Полная версия
– Я не могу, – равнодушно ответил он, не глядя на нее. – Здесь нельзя любить. Оно не разрешает.
Она отпустила его руку. Сделала шаг к воде. Затем еще и еще. Холодные волны тут же обвились вокруг ее лодыжек, как пальцы.
Ярослав испуганно отшатнулся. Его лицо исказилось.
– Велена, не надо!
– Ты сам сказал, – раздраженно прошептала она. – Оно запрещает.
– Но не так! Не так!
Он потянулся к ней и схватил за руку. Она попыталась от него отмахнуться, но парень крепко держал ее.
– Значит, я все-таки нужна тебе? – с надеждой в голосе спросила сестра.
– Нужна, – хмыкнул парень и протянул ей сложенный клочок бумаги. – Но не так, как тебе хотелось бы.
Велена нерешительно приняла его и, развернув, подняла изумленные глаза на Ярослава – полные слез. Она ничего больше не сказала, быстро развернулась и убежала прочь.
«Прости… – с легким чувством сожаления подумал парень, провожая ее взглядом. – У меня нет выбора. Оно само принимает решение. И ему нужен твой род».
А несчастная девушка, с потухшим огнем в груди, внутри которой острые осколки разбитого вдребезги первого чувства вонзались в сердце при каждом шаге, уже понимала, куда ведут ее ноги.
Не в родительский дом, не к подругам, не к свету в окне. Она направлялась туда, где слышали боль. Туда, где знали, как ее сжечь, не оставив пепла. Босые ступни скользили по влажной ночной траве, намокшей от росы, будто земля уже оплакивала ее заранее. Всякий камень на тропинке, любой сучок, цепляющийся за пальцы ног, словно предупреждал: «Обернись, пока можешь». Но она не останавливалась.
Холод проникал глубоко внутрь, но она не дрожала. Слез уже не было – глаза высохли тогда, когда она снова и снова прокручивала в голове его: «Ты мне никто».
Она медленно плелась к старой Ангелии. К той, что говорила сама с собой. Или с ветром, как считали другие. К той, что видела будущее в отражении воды. К той, что знала гораздо больше, чем Велена тогда могла себе представить.
И дуновение прохладного воздуха не касалось ее волос. Не шелестело листьями. Даже вороны молчали. Природа замерла, как перед дождем, который не принесет очищения, – только погружение.
Она шла, и каждый шаг был словно отсчет. Один – за ложь. Два – за поцелуй, что теперь жжет, как яд. Три – за письмо в кармане, пропитанное слезами и едва уловимым запахом чего-то горелого. А десятый – уже на пороге, где тьма за дверью ясно видела ее имя задолго до того, как она его произнесла.
Велена не искала спасения. Она стремилась к концу. Или началу. К тому, что ждет под водой.
Ная пошатнулась, точно невидимая рука ударила ее наотмашь – не по телу, а по самой душе. Голову мгновенно накрыло не просто тревогой, а предчувствием – тем самым, что приходит не от разума, а из глубин, где живет память крови. Оно сжимало грудь будто кто-то впился пальцами в сердце и медленно сжимал кулак. Уныние навалилось, черное и тяжелое, как вода на дне озера, где свет не достает, а время давно перестало течь и остановилось.
Она не закричала. Не всхлипнула. Только шевельнула губами, и даже воздух не дрогнул от ее слов:
– Нет… Не ходи к озеру. Не делай этого…
Голоса внутри нее, те, что шептали из тьмы, вдруг замолчали. На мгновение – полная тишина. Именно тогда она поняла, что говорит не о прошлом. Она пытается остановить не сестру. А себя.
Но было уже слишком поздно. Велена шагнула вперед. Вода приняла ее без всплеска. Без крика. Лишь тихое «ш-ш-ш», словно Мертвое озеро выдохнуло в этот миг.
Ярослав упал на колени, как подкошенный. Руки его дрожали – не от холода, не от страха, а от тяжести, которую он нес теперь внутри: тяжести ненаписанных слов, неподанных рук, непроизнесенного «останься». Он не успел.
Время было безвозвратно упущено – не как песок сквозь пальцы, а как душа сквозь персты судьбы, мгновенно растворившаяся в воде. Сомнения пришли к нему слишком поздно. Они шептали не в тот момент, когда он отвернулся, когда промолчал, когда позволил Велене шагнуть к краю, глядя на нее глазами – полными страха, но не любви.
Нет. Они появились, когда будущее уже стало прошлым. Когда вода замерла над ее головой. Когда крик застыл в горле. Когда последний пузырь воздуха лопнул на поверхности, как смех самой смерти.
И теперь ничего уже нельзя изменить. Ни словом. Ни слезой. Ни прыжком в ту же черную гладь. Он стоял на берегу, как статуя раскаяния, и знал: это не трагедия. Это – кара. И она только начинается.
Парень схватил кристалл на шее, сдавил так сильно, что кожа на пальцах побелела. Камень вдруг стал ледяным. А потом – и вовсе почернел будто впитал кровь.
– Прости, – прошептал он и склонил голову к земле. – Я думал, ты сильнее. Считал тебя той самой, что откроет врата. Озеро ошиблось.
Только Мертвое озеро никогда не блуждает в потемках. Оно и есть темнота. Не та, что приходит с заходом солнца, не та, что прячется за тучами или в глубинах леса. А та – первозданная, самая первая. Та, что была до света. До имени. До крика первого человека.
Оно не поглощает свет – оно его отменяет, не шевелится от ветра – оно дышит само. Медленно, глубоко, как спящее чудовище, чьи сны становятся приливами.
Оно не отражает мир – оно заменяет его. В его черной глади нет отражений, есть только воспоминания, застывшие, как пузыри подо льдом. И когда кто-то смотрит в него слишком долго – Озеро тоже наблюдает. Не глазами. А памятью. И тогда человек уже не знает, где он: на берегу… или уже внутри.
А в этот момент, за деревом, маленькая Ная сжала кулачки и закрыла глаза. Она не видела, как Велена утонула. Она не заметила, как Ярослав ушел. Она не слышала, как он тихо сказал, бросив взгляд на спокойную водную гладь: «Одна из вас должна была уйти. Но не ты. Мне жаль, но не ты».
Мать же, найдя Наю через час, вцепилась в ее плечи так, что пальцы впились в кожу, подобно острым когтям.
– Ты ничего не видела, – прошептала она тихим голосом, что был не громче шелеста сухих листьев по земле.
– Мама, Велена… – начала Ная, но мать резко сжала ее руку, будто пыталась выдавить из дочери не слова, а память.
– Ты… Ничего… Не видела… – повторила она, разделяя каждое слово, как заклинание. Как обряд.
И в ее голосе не было утешения. Не было слез. Не было даже страха – только холодная решимость, как у жреца, который знает: чтобы спасти душу, нужно стереть ее кусок. Это был не разговор. Это ритуал забвения. Старый. Призрачно знакомый. Тот самый, что произносят, когда на пороге стоит не смерть, а воспоминание, опаснее любой могилы.
И каждый раз, когда мать шептала эти слова, что-то в Ная гасло. Не сердце или разум. А правда. Та, что теперь начинала просыпаться. Из-под воды. Из-под пройденных лет. Из-под лжи.
Ная открыла глаза. Она стояла на том же месте у зеркала – словно никуда и не уходила. Ни в прошлое, ни в воду. Только воздух вокруг стал гуще, тише, как перед первым ударом грома. Но теперь ее отражение смотрело на нее с улыбкой. С ее улыбкой. Той самой – слегка приподнятым уголком губ, с тенью смеха, который вот-вот сорвется.
Или… С Велениной ухмылкой? Ибо в этой улыбке совсем не ощущалось тепла. В ней не было узнавания. Только тихое, почти ласковое присвоение. Губы в зеркале шевельнулись – не повторяя ее движений, а опережая их. Глаза остались чужими: глубокими, как дно озера, мокрыми из-за отсвета, которого не было в комнате. А потом отражение медленно подняло руку. Не к стеклу. А от стекла. Так, точно оно уже стояло не с другой стороны.
И Ная вдруг поняла: это не она смотрит в зеркало, а оно на нее.
– Теперь ты помнишь? – прошептало отражение.
– Я…
– Ты была там.
– Я не знала…
– А теперь знаешь.
– И что мне делать?
– Теперь ты должна решить. Кто из нас – живая, а кто – призрак. Кто – ключ, а кто – жертва.
Из-под крана снова потекла вода. Черная. Гнилая. С запахом болота и старого кристалла… Ярослава. Но Ная не отвела взгляд. Она вспоминала. И память уже не казалась ей проклятием. Она считала ее началом.
Но она ошибалась. Жестоко. Губительно. Непоправимо…
Глава 2
Холод всегда приходил неожиданно. Не как осенний ветер, не как спонтанный сквозняк, гуляющий по комнатам, оставляя за собой шелест штор и дрожь в стеклах. Он не врывался снаружи, а рождался внутри. Как будто кто-то невидимый, чья рука выкована из тьмы озерного дна, поворачивал проржавевший кран, встроенный прямо в грудь Наи. И из него не текла кровь – нет. Лилась вода. Ледяная. Черная. Та самая, что хранится подо льдом с прошлой зимы, пропитанная памятью утопленников, запахом тины и забытыми клятвами. Вода, не принадлежавшая этому миру. Вода, что помнила ее имя задолго до того, как она научилась его произносить.
Холод стал ее второй кожей. Не просто оболочкой, не защитой, не случайной дрожью – а живым, дышащим слоем, выросшим изнутри, как древнее дерево из сердца камня. Он не был чуждым. Он принадлежал ей. Тонкий, как паутина, сплетенный из морозного пара и тишины, но прочный, как кора векового дуба, покрытая трещинами времени и инеем воспоминаний.
Он не отступал. Не таял под солнцем, не исчезал с теплом чужих рук. Он принимал ее. С каждым вдохом, с каждым ударом сердца, с каждой каплей пота, замерзающей на коже, он проникал глубже – не как захватчик, а как хозяин, возвращающийся в давно покинутое жилище. В поры, в мышцы, в вены, по которым теперь бежала не кровь, а струилась влага, охваченная льдом.
Холод добрался до самого сердца – до пульса, что когда-то бился в такт жизни, а теперь замедлялся. С каждым днем – все медленнее, все тише. Подстраивался под иной ритм. Не человеческий. Не земной. Под пульс Озера. Медленный. Глубокий. Бесконечный. Как шепот великана, заточенного в каменную глыбу. Как шаги по дну, которые никто не слышит, но чувствует телом, всеми клетками без исключения.
И Ная больше не отличала, где заканчивается ее плоть и начинается вода. Где ее душа, а где дух Мертвого озера.
Это не просто холод. Это была субстанция. Живая. Дышащая. Она пульсировала под ребрами, как сердце, не принадлежащее телу. Стекала по позвоночнику тонкими струйками, будто пальцы невидимого существа неспешно, с предельной бережностью, водили по спине – не для того, чтобы напугать, а чтобы напомнить: ты уже не одна. Ты уже не просто человек. Ты – сосуд. Хранитель. Носитель чего-то древнего, что давно ждало своего возвращения.
Иногда Ная чувствовала, что он шевелится внутри, как лед, который не застывает коркой на поверхности воды, а растет. Как будто с каждым днем, с каждым приступом тяги к воде, с каждым взглядом в зеркало, где образ ее в серебряной глубине замирал, чуждый и задумчивый, точно решая, вернуться ли обратно, – он становился заметно плотнее, реальнее. А она – все прозрачнее.
Дыхание Наи даже в теплой комнате висело в воздухе белым паром, как последний вздох перед погружением. Прикосновение ее пальцев оставляло на стекле, на металле, на коже тонкий иней, узорчатый, как руны, вырезанные под водой. А ночью, когда она просыпалась от ощущения, что сердце замедляется, что оно вот-вот застынет, как капля в вечной зиме, то видела, как по груди, по ключицам ползут нитевидные трещины холода – не на коже, нет. Под ней. Словно тело уже не сопротивлялось, а превращалось.
Холод теперь был не врагом, а воскрешением. Тем, что всегда жило в ней. Тем, что теперь просыпалось. Тем, что шептало: «Ты почти здесь…»
Девушке казалось, что она сходит с ума. Не постепенно, как в тех историях, где безумие подкрадывается тихо, лунной тенью по полу – нет. Это было падением. Резким. Без предупреждения. Без дна.
Точно в один момент она переступила черту, которую никто не видел, кроме нее. И теперь стояла по ту сторону реальности – на тонком льду между сном и явью, где все, что происходило с ней, могло быть явным и ненастоящим одновременно.
Она пыталась убедить себя, что это просто сны. Пороговые, яркие, слишком подлинные, чтобы считаться вымыслом. Но ведь сны не оставляют следов. Сны не пахнут болотом. Не рисуют на коже синяки, словно кто-то держал ее под водой. Они не вплетают водоросли в волосы, не замораживают слезы на щеках, не шепчут имена сквозь стены.
И все же – может быть, это только в ней? Может, это ее разум, сломленный десятью годами молчания, наконец рухнул под тяжестью невысказанных слов? Может, это последствия подавленной вины, которую она не имела права чувствовать, но испытывала все равно – глубоко, как шрам под кожей?
Она ловила себя на мысли, что проверяет реальность: нажимает на синяки на запястьях или щипает себя – это вызывает настоящую боль. Смотрит в зеркало – отражение дрожит, но в нем она. И все равно Ная сомневалась.
Потому что в этом мире уже не было места для логики. Здесь не действовали законы физики, а время шло не вперед, а вниз. И если бы она сказала вслух, что краны истекают черной водой, что ее слезы замерзают, что в лужах отражается не она, а Велена, – с пустыми глазами и мокрыми волосами, – кто бы ей поверил?
Мама? Она и так слишком хорошо скрывала правду и много лет повторяла одно и то же заклинание: «Ты ничего не помнишь. Это не твоя вина». Не иначе как, произнеся это вслух, можно стереть не только память, но и саму возможность ее восстановления.
Если Ная скажет – мать испугается. Не потому, что дочь сошла с ума, а именно потому, что не лишилась рассудка. Потому что вспомнила. И тогда хрупкая стена, построенная из молчания и страха, рухнет. И Озеро войдет в дом.
Потому она молчала. Не из страха быть непонятой. А из ужаса оказаться услышанной. Она пугалась вовсе не сумасшествия, а до ужаса боялась, что все происходит на самом деле. Что это не галлюцинации. Не приступы. Не ночные кошмары.
И самое страшное – Ная больше не хотела сопротивляться. Она не сдавалась, просто где-то глубоко внутри, там, где билось не сердце, а ритм Озера, она ждала этого. Ее разум продолжал бороться, а душа открывала дверь.
Вот поэтому она ничего не говорила. Никому не жаловалась. Не просила помощи. Она просто наблюдала. За странной водой, что лилась из крана. За инеем, что рос на окне. За своими собственными пальцами, покрытыми ледяной коркой. И шептала про себя: «Если это безумие – пусть оно завершит начатое. Потому что я устала притворяться… живой. Устала делать вид, что не слышу, не вижу и не знаю».
Ная пришла в себя среди бела дня от внезапного приступа озноба, пробравшего до самого сердца. Она заснула прямо на кресле, потому что уже боялась спать ночью. Холод не вторгался, а снова рождался внутри нее. Он выходил из скорлупы абсолютной глубины ее существа, как древнее яйцо, заложенное в костях еще до рождения. Холод, не измеряемый градусами, а ощущаемый как память, как отзвук того канонического мгновения, когда тьма впервые стала плотью. Ей казалось, что ледяная река проникла в нее, не снаружи, а сквозь поры, сквозь дыхание, сквозь пульс. Она не была в воде, а превращалась в нее.
Стужа не обжигала кожу – она прожигала плоть изнутри. Не пламенем, а его изнанкой: черным, немым, всепожирающим холодом, что не губит, а перерождает. Он вползал по венам, замещая кровь на что-то иное, на ртуть, застывшую в движении, на жидкое стекло, по которому бегут трещины. Нервы оборачивались нитями инея. Каждая вибрация – как звон хрустального шипа. Легкие заполнялись не воздухом, а тяжелой, мутной влагой, словно она вдыхала не кислород, а осадок веков – тину, в которой осели человеческие останки, слабые возгласы, отчаянные крики или забытые имена.
Девушка не проснулась от безжизненного мороза, заставляющего дрожать, а всплыла из него. Как тело, долгое время лежавшее на дне, наконец осознавшее: оно не утонуло, а возвратилось домой. И вода – не могила, не вечное надгробие, не предел бытия, а перевоплощение, песня вселенной, дар существования.
Дремота еще полностью не растворилась, и Ная, в надежде на то, что это состояние скоро пройдет, направилась на кухню, чтобы сделать себе чашечку крепкого кофе. Но, находясь в полусонном состоянии, она медленно опустилась на стул и зевнула. Сидя на своем уютном уголке покоя, девушка вздрогнула от внезапно раздавшихся звуков.
«Кап… Кап… Кап…»
В ужасе она застыла и с открытым ртом смотрела на кран. Из него капала вода – снова темная, густая, с легким блеском, как у масла. И этот запах: болота, гнили, чего-то древнего и мертвого… Капли падали в раковину с едва слышным шлепком, будто маленькие сердца, бьющиеся в последний раз.
– Нет… – испуганно выдохнула она, отодвигая стул. – Только не это…
Но кран продолжал свою песню – медленно, настойчиво, точно считая секунды до следующего пробуждения. Жижа скапливалась, ползла по дну раковины, собираясь в лужицу, из которой поднимался легкий пар – холодный, как дыхание зимы.
Ная встала, пошатываясь. Озноб усилился. Ее кожа приобрела синеватый оттенок, особенно на запястьях и шее, – как у мертвеца. Пальцы стали почти прозрачными, с синими прожилками. Дыхание в теплой комнате отражалось маленькими клубами пара, будто она находилась не в квартире, а в морозном лесу – у самого Мертвого озера.
За эти два месяца она кожей прочувствовала, как проклятие выходит из снов и разрастается вокруг, – только не хотела в это верить. Цветы на подоконнике стремительно вяли на глазах. Петуния, еще вчера буйно цветущая, теперь была покрыта черными пятнами, похожими на гниль. Листья скрючились, словно от мороза, хотя температура в комнате была нормальной. На одном из них она разглядела иней – тонкий, кристаллический, складывающийся в причудливые узоры, напоминающие руны или спирали водоворотов. Она протянула руку, чтобы дотронуться до него, но тотчас отдернула, почувствовав, как ее пальцы вмиг стали еще холоднее, – почти ледяными.
Вода из-под крана убивала цветы мгновенно. Это девушка поняла, когда, случайно плеснув немного влаги в стакан, из которого следом полила растение, заметила, как петуния моментально покрылась черными отметинами и поникла. Казалось, что цветку стало просто невыносимо находиться рядом с этой отравленной жидкостью.
Ная почувствовала, как невидимые мокрые пальцы дотронулись до шеи, – легкое прикосновение, скользящее, как водоросль. Не дыша, она обернулась: никого. Только тень от дерева за окном дрожала на стене, волнообразно двигаясь. Дыхание девушки сбилось; легкие будто наполнились водой – она не могла вдохнуть. Воздух стал густым и липким, как жижа на дне трясины. Голова закружилась. В горле появился странный привкус – горький, металлический, с оттенком гнили. Вкус тины.
Приступ прошел так же внезапно, как и начался, – как и всегда. После него осталась легкая слабость и холод. И тяга вниз – к ногам, к полу, к самой земле. У девушки было ощущение, что к ней привязали невидимый груз, тянущий вглубь. Особенно сильно это чувство возникало рядом с водой: в ванной, на кухне, у любого источника влаги.
Она вошла в ванную, чтобы умыться и снять наконец с себя это неприятное состояние. Воздух здесь был плотнее, почти осязаемый. Зеркало запотело, но не от пара. И по стеклу медленно стекали капли – не воды, а чего-то более вязкого, черного, с серебристым блеском. Она протянула руку, чтобы стереть их, и замерла.
Зеркальное изображение поплыло. Границы размылись, как под водой. Волосы на отражении были мокрыми, слипшимися, словно спутанные озерные кружева. И глаза… Они выглядели пустыми, бездонными, но вместе с тем знакомыми. На нее смотрели глаза Велены.
«Дом… Ждет… Торопись… – проскрипело отражение. – Ждет…»
– Нет… – растерянно прошептала Ная.
Ее голос дрогнул – не от страха, а от признания. Тогда, два месяца назад, она еще могла находить оправдания. Она сказала себе: «Это удар. Травма. Галлюцинация после падения…»
И сама поверила в то, что придумала. Голова стукнулась о край ванны, и мир на мгновение треснул – вот откуда эти образы, этот ледяной шепот, это ощущение, точно кто-то тянет ее вниз, как будто вода уже заполнила легкие. Просто сон не отпустил. Просто память, искаженная болью, вырвалась наружу.
А кошмары… Да, они всегда были сильными – с детства. Но раньше исчезали с первым лучом света, растворялись в шуме чайника, в звуке телефона, в прикосновении живой руки. А теперь – теперь они оставались. Не как воспоминание или след на коже, а как правда.
И сейчас… Сейчас все слишком реально, чтобы быть вымыслом.
Холод, проникающий в кости не снаружи, а изнутри, – точно ее тело помнило, каково это: лежать на дне, где давление сжимает череп, а время течет вспять. Следы на полу – не разводы, не случайные капли, а отпечатки, четкие, словно кто-то прошел босиком по квартире, оставив после себя воду, пахнущую затхлостью и смертью. Водоросли в карманах, в волосах, под ногтями – теплые, пульсирующие, как живые. Зеркало, в котором ее лицо на мгновение сменяется образом сестры, – с мокрыми волосами, с пустыми глазами, с улыбкой, которой Велена никогда не улыбалась при жизни. И голос. Не в голове. Не в ушах. А в крови. Он шептал прямо из вен: «Ты знаешь. Ты всегда знала».
Два месяца назад она еще могла закрыть глаза и сказать: «Мне привиделось». Но сейчас она понимала: «привиделось» – это то, что можно забыть. А это… Это постоянно возвращалось. С каждой каплей. С каждым дыханием. С каждым ударом сердца, все больше похожим на пульс Озера. Это не было безумием. Безумие – это когда теряешь связь с реальностью. А она, напротив, обретала ее.
Ту, что была скрыта за слоями лет, лжи, забвения. Ту, что шла за ней с самого детства – не как тень, а как наследие. И теперь, когда иней растет на ее коже, когда слезы замерзают на щеках, когда отражение в луже смотрит на нее чужими глазами, – она больше не могла обманывать себя. Это не начало, а продолжение.
И самое страшное не в том, что она теряет рассудок, а в том, что начинает понимать все слишком ясно.
Ная отпрянула и спиной ударилась о стену. Она хотела как можно быстрее покинуть ванную, но не могла: какое-то необъяснимое препятствие преграждало дорогу. С невероятным усилием девушке удалось выскочить в комнату. Холод мгновенно крепчал и разрастался все дальше. Она повернула голову и увидела, как на окне снова появился иней, складывающийся в уже знакомые странные водовороты. А вода в стакане на тумбочке за несколько секунд покрылась тонкой корочкой льда.
Ее слезы, вырвавшиеся из глаз, тут же замерзали на щеках. Вся электроника вокруг нее резко выходила из строя: телевизор включался и выключался сам по себе, а затем начал лихорадочно переключать каналы, пока не застыл на белом шуме. Экран телефона мерцал, показывая хаотично меняющиеся цифры. Батарея садилась с неестественной скоростью и тотчас заряжалась до максимального значения.
Ная повернулась к ванной. Лампочка мигала, издавая низкий гул. Кран открылся, и из него потекла мутная желто-зеленая вода. И девушка поняла, что холод и тьма озера создавали вокруг нее поле, подавляющее жизнь и энергию. Надежду.
Она почувствовала, как невидимые мокрые пальцы касаются ее спины, шеи, щеки. Ласково. Намеренно. Приглашающе.
– Перестань… – умоляюще прошептала она, но пальцы не исчезли. Они скользили по коже, оставляя после себя холодные следы, как дорожки от полозьев санок.
«Ждет…» – повторился мрачный шепот в ответ.
Ная посмотрела вниз – и время замерло. Пол под ее босыми ногами был не сухим. Капли. Черные, густые, с запахом болота и чего-то древнего – забытых клятв, вырезанных на дне колодца.
Они не растекались и не смешивались, а складывались в отпечатки ног. Маленькие. Босые. Детские. Точно такие же, как тогда на берегу. Следы появились не от кошмара, что еще не отпускал сознание, а вели в прошлое, – точно по невидимой дорожке, выложенной из тьмы и памяти.
Первый отпечаток – у ее ног, как будто кто-то только что стоял здесь, совсем рядом, так близко, что мог дотронуться. Следующий – впереди. Потом еще один. И еще. Они вели вглубь: к ванной, где кран сам собой сочился черной жидкостью, как рана, не заживающая годами; к зеркалу, где чужие глаза смотрели на нее; к двери, за которой уже не было коридора, а лишь тень, отдающая зловонной застоявшейся водой и сыростью. Но главное – они вели дальше: за пределы квартиры, за стены, за город – к озеру. Не просто к воде, а к Мертвому озеру, что ждало воссоединения.
И тогда она поняла: это не призраки, не галлюцинации и не следы ее разума, разрываемого между сном и явью. Это призыв. Письмо, написанное водой. Путь, вымощенный памятью. И эти отпечатки – не чужие, а ее собственные. Те самые, что она оставила в детстве на влажной земле у берега. Те, по которым мать вела ее прочь, не оглядываясь. Те, что исчезли под слоем лет, под ложью, под молчанием. А теперь они вернулись – как признание, что она не уходила, что никогда не переставала идти, что каждый ее шаг с тех пор был частью этого пути обратно: к воде, к сестре, к тому, кем она была до того, как научилась дышать воздухом.
