но знакомые называют Антошка-дурачок!

В его голосе не было ни капли смущения или обиды из-за такого прозвища. Он произнес его с той же радостной интонацией, с которой говорил все остальное.

– А почему дурачок? – поинтересовался Тимофей, невольно начиная проникаться симпатией к этому странному парню.

Он оглянулся на остальных призывников. В отличие от его нового знакомого, большинство из них сохраняли напускную серьезность, пытались выглядеть суровыми и непоколебимыми. Тимофей видел в этом лицемерие – они старались притвориться, что готовы к войне, что они непременно выживут и вернутся с победой. Но опыт жизни и какая-то внутренняя мудрость подсказывали ему, что именно такие, с их показной храбростью, умирают в первую очередь. Таковы жестокие правила войны.

– Да потому что слишком радостный, – ответил Антон, ничуть не смущаясь. – Все говорят, что я на жизнь неправильно смотрю, слишком легко. А я думаю – чего хмуриться-то? Жизнь и так коротка.

Он слегка толкнул Тимофея плечом, как старого друга.

– Ну так, как тебя звать, милый друг?

– …Я Тимофей, – после небольшой паузы ответил парень. – Но знакомые меня никак не называют, я сирота.

Он произнес это просто, без самосожаления или желания вызвать сочувствие. Просто констатация факта, часть его жизни.

– А-а-а… Сочувствую, – Антон протянул ему руку, и в его зеленых глазах промелькнуло что-то глубокое, понимающее, несмотря на всю его внешнюю легкомысленность. – Надеюсь, мы не умрем раньше времени.

Эта фраза, сказанная с неизменной улыбкой, почему-то не показалась Тимофею кощунственной или неуместной. В ней была та прямота и честность, которая ему импонировала.

– Надеюсь, – просто ответил он, крепко пожимая протянутую руку.

В этот момент Тимофей почувствовал, что, возможно, нашел друга – первого за долгие годы одиночества, а может быть, единственного за всю свою короткую жизнь. Они сидели рядом, два молодых человека из разных уголков огромной страны, объединенные общей судьбой и надвигающейся грозой войны.

Грузовик продолжал свой путь к железнодорожной станции, где их ждал эшелон, готовый отправиться к фронту. Впереди были долгие дни войны, испытания, о которых они еще не могли даже догадываться. Но в этот момент, в кузове трясущегося ЗИС-5, между ними зародилась дружба, которая, возможно, станет одним из немногих светлых пятен в надвигающейся тьме.

Москва оставалась позади – город, который им, возможно, не суждено будет увидеть снова. Впереди была война, и они ехали ей навстречу с тем мужеством, которое всегда отличало русского солдата – без лишних слов, без громких фраз, просто выполняя свой долг перед Родиной.

16 Августа 1941 года. Осеннее небо над русской деревушкой было затянуто низкими, тяжелыми облаками, из которых моросил мелкий, пронизывающий дождь. Влага смешивалась с пылью и превращала дороги в вязкую жижу, затрудняя передвижение техники и людей. Но для операции «Тайфун» – масштабного немецкого наступления на Москву – такие погодные условия были лишь незначительным препятствием.

Агнет Вульф , медсестра одного из медсанбатов, следующих за передовыми частями Вермахта, стояла на окраине деревни, куда они прибыли несколько часов назад. В воздухе стоял запах сырости, дыма и чего-то еще – тяжелого, металлического, от которого к горлу подступала тошнота. Запах беды.

С самого начала кампании на Восточном фронте Агнет прочувствовала всю жестокость и бесчеловечность, которую несла с собой армия Вермахта. Еще во время польского похода она видела достаточно, чтобы понять – это не просто война за территории. Это война на уничтожение, война, в которой не действовали законы человечности и сострадания.

Но то, что происходило сейчас в этой русской деревне, превосходило все, что ей довелось видеть раньше.

Деревушка была крохотной – десятка полтора бревенчатых изб с соломенными крышами, несколько хозяйственных построек, старая церквушка с покосившимся куполом. Люди здесь жили простые, преимущественно старики, женщины и дети – мужчины были призваны в Красную Армию еще в первые дни войны.

Когда немецкие части вошли в деревню, сопротивления им не оказывали – да и кому было сопротивляться? Но это не остановило карателей. По отработанному сценарию жителей согнали в центр деревни. Дрожащие от страха старики, плачущие женщины с детьми на руках – они стояли молча, лишь изредка переговариваясь шепотом, и с ужасом смотрели на вооруженных до зубов захватчиков.

Затем последовал приказ, который Агнет услышала, стоя в отдалении, разбирая медикаменты для раненых: всех жителей загнать в большой амбар на краю деревни. Молодых женщин и девушек отделить.

С холодным ужасом она наблюдала, как безоружных людей, подгоняя прикладами, гнали к старому деревянному амбару, стоявшему на пригорке. Молодые девушки, отделенные от общей массы, кричали и сопротивлялись, но их сопротивление было бесполезным против вооруженных солдат.

Агнет хотела отвернуться, не видеть, что будет дальше, но какая-то часть ее – та, что еще верила в человечность, в возможность остановить это безумие – заставляла смотреть. Словно свидетельствовать об этом кошмаре было ее долгом перед теми, кто не сможет рассказать.

Она видела, как солдаты, смеясь и отпуская грубые шутки, разбирали симпатичных девушек, словно вещи, и уводили их в пустующие избы. Крики и плач разносились по всей деревне, но никто не спешил на помощь – немецкие офицеры и солдаты либо принимали участие в этом варварстве, либо равнодушно наблюдали со стороны.

А потом произошло то, что окончательно сломало что-то в душе Агнет.

Амбар, в котором были заперты остальные жители – старики, матери с детьми, подростки – внезапно вспыхнул. Огонь, словно живое существо, быстро охватил старое деревянное строение. Черный дым поднимался к серому небу, а из-за запертых дверей и окон донеслись душераздирающие крики и вопли.

Люди внутри бились в запертые двери, пытались выбраться через маленькие окна под крышей. Некоторые матери, обезумев от отчаяния, пытались спасти хотя бы своих детей – просовывали их через узкие окошки амбара, надеясь, что снаружи найдутся милосердные души, которые спасут малышей.

Но милосердия не было. Солдаты Вермахта, стоявшие в оцеплении вокруг горящего амбара, хватали выброшенных детей, поднимали их высоко над головой, словно рассматривая, а затем с хохотом бросали обратно в огонь.

Агнет в этот момент не могла поверить собственным глазам. Кадры этой жестокой расправы просто не могли быть восприняты ее сознанием, которое отвергало их, как смертельную болезнь. Ее затрясло, и тело, несмотря на теплый день, покрылось холодным потом. В ушах стоял непрекращающийся звон, сквозь который пробивались крики горящих заживо людей.

«Как? Почему? Это и есть то, о чем говорил фюрер? Это и есть великая миссия Германии?» – в ее голове сейчас творился сущий бардак из обрывков мыслей, которые она не могла собрать воедино.

Она не сразу заметила молодого офицера, который неспешно прохаживался неподалеку, с видимым удовольствием наблюдая за происходящим. Вся его униформа была безупречно чистой, стального цвета, даже сапоги оставались незапачканными, так как он тщательно выбирал, где ступать, предпочитая сухие участки дороги. Его выхоленное лицо с идеально выбритыми щеками и аристократическими чертами выражало холодное удовлетворение.

Он создавал образ человека, который всегда хотел оставаться чистым, делая грязные вещи руками своих подчиненных. Блестящие награды на его груди говорили о том, что он не раз отличился в боях, но Агнет сомневалась, что этот человек когда-либо рисковал собственной жизнью.

– И так будет с каждым врагом Германии! – высокомерно заявил офицер, поправив фуражку элегантным движением затянутой в перчатку руки. Он говорил достаточно громко, явно рассчитывая, что его услышат подчиненные и проникнутся его убежденностью.

Агнет, не выдержав, резко обернулась. Все ее тело дрожало, но не от страха, а от ярости и отвращения, которые она больше не могла сдерживать.

– Каким врагом?! – крикнула она, сделав несколько шагов в сторону офицера. Ее голос, обычно мягкий и тихий, сейчас звучал пронзительно и резко.

Офицер вздрогнул от неожиданности и повернулся к ней. Несколько мгновений он рассматривал стоящую перед ним медсестру с явным недоумением, не привыкший к тому, что кто-то может выразить несогласие с его словами.

– Это простые люди! – продолжала Агнет, указывая рукой на горящий амбар. Ее голос дрожал, но она не отступала. – У них даже оружия нет! Там старики, дети… Как это может быть оправдано?!

Лицо офицера изменилось. Первоначальное удивление сменилось холодной надменностью. Его тонкие губы растянулись в снисходительной улыбке, словно перед ним было непонятливое дитя, которому приходится объяснять простейшие вещи.

– Если бы оно было, моя дорогая, они бы сразу же начали по нам стрелять! – произнес он с нажимом, как будто разговаривал с умственно отсталой. – Эти русские свиньи иного обращения не заслуживают! Только те, кто принял Великий Третий Рейх, достойны пощады.

Он выпрямился во весь рост и задрал подбородок, словно орел, обозревающий свои владения. В его холодных глазах не было ни капли сомнения или раскаяния – лишь непоколебимая уверенность в собственной правоте и превосходстве.

Агнет почувствовала, как внутри нее поднимается волна такой ярости, какой она никогда раньше не испытывала. Рука сама собой сжалась в кулак, и она едва сдержалась, чтобы не отвесить этому самодовольному чудовищу пощечину. Но какая-то часть ее – возможно, инстинкт самосохранения, а возможно, последние остатки рационального мышления – удержала ее от этого шага.

Она знала, что подобный поступок не только не изменит ничего, но и приведет к мгновенному наказанию. А она нужна здесь – пусть не этим несчастным в амбаре, которым уже ничем нельзя помочь, но другим раненым, которые все еще могут быть спасены.

Поэтому Агнет просто отвернулась, стиснув зубы так сильно, что на скулах заиграли желваки. Ее плечи дрожали от сдерживаемых рыданий и ярости.

Офицер, почувствовав свою победу в этом молчаливом противостоянии, усмехнулся и, не удостоив ее больше ни словом, ни взглядом, продолжил свою прогулку, направляясь ближе к амбару, чтобы лучше видеть происходящую там трагедию.

Агнет осталась стоять, глядя в землю. Она и раньше не любила всю эту идеологию, с которой выросла ее сестра Энгель, считая ее ложной и опасной. Но теперь она увидела истинную личину всего этого – не просто тоталитарного режима, но настоящего воплощения зла на земле.

Звуки пожара и предсмертные крики умирающих постепенно стихали. Агнет не заметила, как по ее лицу текли слезы, смешиваясь с моросящим дождем. Она плакала не только о тех, кто погибал сейчас в этом забытом Богом русском селе, но и о своей родине, о Германии, которая превратилась в монстра, о людях, которые стали палачами, о человечности, которая, казалось, была безвозвратно утрачена.

У нее не хватало духа выступить открыто против всего этого безумия. Она могла лишь держаться за единственное, что осталось неизменным – за свой долг врача. Она не бросит раненого, кем бы он ни был – немцем или русским, виновным или невинным. В этом был ее маленький, личный протест против бесчеловечности войны.

Сколько она так стояла, погруженная в свои мысли, Агнет не знала. Из оцепенения ее вывел резкий окрик:

– Медсестра! Чего стоишь? В медпункт, быстро! Раненые прибыли!

Агнет вздрогнула, машинально вытерла слезы и, собрав все силы, направилась к полевому госпиталю. Там, среди стонов и крови, среди жизни и смерти, она хотя бы могла что-то делать, могла хоть как-то противостоять волне бессмысленного уничтожения, которую несла с собой эта война.

Амбар продолжал гореть за ее спиной, черный дым поднимался к небу, но крики уже стихли. И в этой тишине было больше ужаса, чем в самом громком крике.

20 Августа 1941 года. Энгель спокойно пила кофе в захваченном Париже, около Эйфелевой Башни. На её немецких знаках отличия виднелись новые немецкие нашивки, теперь она стала майором, благодаря своим успехам в захвате территории стран Европы. «Всегда мечтала тут побывать!», – довольно улыбнулась она, после чего взглядом проводила арестованных восставших, после чего послышались звуки выстрелов неподалеку.

– Фрау Вульф! – перед ней возник посыльный и протянул руку в кожаной перчатке, в которой было письмо, адресованное ей. – Вам письмо с фронта!

Майор взяла письмо и кивнула, посыльный сразу же побежал к машине и залез внутрь. Энгель вскрыла письмо и прочитала его: «Дорогая сестра, я пишу тебе с территории так называемого Минска. Я шокирована действиями наших солдат, столько невинных жертв. Я бы поняла, если бы это были солдаты, но это простые люди! Милая моя Энгель, прошу, ответь мне и скажи, что это лишь что-то то, чего я не могу понять. Твоя сестра, Агнет!», – Энгель задумчиво посмотрела вперед. Она не особо почувствовала вину за смерти людей, которые, по словам их фюрера настоящие звери. «Агнет-Агнет, твой гуманизм совсем не правилен!» – подумала она про себя, как вдруг, рядом перед ней оказался сам Миллер, она резко поднялась и воскликнула фашистское приветствие.

– Вольно, фрау Вульф. Я поражен Вашей решительностью и смелостью. Неудивительно, что Вы так дослужились до майора, – похвалил её Генерал-лейтенант. – Хочу спросить, что за письмо?

– Есть, гер Миллер. Это письмо моей сестры, где из-за своей искренней веры в то, что все на земле люди, не понимает наших стараний очистить наш мир от опасных наций, – призналась она, ничего не скрывая от своего прямого начальства.

– Зато она превосходный медик, – кивнул Миллер и пошел к своей черной бронированной машине. Когда он уехал, Энгель снова уселась на стул, продолжая пить из своей чашки.

Невольно, она начала вспоминать прошлое. Сиротой она защищала младшую сестру, которая была на шесть лет её младше, Энгель прекрасно знала, насколько в стране все ужасно и несправедливо, им приходилось мириться с неблагоприятными. До того момента, пока не появился Третий Рейх, она вошла в их ряды ещё совсем подростком, но даже такой её приняли, так как она была прирожденной немкой. Третий Рейх дал ей все, чего не дал ей прошлое государство, а потому она решила, что их фюрер был великим человеком, который приведет её любимую страну к процветанию. К тому же, по словам самого Гитлера, в разрушении их страны были виноваты продажные и алчные евреи.

Воспоминания о том, как она преследовала евреев, заставило её улыбнуться. Хотя несмотря на то, что все её мечты почти сбывались, чего-то она ещё желала, но не могла понять ничего, учитывая, что она была практически сиротой с детства, не получила самого важного в своей жизни, но чего именно не знала ни она, ни кто-либо еще.

10 Сентября 1941 года.

Тимофей и Антон прятались от взрывов в окопе, каски спасали от осколков и земли. Немцы наступали решительно и в полную силу, никто этого не ожидал из солдат.

– Сволочи! Забрать русскую землю хотят, фашисты поганые! – выкрикнул Антон, приподнявшись и выпустив всю обойма ППШ, после чего мигом лег в окоп, перезаряжаться, Тимофей достал маузер, приподнялся и увидел трех бегущих немцев, выпустил всю обойму, убил всех троих.

– Тоша! Отступать надо! – крикнул Тимофей, ловя лицо рассыпчатую землю, поморщился и прокашлялся. – Поляжем ведь все!

– Бегу! – прогнувшись, Антон побежал к командиру их роты, тот сидел в окопе, с перебинтованной левой рукой, держал в руках пистолет Макарова. – Товарищ Лейтенант! Рядовой Крошин! Надо отступать!

– Приказа отступать не было! – крикнул Лейтенант, приподняв свою офицерскую фуражку. – Держим позицию, пока штаб…

– Да поляжем все к этому времени! – с явной злостью крикнул Антон, после чего поднялся и выпустил обойму в противников. – Патроны кончаются! А фашистов как будто рожают прямо тут!

– Товарищ Лейтенант! Пришел приказ! – крикнул подбежавший поручик. – Приказ отсту… – он не договорил, снаряд от противотанкового ружья попал прямо в голову, кровь выплеснулась на одежду офицера и Антона, отчего рядовой прижался к стенке траншеи и тяжело задышал.

– Рядовой! Сообщи своим отступать! Отступаем на восток! – крикнул лейтенант, Крошин пополз на корячках, чтобы его тоже не задело. Подполз до сидящего и ошеломленного Тимофея, он держал в руке последнюю гранату.

– Тимоха! Отступаем! Отступаем! – кричал во весь голос Антон, после чего закашлялся.

– Отступаем, братцы! Валив-валим-валим! – поддержал его Чернов и бросил гранату несмотря через окоп, солдаты начали перекрикивать, сообщать другим. Отстреливаясь, и отходя назад. Многие матерились, более старые солдаты так и остались на месте, дабы молодые смогли уйти, нескольких уже убило взрывами.

Отступили вовремя, начали масштабные артиллеристские залпы давать с немецкой стороны. Ещё определенная часть Смоленска была отдана фашистским захватчикам. Уже был вечер, когда отступление прекратилось, немецкие артиллерии замолчали. У костра сидели несколько измотанных и уставших солдат красной армии, грелись перед ним, даже не пытаясь улыбнуться.

– Братишки! Кому кашицы? – подошел к ним мужик, налысо подстриженный, полноватый, с поварским чепчиком на башке, вместо пилотки. Солдаты довольно забормотали, получая каждый свою тарелку с кашей, готовил он, конечно, не мастерски и немного перебарщивал с солью, но во время боя такая каша была просто необходима, восстанавливала и энергию, и силу. – Кушайте, кушайте! Хороший солдат тот, кто идет в бой сытый!

Тимофей и Антон сидели на обломках дома, оба были с опущенными головами, обоим было очень обидно, что они сдали часть Смоленска. Немцы продвигались словно их никто и не сдерживал. Злоба была в сердце у Чернова, ненависть к самому себе, он ощущал себя слабым человеком, не в силах защитить собственную родину. Антон будто почувствовал эту ненависть, положил руку на плечо своего друга.

– Тимоша, не злись на себя, мы проиграли битву, но не войну! Поверь мне, однажды, мы прогоним фашистов. Защитим нашу Родину и спасем мир! – сказав это Антон довольно посмотрел на ночное небо, но из-за дыма горящих костров небо было по большей части закрыто, но все же он смог разглядеть там созвездие одно. – Эй, гляди. Это случаем не Орион? – поинтересовался он у друга, указав рукой на созвездие, Тимофей посмотрел туда и, на удивление, смог улыбнуться.

– Ага, это его пояс! – подтвердил Чернов, после чего посмотрел на остальных солдат. – Надеюсь, доживем до того дня, когда все это закончится.

– Вот только, – Антон посмотрел в сторону, откуда они отступали, его внимание привлекла окровавленная колючая проволока, а за ней солдатская каска, с пробитой дырой от снаряда. – По ту сторону проволоки… нас ждет смерть.

Тимофей посмотрел туда и перестал улыбаться, после чего прищурился и снова опустил голову. Антон достал странный кулон и открыл его, Чернов с интересом глянул, а небольшую фотографию, там были две женщины и маленький мальчик, лет пяти от роду.

– Твои? – поинтересовался он, Антон грустно улыбнулся.

– Мамка и бабка. Мне пять лет было, когда фотографию делали. Бати я не помню, помер он. Но все равно, жили нормально острой нужды не было. Бабка, все никак от Бога своего отказаться не может. Все молится ему да молится.

– А есть ли Бог-то? – прищурился Тимофей, явно не любя подобные разговоры. – Если бы он был, такого бы не допустил.

– Мне бабка перед уходом так сказала: «Бог не будет с нами нянчиться, покуда сами наворотили делов, которые сами и можем решить, а иначе урока не извлечем…» – или что-то типа того. Пока урок не извлечем.

– А сам веришь, в Бога этого?

– Не знаю, иногда очень хочется верить, а иногда и знать о подобном не хочется. Скажем так: я знаю, но не интересуюсь.

Они замолчали, наблюдали за тем, как все укладывались спать, укутавшись с импровизированные пледы, начало холодать и ветер подул в их сторону. Антон и Тимофей тоже собрались спать, улеглись поудобнее, насколько это было возможно, Чернов закрыл свои глаза, а Крошин смотрел в небо.

– Что же мы людям скажем? – спросил он вслух самого себя, понимая, что Смоленск им не спасти.

10 сентября 1941 года.

Смоленск пал.

Город, стоявший на пути к Москве более восьми веков, переживший монгольские нашествия, литовские осады, польские захваты и наполеоновское вторжение, теперь находился в руках немецких захватчиков. Его древние стены, видевшие столько войн, снова стали свидетелями человеческой жестокости.

Колонны советских войск и гражданского населения отступали по просёлочным дорогам, стараясь держаться подальше от основных магистралей, где их могли обнаружить немецкие самолёты-разведчики. Пыль, поднимаемая колёсами грузовиков и тысячами усталых ног, висела в воздухе плотным маревом, затрудняя дыхание и застилая глаза.

В кузове одного из грузовиков ЗИС-5, потрёпанного и покрытого пылью, сидели измождённые солдаты – остатки стрелкового батальона, принявшего на себя один из главных ударов немецкого наступления. Их лица были покрыты копотью и запёкшейся кровью, форма превратилась в лохмотья, а глаза смотрели в никуда – взгляд людей, видевших слишком много смерти.

Тимофей Чернов сидел, прислонившись спиной к борту машины, механически сжимая и разжимая кулаки. Его лицо, некогда открытое и полное надежды, теперь застыло в маске усталости и едва сдерживаемой ярости. За месяц боёв он повзрослел на десять лет, потерял почти всю свою роту и увидел столько ужасов, что сон стал для него редким гостем.

Рядом с ним сидел Антон – его рыжие волосы потускнели от пыли и копоти, а веснушчатое лицо осунулось. От прежнего весельчака не осталось и следа. Теперь это был усталый, ожесточившийся молодой мужчина с глазами старика.

Антон бессмысленно водил пальцем по прикладу своей винтовки, уставшим взглядом осматривая остатки их подразделения – из семидесяти человек осталось едва ли пятнадцать. Остальные лежали в наспех вырытых могилах или остались непогребёнными на поле боя.

Параллельно с их грузовиком, по той же пыльной дороге двигалась другая машина – переполненная гражданскими: женщинами, стариками и детьми, которым удалось вырваться из оккупированного города. Их лица были искажены страхом и усталостью, многие плакали, кто-то молился, а дети, слишком маленькие, чтобы понять происходящее, просто тихо жались к своим матерям.

Воздух разорвал оглушительный звук выстрела. Мощное эхо прокатилось по лесу, вспугнув птиц. Через мгновение раздался чудовищный взрыв, и грузовик с беженцами превратился в огненный шар, подброшенный вверх страшной силой.