Полная версия
Каждый день с тех пор, как кристалл стал мокрым, она жила в ожидании неизбежного. Каждую ночь молилась, чтобы бог отвел беду от дочери. Чтобы Озеро не добилось ничего и успокоилось навсегда.
Ная смотрела на мать, лицо которой медленно заливали слезы. Она видела ее безмолвные терзания, но не спешила утешать и спрашивать, что ее так расстроило. Девушка понимала все без слов. Сегодня она осознала, что значили слова Велены во сне: «Ты должна вспомнить. Ты должна все исправить. Пока еще есть время…»
Папа стоял у окна, держа в руках бокал с нетронутым шампанским. Его никто не пил. И даже он сам только судорожно сжимал его в ладони. Он улыбался. Слишком широко. Слишком долго. Улыбка, которую он, казалось, тренировал перед зеркалом, чтобы не выдать то, что внутри – вину, страх, облегчение? Или просто пустоту?
Родители ничего не понимали. Или, может, понимали слишком многое, просто выбрали не принимать очевидное. Мать, чувствовавшая все, но не проронившая об этом ни слова, словно боявшаяся выдать истину. И отец, делавший вид, что его это вообще не касается. Девушка с того самого дня, дня смерти сестры, считала, что они жалеют. Жалеют о выборе Озера, который не в силах изменить.
Ная смотрела на них и ощущала себя чужой. Как будто ее жизнь – лишь тень настоящей, разорванной пополам в тот момент, когда Велена шагнула в воду и оставила ее одну – жить за двоих.
«С днем рождения», – хором поздравляли родители.
А девушка слышала совсем другое: «Ты осталась. Почему не она?»
Именно в эту ночь сны начались. Не просто кошмары. Это были воспоминания, которых у нее не должно было быть. Звуки воды. Шепот под поверхностью. И голос, зовущий ее по имени – не из прошлого. А из самого сердца Мертвого озера.
Глава 1
Самый первый странный сон настиг девушку прямо перед праздником – в пиковую глубину ночи, когда и зловещие тени за окном перестают шевелиться. Ная проснулась не от будильника и не от света в окне. Даже не от собственного крика. Она пришла в себя из-за холода.
Не простого озноба, не сквозняка из-под двери – а глубокого, всепроникающего, такого, что казалось: ее вытащили из ледяной реки, где вода не просто обжигает кожу, а вползает внутрь, как живое существо, – заполняя вены, стекая по нервам, проникая в легкие, будто она уже давно не дышит воздухом, а живет под водой. Холод, который не отпускает, потому что знает: ты уже принадлежишь воде. Знает, что твое сердце бьется в чужом ритме. Что твои воспоминания больше не твои.
Ледяное дыхание извне, древнее и безымянное, обволакивало ее, как погребальный саван, – медленно, неотвратимо, с предельной бережностью, словно кто-то готовил ее к погружению. К переходу. К тому, чтобы навсегда перестать быть человеком и превратиться в часть чего-то большего – тихого и темного. Вечного.
И самое страшное – она даже не пыталась сопротивляться. Не дернулась. Не закричала. Даже не моргнула. Ная все еще пребывала во сне и не спала одновременно.
Собственное тело будто перестало принадлежать ей – стало чужим: словно не ее руки двигались, не ее ноги ступали по земле. Оно больше не слушалось воли девушки. Оно помнило…
Помнило этот голос. Глубокий, водяной, шепчущий прямо из подсознания. Помнило тягу вниз – не просто физическое притяжение, а зов. Древний, как само Озеро. Тягу, что не исчезает, а накапливается с каждым ударом сердца, с новой каплей пота, со вздохом, пропахшим болотом.
Ее пальцы сами собой сжимались, точно хватаясь за что-то под водой. Спина выгибалась, как будто уже чувствовала холодную тину на коже. Каждый нерв, каждая жилка откликались на то, чего она боялась больше всего: не смерти, не боли, а возвращения.
Тело знало правду задолго до разума. Оно не просто помнило проклятую воду – оно принадлежало ей. С каждым глотком воздуха, ударом сердца, с каждой каплей крови, текущей по венам, оно откликалось на зов Озера. Ритм его был не человеческим, а первозданным – таким же, как плеск тьмы у берега, как шепот под толщей льда.
Это не воспоминание. Это обратный путь. Не к тому, что было, а к тому, что должно случиться. Не возвращение в прошлое, а погружение в изначальное – туда, где время течет вспять, как подземная река, и где любая озерная капля помнит имя того, кто в нее упал.
Это был путь не к безумию, а в черную пучину – в ту самую тьму, где Велена не умерла, а возродилась. Где ее крик не затонул, а стал семенем, из которого выросли все эти голоса. Все эти руки. Само Мертвое озеро.
И теперь Ная не просто перебирала воспоминания, она была готова к воссоединению. Не как сестра. Не как живая. А как наследница проклятия. Как та, кого ждали, та, кого звали, та, кто, ступив на этот путь, уже не сможет сказать: «Я боюсь. Я ничего не знала».
Ее кожа помнила прикосновение тины, кости – давление глубины, а легкие – вкус воды. Но не как убийцы, а как дома. Она не была гостьей в том мире. Она потерянная дочь, которую Мертвое озеро наконец нашло. И теперь оно не собиралось отпускать. Оно держало ее сквозь каждый новый ночной кошмар и ледяной проблеск в сознании.
Раз за разом, когда она просыпалась с мокрыми волосами и вкусом болота на губах, ее плоть шептала то, что разум отказывался слышать. Это не началось два месяца назад, а возобновилось. Шестьдесят ночей постоянных кошмаров – не просто сны, где она поддавалась какому-то странному влиянию и совсем не сопротивлялась, а слияние с неизбежным. Возвращение к тому, что было вытеснено, похоронено, запечатано под слоями детских провалов сознания, забвения, стирания пугающего прошлого. И материнских обещаний: «Ты ничего не видела. Ничего не помнишь. Ничего не знаешь. Это не твоя вина».
Но тело не забывает. Оно не способно предаваться забвению. Оно хранило каждый толчок воды, каждый миг, когда пальцы Велены исчезали под черной безмолвной гладью.
Оно помнило, как она сама стояла на краю, как вода звала сестру, как холодные волны коснулись ее лодыжки – не во сне, а наяву. И теперь, спустя годы, ее кожа снова узнавала этот холод и начинала воскрешать в памяти то, что было так тщательно похоронено. По крупице. По осколку. По крохам.
Ее сердце билось в ритме прилива. Дыхание становилось медленнее, когда она проходила мимо любой лужи, любого крана, любого зеркала с каплями на поверхности. Потому что тело уже не сопротивлялось, даже находясь в реальности. Оно не просило ответов. Оно просто вспоминало. Как рыба, выброшенная на берег, наконец услышавшая шум океана. Или как птица, забывшая полет, но вдруг почувствовавшая ветер под крыльями. Как душа, долгое время заточенная в плоти, наконец различившая свое имя, которое шепчут из глубины.
«Ная… Ная… Ты была нашей с самого начала…»
И теперь, когда сны не отпускали ни на одну ночь, когда водоросли находили неизменно путь к ее постели, когда отражение в зеркале задерживалось на миг дольше, чем нужно, – она понимала: это не проклятие. Это призыв. И тело, первоначальное, как само Мертвое озеро, отвечало на него. Несмотря на протесты девушки, так как она боялась, что однажды наяву откликнется на зов во сне по-настоящему и перечеркнет свои жалкие попытки остаться. Остаться человеком, а не превратиться в призрака.
«Да. Я слышу тебя. И я обязательно вспомню…»
Ная отчаянно пыталась сопротивляться, но с каждым днем все больше подчинялась необъяснимой силе. В своих кошмарах она смиренно покорялась голосам, не потому что испугалась и обессилила. Просто начала осознавать, что часть ее уже была там – глубоко под мутной толщей. В той первобытной тишине, где нет ни прошлого, ни будущего. Где время не течет, а застывает, как лед на озере в самую безветренную ночь. Там, где дыхание не нужно. Где пульс заменяет ритм волн. Где воспоминания не исчезают – они оседают на дне, как ил, как кости, как чьи-то забытые слова.
Это было не сопротивление, а признание. Не страха или вины. Принадлежности. Ей казалось, что все, чем она жила до этого, – шаги по земле, голоса, свет, сны о нормальной жизни – было лишь маской. Игрою теней. А теперь маска спала. И под ней проявилось то, что всегда знало правду: она никогда не была просто девочкой, потерявшей сестру. Она была тем, кого звали. Тем, кого ждали. Тем, кто должен вернуться, чтобы стать целым.
Как будто все, чему она училась в жизни – дышать, бояться, любить – виделось теперь жалкой ложью. Не просто ошибкой или недоразумением, а тщательно выстроенной иллюзией, как сон, который принимают за реальность, пока не почувствуешь под ногами воду.
Она думала, что страх – это крик в темноте, бег без оглядки, удар сердца о ребра. Что это мольба: «Только не сейчас, только не я!»
Но теперь она понимала: настоящий ужас – это когда ты уже в воде, а тело даже не борется. Не дергается. Не пытается всплыть. Оно просто медленно и спокойно опускается на дно, потому что возвращается домой. И самое жуткое – не то, что кто-то тянет тебя вниз, а то, что ты сама перестаешь отбиваться, потому что где-то глубоко внутри уже давно знаешь: ты принадлежишь этой всепоглощающей бездне.
Ная думала, что любовь – это память о сестре, о мамином ласковом голосе, о доме. Но нет. Любовь оказалась цепью, сплетенной из вины, и каждое звено – воспоминание, которое кто-то другой давно забыл, а она должна была помнить за всех. И дыхание… Она вдыхала воздух, но чувствовала, как легкие наполняются водой, – медленно, неотвратимо, как будто ее тело вспоминало, откуда пришло.
И все, что делало ее человеком, неумолимо рушилось. Потому что правда была намного глубже. А глубже воды – только память. И та больше не принадлежала ей. Правда – вот она: в шепоте из глубины, в руках, что обнимают, а не душат; в темноте, которая не пугает, а принимает. Ная попросту позволила себе поддаться этому зову.
Но как только она просыпалась, чувство реальности стремительно возвращалось, и жуткое ощущение бессилия и спокойного повиновения враз испарялось, оставляя после себя только ужас.
А сейчас, пребывая в странном состоянии полусна, она просто позволила себе слиться с пустотой. С закрытыми глазами и замирающим дыханием. Потому что узнавала этот холод. Не тот, что леденит кожу, нет. Это был холод изнутри – древний, родной, как голос, услышанный во сне еще до рождения. Холод, который не пришел с водой… А всегда жил в ней, спрятавшись глубоко под ребрами, за грудиной, в самом центре ее тишины.
Он не вторгался, а возвращался. Словно ее тело было лишь временным убежищем для чего-то большего. И что-то в ней вздохнуло с облегчением.
Только осмысление не было жалостью или признанием – это вызов самой себе. Тихий, как шепот под водой, но такой же неумолимый.
«Думаешь, Ная, ты здесь, потому что потеряла? Не-ет. Ты вовсе не жертва. Ты – память, которая наконец вспомнила, откуда пришла. Эхо тех, кого выбросили на берег времени. Голос… Который Озеро хранило десятилетиями, чтобы произнести его только сейчас, – шептала она сама себе. – На тебе остановились не случайно. Тебя выбрали. Ты была вызвана. Но не кончиной Велены, а тем, что случилось до нее. И после. И вовне. Ты – не та, кто забыл по своей воле. Ты – та, кого заставили это сделать».
Девушка, глядя в потолок, теребила спутанные пряди длинных черных волос – как та, что потеряла не только покой, но и границу между мыслью и безумием. Ее пальцы сжимали влажные локоны, будто в них была последняя опора, последняя нить, связывающая ее с телом, с именем, с воспоминанием о том, кем она была до того вечера. Каждое движение – резкое и судорожное – напоминало попытку завязать узел на разрывающейся веревке.
Со стороны ее можно было принять за умалишенную. Но это не безумие. Это прозрение. Слишком острое, чтобы уместиться в разуме. Это истина, влитая в череп ледяным металлом, растекающаяся по нервам и разрывающая привычное устройство мира изнутри.
Ее зеленые глаза, широко раскрытые, не моргали. В них не было слез, не было крика – только пустота, заполненная отражениями водной глади.
В этой тишине, в этом немом содрогании, в движениях пальцев, словно выцарапывающих ответ из собственной плоти, не таилось безумия. Это работа разума, разрывающегося под тяжестью того, что нельзя было отрицать. Она не сходила с ума, а погружалась в себя – в ту, кем была всегда, в ту, кого скрывали от нее.
И если бы кто-то вошел сейчас, то увидел бы только девушку, дрожащую в полумраке и сжимающую волосы, как утопающий – последнюю соломинку. Но как только заглянул бы в глаза – тотчас опознал не безумие, а начало конца, тихо пульсирующее в зрачках, как свет со дна озера, которое уже не может быть потушено.
«А теперь память рвется наружу. Через сны. Через воду. Через кровь. И нет больше пути назад. Потому что ты уже не просто помнишь. Ты знаешь. А знание – это начало превращения», – мысленно пронеслось в голове.
И в этот момент она поняла: это была не смерть, а дорога домой. Туда, где ее уже ждали. Где ее имя знали задолго до того, как она научилась говорить. Где ее сердце билось не в груди – а в Озере.
Ная резко очнулась, открыла глаза и почувствовала, как капли стекают по вискам. Волосы были мокрыми. Девушка снова лежала в ванной. На холодной плитке. В позе, точно ее кто-то повалил, но не стал добивать. Хотя еще секунду назад была уверена, что сидела на кровати. И желание не сдаваться стремительно возвращалось, заставляя нервно сжимать зубы в бессильной злобе.
Тело вновь практически полностью обмотало, но не простыней и не шарфом. Водорослями. Темно-зелеными, склизкими, словно живыми. Они оплетали руки, шею, грудь – плотно, но без боли. Как сеть или объятие. Как приговор, завязанный узлом под лопаткой. Некоторые нити впивались в кожу, оставляя тонкие красные полосы, точно чьи-то пальцы провели по ней, считая ребра.
– Опять… – сердито прошептала Ная, но голос застрял в горле, перехваченный комом, похожим на водяную плесень.
Она попыталась пошевелиться, но мышцы не слушались. Голова гудела, будто внутри нее бились сотни маленьких рыб, пытающихся выбраться наружу. И тогда она услышала это.
«Кап… Кап… Кап…»
Кран был открыт. Сам. И из него просачивалась влага, стекала по капле, точно трубы плакали по Наиной судьбе. Из крана пробивалась вода – рвущаяся навстречу ей.
Хотя нет. Не вода. Черная жидкость. Густая. Медленная. Пахнущая затхлой водой, гниющими водорослями и чем-то еще – сладковатым, тошнотворным. Запахом давно утонувших вещей.
Она потянулась к смесителю. Пальцы скользнули по холодному металлу. Но когда повернула ручку, поток не прекратился, а стал только громче. И из крана потекла уже не просто грязь, а что-то живое.
Тонкая струйка забурлила, закрутилась воронкой, и вдруг – вытянулась вперед. Не просто водным потоком, а… Как щупальце. Как палец, выкованный из холода и тени.
Он скользнул по воздуху, не падая, не рассыпаясь, словно подчинялся не законам физики, а чему-то древнему, мифическому – зову из глубины, приказу невидимого рта, шепчущего под толщей воды.
Капли не срывались вниз. Они ползли обратно вверх, к источнику, как живые. И в этом движении не виделось природы. Было намерение. Чья-то рука, выросшая из воды, тянулась к Нае. Не угрожая. Еще нет. Просто проверяя – жива ли она. Помнит ли? Готова?
Она добралась до лица девушки и легко коснулась щеки. Почти ласково. Но Ная почувствовала не нежность, а холод. Смерть… И тотчас отпрянула, ударившись головой о раковину.
Боль взорвалась в висках – резкая, всепроникающая, совсем как ледяной нож вонзился прямо в череп. Девушка вскрикнула, но звук остался в горле. Похоже, что собственный голос сейчас не принадлежал ей.
Перед глазами вспыхнули образы – не как воспоминания, а как вырванные куски чужой смерти.
Девушка. Совсем юная. В белом платье, которое прилипло к телу, будто саван. Стоит на краю озера. Ветер не трогает ее волосы – они неподвижны, как отражение, словно вода уже касается их, притягивает, зовет. Ее лицо искажено не страхом, а чем-то глубже. Отчаянием и принятием. Как будто она не убегает от края – а шагает к нему, как к обещанному. Велена.
И тогда – рука, выскользнувшая из глубины. Бледная. Длинная, с пальцами, похожими на корни дерева, тянется вверх, к свету, к сестре. Но не хватает. Не тянет за собой. Просто ждет. Поскольку точно знает, что она придет.
Велена делает шаг. Потом – еще один. И вдруг – отчаянный вскрик! Но он не слышен… Не слышен никому. Только пузыри рвутся на поверхность, один за другим, как последние слова, которые никто не способен разобрать.
Глаза Велены широко открыты. Она смотрит вверх. В небо. В жизнь. В прощание. И в этом крике – вся правда. Она не утонула. Ее забрали. Но никто не заметил. Никто… Кроме маленькой сестренки несчастной.
Ная с трудом поднялась и подползла к зеркалу. Стекло было запотевшим, но вовсе не паром. Чем-то другим. Чем-то, что медленно стекало вниз, оставляя следы, как слезы.
Она протянула руку. Стерла капли. И замерла. В зеркале опять пропало ее отражение. Там была она. Девушка. Высокая. Стройная. С длинными, мокрыми волосами, слипшимися, точно спутанные озерные кружева. Платье – белое с рюшами, но пропитанное черной тиной. И глаза… Пустые и бездонные, но знакомые, родные. Велена.
Она смотрела на Наю. Не с ненавистью. Но и не с любовью. С требованием.
За ее спиной – из глубины стекла – тянулись руки. Мужские. Сильные. Пальцы в крови. Кожа бледная, покрытая водорослями. Не-ет. Это не водоросли, а русалочьи сети. Цепкие и прочные как стальная паутина.
Одна из кровавых рук сжимала старый ключ, а другая – серебряное обручальное кольцо. Местами почерневшее от патины, как, скажем, пролежавшее множество десятилетий под водой.
«Ярослав? – дошло понимание до Наи. – Неужели…»
Обе его десницы двигались медленно, но целеустремленно. Знали, куда и зачем. Ярослав протягивал свои, перепачканные по самые локти конечности через зеркало, будто оно больше не было преградой.
– Ты обещала вернуться, – прошептал голос, но не из зеркала, а внутри головы Наи.
Голос Велены. Но он был не один. Еще десятки. Сотни. Шепоты тех, кого она видела вдалеке зеркальной глади, в воспоминаниях, что открывались ей по клочку. Тех, чьи жизни теперь жили в ней.
– Я не… Я не обещала… – едва слышно ответила Ная.
И неожиданно зеркало треснуло. По диагонали. От верха до низа. Треск был громким, как ледяной раскол. И из щели потекла вода. Та же черная, гнилая.
Она сочилась по стеклу и собиралась в лужу на полу… И там, в этой грязной темной луже, возникло лицо.
Не Велены. И не Ярослава. Новое. Женское. Молодое. С закрытыми глазами и распахнутым в ужасе ртом, точно она кричала. Но ни звука не последовало.
И тогда Ная поняла. Это уже не сон и не галлюцинация. Просто проклятие больше не остается в Озере. Оно вошло в ее дом, в водопровод, в стены. В зеркала… В нее…
Черное проклятие выбралось наружу через нее. И эти лица – не просто призраки. Это те, кого она еще не помнит. Кого она еще не приняла. Это те, кого она должна отдать, если не смирится со своим злым роком.
Она попыталась закрыть глаза. Но в темноте за веками были те же лица, те же руки, тот же голос: «Ты обещала вернуться…»
Девушка неспешно отползла к двери и попробовала встать. Только водоросли, болотные шелковые пряди волос, обвившие ее, внезапно дернулись. И сжались. Крепко и надежно. Намертво держа ее в своих безжалостных объятиях. И кто-то невидимый потянул их обратно – в стену. А из щелей между плитками пробивалась вода, тонкими струйками. Как пальцы. Как вены. Как приглашение.
Ная закричала, но вопль не вырвался наружу. Только пузыри лопались в горле. И вкус тины ощущался на языке.
Где-то далеко, в глубине дома, зазвонил ее телефон. Он никогда не трезвонил так. Настойчиво и неотступно. Но сейчас он звенел безостановочно. И в каждом его «дзынь» слышалось одно и то же слово: «Вернись».
Эта телефонная нескончаемая монотонная трель своим незатихающим сигналом вводила девушку в подобие гипноза, транса. Увлекала ее куда-то в самые темные закоулки сознания. Туда, где покоились страшные картины минувшего. Отпечатки событий, так старательно запечатанные матерью.
Ная стояла у зеркала, и ее равномерное дыхание оседало на стекле, как вода, пытавшаяся вырваться наружу. Она не плакала. Глаза были сухими, сжатыми в комок от боли, в которой не было места слезам. Она не хотела рыдать. Боялась, что, начав, уже не остановится – что из нее хлынет все: и забытое, и подавленное, и то, что десять лет тлело под слоем материнского: «ты ничего не помнишь», «ты была слишком маленькой», «это не твоя вина».
Но отражение – оно обливалось слезами. Одна за другой, тяжелые, как капли вязкой смолы, они катились по щекам ее зеркальной копии – не детские, не жалостные, а горькие, жгучие, мучительные, будто не вода, а выжженная память. Каждая слеза оставляла на стекле тонкий след, похожий на трещину. Или на шрам.
Оно плакало за нее. За ту, кем она была, ту, кем стала. За ту, кого Проклятое озеро больше не могло отпустить.
Ная смотрела и понимала: это не она плачет. Это вода вспоминает, что умеет течь.
Из глаз ее двойника стекали тонкие струйки – не просто слезы, а черная вода, густая, как память, и тягучая, как тина. Они не падали, а ползли по щекам отражения, будто возвращались туда, откуда пришли, – из глубины озера, из прошлого, из самого сердца боли. И в этом движении не было горя. Не было злобы. Лишь знание. Холодное, безжалостное, всепроникающее. Оно не просто смотрело на нее. Оно помнило за нее. Все.
Каждый шаг. Каждый всхлип. Каждое мгновение, которое она вычеркнула из себя. И теперь возвращало это – не словами, не криком, а молчаливой тоской, стекающей по стеклу, как признание, от которого невозможно отвернуться.
Где-то в глубинах разума, под плотными слоями забвения – тех самых, что перепуганная мать вколачивала в нее годами, как гвозди в крышку гроба: «тебе все показалось», «озеро не живое», – что-то дрогнуло.
Не мысль. Не сомнение. А кусок памяти, запечатанный в черепе, как труп в леднике. Он не растаял – пробудился. Из тьмы поднялись обрывки. Острые, как осколки льда, обжигающие сознание. Картинки без звука, но с запахом – болота, мокрой земли, полыни. Мгновения, слишком яркие, чтобы быть вымыслом: рука, исчезающая под черной водой, шепот, который не мог принадлежать живому, и собственный голос, детский, дрожащий, кричащий имя, которое теперь нельзя забыть.
Это было не «показалось». Это было вырвано намеренно. И теперь, спустя годы, память возвращалась – не как воспоминание, а как приговор. Как зов из-подо льда. Как голос сестры, который никогда и не переставал звать.
Почудился запах тополиного пуха. Привиделось солнце, режущее глаза. Красивая девушка в белом платье с воздушными оборками, смеющаяся на краю воды. И парень, который отступает назад, будто перед ним не озеро – а бездонная пропасть.
Сердце Наи сжалось. И она увидела…
***Тепло. Слишком тепло. Солнце уже не плавило воздух над Мертвым озером, превращая его в дрожащую мглу. Оно скрылось за горизонтом, чтобы завтра приступить к своим обязанностям с новыми силами. Трава на берегу пожелтела будто выгорела за день. Даже птицы молчали. Ни одного крыла, ни одного свиста. Только тишина – тяжелая, как перед грозой. Сумрак молниеносно вступил на смену дневному светилу.
Велена стояла босиком на краю, ее пальцы впивались в руку Ярослава. Он был на три года старше, высокий брюнет, с резкими чертами лица и темными, почти черными глазами. На шее – кристалл. Маленький, безлунный, вплетенный в потершийся кожаный шнурок. Такой же, как у старухи Ангелии. Только этот был теплым. Слишком теплым.
– Иди со мной, – сказала Велена, ее голос звенел, как колокольчик. – Ты же обещал.
– Я не хочу, – ответил он, чуть замявшись.
– Почему? Ты боишься воды?
– Я боюсь этого места, – мрачно прошептал он, оглядываясь. – Здесь что-то не так. Ты не чувствуешь?
Парень смотрел на озеро, и в его глазах не было предсказуемого страха. Была виновность. Как будто он знал, что будет.
– Ты как старик! – рассмеялась Велена, тряся его руку. – Это же просто озеро!
– Нет, – сказал он. – Это не просто озеро. Оно… дышит.
Ветер стих. Вода, неподвижная до этого, вдруг дрогнула. Тонкая рябь пробежала по поверхности, точно кто-то провел по ней пальцем. Из глубины что-то поднялось – не пузырь, не рыбина, а тень. Темная, длинная, как рука.
– Отпусти меня, – сухо сказал Ярослав, почти приказывая, но Велена даже не поняла этого.
– Нет, – засмеялась она. – Ты мой. Ты обещал.
– Я не хочу быть твоим, если это стоит тебе жизни, – прошептал он сердито.
Девушка замерла. Ее улыбка исчезла, и на лице скользнула тень обиды. А потом – что-то иное. Что-то, что Ная не могла понять тогда, будучи всего восьмилетним ребенком. Принятие.
– Ты меня не любишь, – чуть слышно произнесла Велена, робко взглянув на парня.
