Честная сторона лжи

Все, сражение закончилось. И закончилось, судя по всему, полной победой. На поле боя остались лежать четыре человека и стоять три лошади, четвертая в этой суматохе, вероятно, убежала.

– У вас крепкая рука, молодой человек, но вы совершенно не умеете драться верхом, – произнес незнакомец, осматривая поверженных врагов. – Вот, кстати, ваш пистолет, возьмите, он не подвел.

– Я не ожидал, что этот наемник окажется таким хорошим фехтовальщиком…

– Он не фехтовальщик, просто вы – не солдат, а бой верхом – не дуэль. Да и эти неудачливые господа вовсе не простые наемники. Обратите внимание на их экипировку – она единообразна, вся сбруя, словно, из одной шорной мастерской, одинаковые плащи, шляпы… Вот, обратите внимание, на седлах можно разглядеть одинаковые клейма. Нет, эти люди служат…

– Кому?

– Да кому угодно! Разве мало в прекрасной Франции аристократов, возомнивших себя государями?

– А вы что же, были солдатом?

– И солдатом тоже… Между прочим, господин де Шато-Рено, я в полной мере оценил вашу деликатность. Вы за все это время не пытались выяснить, кто я и почему эти люди хотели меня убить. Мы сейчас расстанемся, и долг признательности требует от меня наконец-то представиться. Прошу запомнить, молодой человек, что у вас есть должник, который всегда платит по своим счетам. Его зовут Шарль-Сезар де Рошфор. Прощайте! Уверен, судьба еще сведет нас.

Глава 2 Закат

Уже несколько часов в воздухе стоял неповторимый, заглушавший все запах моря. Это началось после того как дорога стала петлять сквозь поля вдоль берега. Соленый ветер, приносивший шум прибоя и далекие крики чаек, освежал в знойный летний день трех путников, движущихся к Ла-Рошели. В рыбацких деревушках, мимо которых они проезжали, шла неспешная жизнь: кто-то чинил развешенные на треногах сети, кто-то смолил свою лодку, а кто-то уже возвращался с морского промысла на берег. Все в этих прибрежных селениях было связанно с морем, даже названия придорожных трактиров и лавок, а самым популярным изображением на вывесках был утыканный иголками морской еж.

После Жарнака Шато-Рено и его спутники переночевали в Тонне-Шаранте и без приключений добрались до побережья. Филипп почти не говорил дорогой, он был поглощен мыслями и воспоминаниями и думал о встрече с братом, о странном его письме, о том, чем вообще занимается сейчас Николя. А еще он думал о человеке из Жарнака. Сразу за Тонне-Шарантом лежало поселение, небольшой городок, по иронии судьбы носивший нередкое во Франции название Рошфор. Филипп узнал это от хозяина гостиницы, где они остановились перекусить, и мысли о дворянине, представившемся Шарлем де Рошфором и растворившемся в ночи, не покидали Шато-Рено весь оставшийся путь. Кто этот человек, чем он занимается, почему его хотели убить? Смог ли он доехать до Люсона, и что он будет делать дальше? Кажется, Люсон – небольшой городок, расположенный к северу от Ла-Рошели, и званием города обязанный исключительно епископской кафедре. Какие же важные дела могли направить его в это захолустье? Все эти раздумья с вопросами без ответов сократили дорогу, и Филипп почти не заметил, как их путешествие подошло к своей цели.

Шато-Рено, Эсташ и Жак миновали очередную рыбацкую деревушку и их взорам открылся город. В половине лье за деревней начинались городские укрепления. Широкий ров, заполненный водой, отделял поля, обсаженные кустами по краям, от земляных бастионов и тянулся до самого залива. В некоторых местах бастионы уже были облицованы камнем, кое-где работы по облицовке продолжались прямо сейчас. За линией новых укреплений возвышались старые башни и стены, за которыми располагался, собственно, сам город и порт. Казалось, что весь залив будто кишит кораблями самых разных размеров: от рыбацких суденышек, до грозных галеонов. Лес мачт и реев, дыхание парусов, неслышимый отсюда, но угадывающийся скрип лениво покачивающихся на волнах больших неуклюжих деревянных чудовищ привели Филиппа в восторг. С еще большим восторгом и удивлением смотрел на залив Жак, и лишь Эсташ без всякого интереса взирал на эту величественную картину.

Шато-Рено никогда не был в Ла-Рошели. Будучи чисто сухопутным жителем он и на море-то бывал только один раз, но прекрасно представлял, чем являлась Ла-Рошель для его единоверцев. Среди крупных городов и крепостей, отданных Нантским эдиктом гугенотам, таких как Монтобан, Сомюр или Монпелье, Ла-Рошель была, пожалуй, самым важным, представляя собой и сильную крепость, и, что гораздо ценнее, удобнейший порт.

Филипп, как человек в меру любознательный, интересовался и политикой, настолько, насколько это было возможно в провинциальной глуши. Многое рассказывал еще отец, особенно про Нантский эдикт, который он считал главным достижением короля Генриха. Часто он говорил, что воевал за короля именно затем, чтобы в стране появился такой закон…

И закон появился, но как любой компромисс эдикт сразу же вызвал неудовольствие обеих сторон: гугеноты рассчитывали получить еще больше прав, а католики не могли смириться даже с этими. Пока правил Генрих, гугеноты чувствовали свою безопасность, но короля не стало, и новое правительство пошло на лишение их части уже существующих привилегий. К тому же после смерти Генриха IV круто изменилась и внешняя политика. Католическая партия, пришедшая к власти, во главе с королевой-матерью взяла курс на союз с Испанией и Римом. Эта новая политика заставляла гугенотов объединяться и снова готовиться к защите своих прав. Они вставали под знамена недовольных правительством аристократов, закрывали свои города от королевских чиновников, искали поддержку у протестантских и не только государств. Последний всплеск недовольства в стране вызвало случившееся почти год назад бракосочетание молодого короля Людовика с испанской инфантой. Возглавил недовольных вельмож принц Конде. Правительству удалось добиться мира ценой больших уступок; договор, подписанный в Лудоне в этом мае, делал самого Конде главой Королевского Совета, а гугенотам не только подтверждались все их привилегии, но давалось право объединить свое церковное управление с единоверцами из Швейцарии. Все эти новости Филипп узнавал в основном в соседней протестантской церкви, которую посещал с детства, а последнее известие было торжественно объявлено всего две недели назад.

Из общения с единоверцами, Шато-Рено получил представление почему Ла-Рошель стала так важна для его собратьев: она была неофициальной столицей, символом и ядром гугенотских территорий. Новости из этого города, которые обсуждались на собраниях в церкви, были для гугенотов важнее новостей из Парижа. В случае войны под знамена Ла-Рошели собирались протестанты со всех уголков Франции, приезжали добровольцы из соседних стран, недовольные дворяне и просто авантюристы всех мастей. Король и его чиновники, по сути, не имели никакой власти в гугенотских городах; именно поэтому владения протестантов на юге Франции считались правительством государством в государстве и вызывали постоянное опасение, что другие страны, прежде всего Англия или Испания, могут воспользоваться этим обстоятельством в своих целях. С точки зрения французского правительства такое положение было опасным.

Но и в ратуше Ла-Рошели избранные мэр и чиновники этой почти независимой республики тоже чувствовали напряжение от такой ситуации. Прекрасно понимая все выгоды и уязвимости своего положения, они всегда держали в уме возможность конфликта с Парижем, а потому регулярно выделяли средства на поддержание и обновление городских укреплений, закупку артиллерии и строительство кораблей. Шато-Рено видел результаты этих приготовлений перед собой: новые бастионы и пушки, вооруженные люди на стенах, выстроенные в ряд, шесть боевых галеонов в заливе с развивающимися на ветру красно-синими с тремя золотыми лилиями и серебряными кораблями флагами на мачтах.

Филипп и его спутники въехали в Ла-Рошель через южные ворота. На подъезде к городу им навстречу попадалось множество телег и фургонов торговцев, еще больше их ехало в попутном направлении, так что порой им было непросто разъехаться, но на узких улицах этот поток превратился почти в затор. Телеги сцеплялись и сталкивались друг с другом, возницы чертыхались, лошади ржали, стуча копытами, и между всем этим протискивались давно привыкшие к такому кошмару люди. Казалось, что на всех улицах и переулках города, а тем более на площадях и перекрестках, шла торговля, и чем ближе к порту, тем сложнее трем путникам было пробираться сквозь лавки и толпы людей. Первым теперь ехал Эсташ, указывая дорогу:

– Да, сударь, здесь всегда так. Торговый город… В порту вообще не протолкнуться, а нам как раз на ту сторону.

Но все когда-нибудь кончается, и в конце концов трое путников миновали порт и вышли на небольшую узкую улочку в квартале от него.

– Мы почти пришли, сударь, это Храмовая улица. А вот и нужный дом.

Эсташ постучал массивным кольцом на двери и через десять секунд она открылась. На пороге стоял человек в черном камзоле с белым воротником, солидная окладистая борода обрамляла его лицо. Взгляд темных, почти черных глаз был пристальным и изучающим. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Шато-Рено подумал было, что это слуга, но с этим совсем не вязалась солидная шпага на боку. Человек, по-видимому, узнал Эсташа и молча отошел в сторону, пропуская всех троих в дом. Эсташ, очевидно, тоже знал его и поприветствовал:

– Здравствуйте, господин Бриссар, вот мы и приехали.

– Добрый день, Эсташ, – ответил человек с бородой. – Шевалье ждет брата наверху, я провожу.

Поднимаясь по лестнице за провожатым, Филипп отчего-то вдруг ощутил непонятное волнение и не мог понять, что тревожит его. Это было странным… Он, конечно, ждал встречи с братом, но в то же время словно боялся ее. Боялся за брата? Боялся узнать что-то неприятное? Или просто боялся новой разлуки? А может быть, из-за того, что очень много времени и событий прошло с тех пор, когда он видел брата в последний раз, Филипп опасался, что их встреча не получится сердечной и искренней? Но все тревожные мысли мгновенно пропали, а беспокойство разом исчезло, когда из раскрытой двери вышел и протянул руки улыбающийся Николя:

– Фипо!

– Здравствуй, Нико, я так рад тебя видеть!

Братья обнялись, и Филипп с радостью почувствовал, будто вовсе и не было трех лет разлуки, что брат – самый близкий ему, самый родной человек, и был уверен, что Николя испытывает те же чувства. Филиппу только показалось, что Николя немного изменился: стал старше или опытнее. А вернее всего его изменила его новая жизнь, да и не могла не изменить… Филипп и сам за это время стал другим.

– Нико… – с нежностью глядя на брата произнес Николя. – Так меня называл только ты. Снова как дома… Садись же, прошу тебя!

– А меня Луиза до сих пор называет Фипо, – улыбнулся Филипп, садясь в кресло.

– Как Луиза? Жоффрей?

– Луиза родила весной третьего сына, а Жоффрей остался на хозяйстве. Пусть привыкает, ему уже четырнадцать.

– Как быстро летит время! Ты помнишь, как малыш – ему лет семь в то время было – обиделся на что-то и спрятался на дереве? Его тогда почти два дня искали, пока упрямец сам не слез!

– Помню. Ему повезло, что отца дома не было, а маму было жалко…

– Господи, Фипо, как же ты вырос, ты же совсем взрослый теперь!

– Ты знаешь, что мне пришлось взрослеть быстрее, – снова улыбнулся Филипп.

– Да, знаю. И я… я прошу у тебя прощения за это. У тебя, у сестры и у Жоффрея. Я виноват перед вами за то, что бросил вас и дом… Ты прости меня.

– Тебе не за что себя винить, Нико. Если ты выбрал такую жизнь, значит у тебя были причины, не так ли?

– Да, ты прав. Хорошо, что ты это понимаешь, но об этом позже, – Николя говорил, расставляя кружки и наливая вино. – Ты знаешь, а до меня ведь дошли рассказы о твоей храбрости!

– О чем ты?

– О сражении с разбойниками, разумеется.

– Да не было никакого сражения, мы дали залп и эти трусы разбежались.

– Не скромничай! Давай выпьем за нашу встречу и за твою победу!

Они выпили и, улыбаясь, продолжили смотреть друг на друга. Первым снова заговорил Филипп:

– Чем же ты сейчас занимаешься?

– В основном коммерцией. Я основал небольшую компанию, арендую корабли для каботажной торговли. Вот Бриссар, тот что открыл вам дверь – мой компаньон. Доходы небольшие, но позволяют жить… – Николя секунду помолчал, потом продолжил: – Если серьезно, Фипо, то я был невероятно горд, когда услышал эту историю с разбойниками. Будто это я был на твоем месте.

– Да перестань ты уже, Нико. Что мне тогда оставалось делать?

– Нет, нет, я знаю, что говорю. Уверен, отец тоже гордился бы тобой.

– Нико… Ты что-нибудь узнал еще про отца? – спросил Филипп, сразу став серьезным.

– Узнал не очень многое, скорее догадался кое-о-чем.

– Ты расскажешь мне?

– Конечно расскажу. Я ведь и вызвал тебя, не только для того чтобы просто увидеться. Так может случиться, что я уеду надолго, и я не хотел бы, чтобы ты… Ведь тебе девятнадцать лет, Фипо, ты, возможно, захочешь поступить на службу…

– Я не совсем понимаю…

– Я объясню. С чего бы начать… Ладно, давай по порядку. Ты, может быть, помнишь, что сразу, как отец пропал, я уехал в Париж?

– Помню. Но когда ты вернулся, то сказал, что ничего выяснить не удалось.

– Это не совсем так. Просто, понимаешь, я не хотел тогда говорить при матери, и вы еще были детьми… Да и выяснил я в тот раз очень мало. Но теперь я хочу, чтобы ты знал то, что знаю я. Я хочу этого для того, чтобы ты не сделал ошибок, для меня это очень важно!

– Я понимаю… – ответил Филипп, хотя на самом деле не понял ничего.

– Не думаю, что понимаешь, но, надеюсь, скоро поймешь. Ты помнишь, когда пропал отец?

– Я помню все, что рассказал Эсташ. Это было семнадцатого мая.

– Правильно. А что случилось в тот год четырнадцатого мая?

– Ты имеешь ввиду убийство короля? – спросил Филипп.

– Совершенно верно!

– Я тоже сопоставлял эти события, но не смог сделать никаких выводов…

– Это потому, что ты слишком мало знал! – Николя говорил все более возбужденно, затем встал и продолжал разговор, уже шагая по комнате. – Прежде всего, я тогда говорил с начальником отца – де Фонтисом. Я понял, что он знает много больше, чем говорит, но не смог вытянуть из него почти ничего. Он даже ушел от прямого ответа на вопрос, чем отец занимался в своей должности. Я это выяснил через других людей, главным образом через его друга барона д`Аркиана.

– И чем же занимался отец? – спросил Филипп с заметным волнением.

– Нет, Фипо, ты можешь быть спокоен. Ничем недостойным наш отец не занимался. Но его служба была особенной. Ты ведь слышал, наверняка, про заговоры против короля, которые были раскрыты генерал-лейтенантом Шатле Жаном де Фонтисом. Так вот, отец участвовал в раскрытии этих заговоров. Я не знаю подробностей, но в разоблачении Бирона11, маркизы де Верней12 и других, которых мы, быть может, не знаем, наш отец принимал участие. Его, видимо, щедро награждали за службу: после дела маршала Бирона отец смог выкупить землю, а в четвертом году приобрел часть дома в Париже. У генерал-лейтенанта Шатле много обязанностей и много подчиненных: он должен следить за порядком на улицах, вести следствие и много чего еще. Его служба разделена на несколько частей, в одной из них служил наш отец. Он занимался безопасностью короля и двора, наблюдением за неблагонадежными аристократами, выяснением их намерений и планов…

– Хочешь сказать, что отец шпионил для короля?

– Да нет же, почему шпионил? Хотя, наверное, он пользовался и шпионами, и доносчиками, иначе как бы он раскрывал заговоры? Нет, отец был не шпионом – он охранял короля! Неужели ты не считаешь, что защита короля есть дело благое и необходимое?

– Благое? Шпионство и слежка?

– А как, по-твоему, держать в подчинении всех этих благородных герцогов и принцев?, Как не дать этой жадной своре плести интриги, строить заговоры?

– Конечно, но я представлял это как-то иначе…

– Как иначе? – Николя так возбудился, что почти кричал. – Когда государя окружали мерзавцы, предатели, которых он приблизил к себе! Все, кому он доверял, давал звания и должности, награждал богатством, все они готовы были предать его! В конце концов у них получилось!

– Что получилось, Николя? – удивленно и испуганно уставился на брата Филипп.

– Они убили его, Фипо! Убили своего короля!

– Но разве короля Генриха убил не Равальяк?

– Да, конечно, кинжал был в руке Равальяка, но кто направлял эту руку? Короля убил фанатик-одиночка, это было так удобно для всех! Но это неправда!

– Почему неправда? Почему Равальяк не мог совершить это в одиночку?

– Мне удалось поговорить, как бы невзначай, с парой очевидцев. Улица Жестянщиков была перегорожена телегами торговцев не случайно, карета короля определенно попала в хорошо подготовленную засаду. Барон де Куртомер, офицер охраны короля, рассказал мне лично, что сразу после убийства на Равальяка хотела напасть организованная группа людей, примерно, с десяток человек, и ему едва удалось отбить его. Они хотели замести следы, понимаешь!

– Пусть так, но причем здесь наш отец? – совершенно растерялся Филипп.

– Я уверен, он что-то знал об убийстве короля! Или узнал за те три дня, пока участвовал в расследовании. Думаю, кто-то очень сильно боялся разоблачения…

– То есть те кто организовал покушение на короля, они же причастны и к исчезновению отца?

– В этом у меня не было сомнений с самого начала. Вопрос в другом: как было найти этих людей.

– Ты пробовал их найти?

– У меня, как ты понимаешь, было не очень много возможностей организовать расследование этого дела. Да, я переговорил с кучей народу, но ничего конкретного не узнал. Правда, видимо, что-то я зацепил, вернее, кого-то – меня пытались убить, стреляли, но, как видишь, промахнулись.

– Почему ты не говорил об этом?! – воскликнул Филипп.

– Тогда еще была жива мать, я не хотел пугать ни ее, ни вас, – ответил Николя. – Я понял, что мои поиски затронули кого-то, кто причастен к исчезновению отца, но с тех пор мне пришлось быть осторожным. Эти люди, вероятно, очень могущественны, я был вынужден уехать из Парижа, так и не узнав ничего. Прошлой осенью я ненадолго вернулся, но меня там, похоже, не забыли. Я бежал в Ла-Рошель под защиту свободного города. Поэтому и письмо написал тебе такое – опасался, что за мной следят и могут перехватить его. Я не хотел навлечь опасность еще и на тебя, поэтому не упомянул в письме ни одного имени и не подписался.

– Но, Нико, разве у тебя не появились версии? Кто это мог быть?

– Здесь можно только гадать, ведь возможности были у многих. А можно применить древний принцип: кому выгодно?

– И кому это было выгодно?

– А ты, что же, не видишь? Выгодно всем, кто сейчас у власти! Королеве-матери, д`Эпернону, семейке Кончини и еще толпе их прихлебателей!

– И поэтому ты отказался от службы в гвардии?

– Да, поэтому! И хочу, чтобы и ты не служил этим людям. Как можно служить убийцам своего отца?

– Нико, но ведь гвардия служит королю, а не всем этим…

– Моего короля убили! А новый король не правит, за него это делают другие! – Николя произнес это и замолчал, а потом продолжил уже совершенно спокойно. – Поэтому я уезжаю, Фипо. Меня ничего не связывает с Францией, пока у трона стоят убийцы. Я хотел бы отомстить им, как смогу, но… скорее, это они первыми нанесут удар по мне. Тягаться с такими людьми непросто…

– Ты что-то задумал?

– Нет, мой мальчик, – грустно улыбнулся Николя, – теперь уже ничего. Не то чтобы я боялся смерти, просто я устал от всего этого. Я хочу всего-навсего уехать и заниматься своими делами. Думаю, меня оставят в покое… А тебя я прошу, заклинаю памятью отца: не служи никогда его убийцам! Не ищи их, не мсти им, потому что это все-равно не удастся, просто не служи им. Не поступай на королевскую службу, пока Францией правят эти мерзавцы, найди свой путь в жизни, не связанный с ними. Ты обещаешь мне, Фипо?

– Как я могу не обещать этого?..

– Спасибо! Спасибо, Фипо! Я верю тебе и уеду со спокойной душой. Это главное, зачем я позвал тебя. Если ты и не понимаешь всего сейчас, то, уверен, обязательно поймешь позже… А теперь, мой мальчик, расскажи-ка мне поподробней про Фроманталь, про ваше житье, ведь когда я еще туда вернусь?

Филипп рассказывал, но мысли его постоянно возвращались к услышанному им только-что от брата. Поэтому разговор получился каким-то рассеянным, но все-равно затянулся до ужина. Потом они прошлись по городу, Николя показал брату вечернюю Ла-Рошель, портовые набережные, залив, полный кораблей и охраняющие вход во внутренний порт две массивные башни.

– Та, что справа, круглая, это Цепная башня, – объяснял Филиппу брат, – а вот та большая, что слева, называется Сен-Николя. Между ними натягивают цепь, чтобы перекрыть вход в гавань…

Начинался закат. С берега залива прекрасно было видно, как склоняющийся к деревьям острова Ре огромный диск солнца начал расслаиваться, размываться и быстро менять свои цвета; словно остывающая раскаленная сталь он проходил путь от почти белого до желтого, потом становился розовым и стремительно краснел. Еще быстрей преображал он облака и небо вокруг. Величественная, торжественная и тихая картина небесного пожара захватывала дух, успокаивала мысли, настраивала на безмятежное созерцание…

Стоя рядом с братом, Филипп в который уже раз пытался разгадать закат, узнать его тайну, понять, отчего же он проделывает такое с душой, что от него нет спасения? Почему нет ничего прекрасней, чем он?.. Что-то недосказанное? Неувиденное? Какая-то бередящая сердце грусть… Воспоминания? Сожаление? Возможно… Быть может, так на человека действует древний, глубоко запрятанный внутри нас всех страх перед ночью? Ведь рассвет так же красив и также красочен, но вызывает совсем другие чувства… Наверное, это из-за расставания с прожитым днем, прощания с солнцем… Да, действительно, нам ведь всегда грустно, когда мы расстаемся… Но почему тогда эта тоска так восхитительна?

Было время отлива, и часть легких суденышек лежали на отмелях вдоль каменных причалов. В наступивших сумерках в затихшем, наконец-то, порту Николя указал на небольшое двухмачтовое торговое судно:

– Видел такие? Это голландская шхуна. На ней я отплываю послезавтра.

– Куда ты отправляешься?

– Сначала в Англию. Потом нужно доставить товар в Амстердам. А дальше будет видно… Но у нас с тобой есть еще целый день!

– Ты не планируешь вернуться во Францию? – тревожно спросил Филипп.

– Когда-нибудь обязательно вернусь, но не в ближайшее время.

– Но ты же можешь хотя бы дать о себе знать! Написать письмо, например.

– Конечно, Фипо, я обязательно напишу тебе. Как только обоснуюсь на новом месте. Правда, письма в наше время ненадежны…

– И все же я прошу тебя, пиши!

– Непременно, Фипо, непременно. Кстати, о письмах. У меня большая просьба к тебе: перед возвращением в Фроманталь, ты не мог бы съездить в Париж – отдать письмо моему контрагенту. Это важно для меня, но сейчас мне это сделать не очень с руки, а ты… Ну, в общем, тебе нужно, всего-то лишь, доехать до улицы Арси и найти лавку тканей рядом с церковью Сен-Жак.

– Конечно, я сделаю это, Нико.

– Хозяину скажи, что ему письмо от господина Бриссара. Бриссар вообще-то сам и должен был поехать, но мне не хотелось задерживать отъезд. Понимаешь, мой компаньон заключил довольно выгодную сделку с лионскими купцами, но, к сожалению, очень не вовремя. Все поставки идут через парижского партнера Бриссара, которому и нужно отвезти это письмо. В общем, это выгодное дело и нам не хотелось бы его бросать. Когда мы обоснуемся на новом месте, то Бриссар снова наладит контакты и почту, а сейчас ты бы нас очень выручил, Фипо…

– Нико, не объясняй, я все-равно мало понимаю в твоей коммерции, но все сделаю, как ты скажешь.

– Только тут, возможно, возникнет еще одно дело. Этот торговец тканями, вероятно, попросит тебя отвезти свое послание с условиями контракта в Лион. Если так, то ты ведь не откажешься это сделать? Хоть тебе это будет и не совсем по пути.

– Я все сделаю, Нико.

– Спасибо, Фипо, я знал, что могу на тебя положиться. Только, я прошу тебя, будь осторожен. В Париже лучше не задерживаться – это безумный и опасный город, а твое имя может привлечь к тебе внимание, ты понимаешь? Лишний раз лучше не называй его. Еще… перед поездкой в Париж, прикупи себе одежду поярче. Лучше будет, чтобы в тебе не был с первого взгляда виден протестант. В столице к нам относятся все хуже, а так ты сможешь избежать лишних неприятностей.

– Я не собираюсь скрывать свою веру! – с твердостью и даже с возмущением возразил Филипп. – Мне нечего стесняться – это вера моего отца, и я готов защищать ее!

– Я рад слышать эти слова, брат. Поверь, я тоже готов защищать нашу веру, более того, уверен, что вскоре нам всем предстоит это делать. Но сила и отвага – это не все, особенно, когда первой недостаточно. Нужны ум, хитрость и изворотливость. Да, да, Фипо, приходится иногда жертвовать даже честью, не говоря уже о жизни, чтобы защитить то, что дорого тебе и тех, кого любишь!