Водяна

У крыльца на колченогом табурете стоял жестяной таз с дождевой водой. В него с булькающим звуком мерно, без остановки, падали капли из водосточного жёлоба. Анна мимоходом удивилась, откуда берётся вода, потому что дождя с её приезда тут не было, – и в этот момент воздух вокруг неё внезапно наполнился лёгким шуршанием. Она подняла глаза – целая стайка некрупных мотыльков кружилась над крыльцом. В слабом свете, льющемся из приоткрытой двери, их крылья отливали медным блеском, создавая иллюзию, будто в воздухе танцуют искры.

– Фу, напасть! – недовольно цокнула Васса, подхватывая висящую на ограждении крыльца тряпку. Она энергично замахнулась, разгоняя насекомых. – Дурыньки несчастныя! Летять на свет, думають, им тут рай…

Один мотылёк, упрямец, сел Анне на запястье. Его крылышки трепетали, будто от внутреннего жара.

– Огнёвки, – пояснила Васса, грубо смахивая насекомое. – К огню липнуть, пока крыла не спалять. Дак и пусть горять, раз такие глупые! Иди-ка в дом, ласонька, а то пироги стынуть.

Мотылёк, упав на доски, ещё секунду трепыхался, затем замер – его тельце почернело и свернулось, будто выгорело изнутри.

Анна невольно задержала на нём взгляд, но Васса уже напирала, торопила.

– Руки сполосни, – указала она на таз. – И за стол пойдём.

Вода оказалась ледяной. Анна, стиснув зубы, омыла ладони – и вдруг почувствовала, как крохотные скользкие лапки прикоснулись к её пальцам.

Она дёрнулась, но старуха уже подталкивала её в сени:

– Ну ты што, лягухи испугалася? Аль бабка твоя никогда их в крынку не сажала, чтоб молоко не кисло? Забыла всё, городская? Мы ж в Заболотье. У нас лягухов ентих – тьма.

Анна облегчённо выдохнула. Лягушка! Ну конечно! Верно говорят, у страха глаза велики.

Она переступила порог, и её сразу обволокло тёплым дыханием дома – густым, плотным, словно шерстяное одеяло. Пахло румяными пирогами с трещинкам на золотистой корочке, густым до черноты ягодным вареньем, чаем из чабреца и мяты – тем самым, который бабка всегда ставила в глиняном чайнике прямо на самовар, «погреться». И под этими уютными, такими домашними ароматами чудился едва уловимый оттенок ладана – будто стены, пол и даже тяжёлые половики впитали в себя годы воскресных молитв.

Потолки, давно не белёные, желтоватые, как страницы старой книги, низко нависали над головой, но от этого Анна неожиданно почувствовала не стеснение, а странное облегчение – словно бы этот дом взял её под свою обжитую сень, спрятал от всего страшного.

Старуха споро, давно знакомым движением, задёрнула ситцевые занавески с огромными розами, отсекая льнущую к окнам темень, и от этого стало ещё уютнее.

У окна стоял массивный стол на толстых резных ножках – настоящий дубовый богатырь, покрытый потёртой клеёнкой с едва заметными царапинами и порезами. Похоже, хлеб резали прямо по ней, не подкладывая доску. На жестяном подносе дымились пироги, и от них поднимался ароматный парок, колеблющийся в свете лампы. Анна непроизвольно сглотнула слюну – и вдруг перед глазами всплыло воспоминание: она, маленькая, стоит на табурете, а бабкины руки, в коричневых пятнах, ловкие, надёжные, любимые, порхают над столом, раскатывают тесто, показывают, как защипывать край, чтобы начинка не вытекала…

И тут она поймала на себе взгляд Вассы. Старуха стояла у печи, сложив руки на огромной своей груди, и в тусклом свете маломощной лампочки морщины на её лице расходились причудливыми узорами – точь-в-точь как трещины в остывшей золе, серой и рыхлой, где ещё угадываются следы былого жара. Казалось, время не просто прошлось по ней катком изменений – оно выжгло её дотла, оставив лишь эту иссушенную кожу, похожую на потрескавшуюся корку пожарища, под которой уже не тлеет искра.

– Что, ласочка, городские хоромы из головы не выходять? – негромко проговорила Васса, и в её голосе прорезались неприятные жестяные нотки. – У меня всё по-простому, что есть, то есть, ничего не прячу.

Она резко взмахнула рукой, и Анна невольно вздрогнула.

– Не мнися, девонька, садися за стол-та. Повечеряем, чем бог послал, – старуха обнажила в улыбке вставные зубы, – а после… после и поговорим, зачем ты сюда, на этот погост явилася.

Васса ткнула кочергой в горящие полешки, и пламя весело лизнуло дрова. В комнате стало ещё теплее.

Анна уселась за стол и впервые за эти жуткие полтора месяца почувствовала, что ей стало немного спокойнее – возможно, потому, что всё уже произошло и назад пути не было, а разговор с Вассой мог внести хоть какую-то ясность.

– Угощайси, – к уже лежавшим на подносе Васса поднесла большую эмалированную миску, полную горячих пирогов. – Енти с творогом, а енти с черничным вареньем. Бабка твоя оченно таковское варенье любила.

Пирог был пышный, румяный, с аппетитной корочкой. Но когда Анна надломила край, защипнутый фигурной «волной», начинка оказалась слишком тёмной, почти чёрной.

– Ягоду у озера собирали? – осторожно спросила она.

Васса ответила не сразу, наливала чай:

– А то где ж ещё? Только там они и доспевають.

В глаза при этом не смотрела почему-то.

Анна осторожно откусила. Черника как черника. Вкусно. Очень.

Внезапно она осознала, насколько же хочет есть – в животе заныло так, будто там заголосила оголодавшая кошка. Стыдливо косясь на Вассу, она в один присест расправилась с черничным пирогом, толком не почувствовав его вкуса: только тёплую мякоть, липкую сладость во рту и странную, почти детскую радость от скорого насыщения. Пальцы сами потянулись за следующим, аппетитная корочка хрустнула, и на язык хлынула маслянистая творожная начинка. Не успев прожевать, она почувствовала укол стыда: «Господи, пришла с пустыми руками, а теперь объедаю старуху, как последняя голодранка». Анна замерла с надкушенным пирогом в руке, чувствуя, как по щекам разливается жар, но пустой живот настойчиво требовал продолжения, предательски урча в тишине избы.

Васса посмотрела на неё с неожиданной заботой.

– Ешь-ешь, ещё бери, никто не считаеть. Акромя пирогов подать нечего, не обессудь, но утром я тебе чего понажористее на завтрак спроворю.

Стрельнул уголёк в печи. Где-то в тёмной комнате вкрадчиво скрипнула половица.

– У вас… есть кот?

У бабки кошки надолго не приживались, сбегали. Анна всё детство мечтала о котёнке.

– Был. Да-авно уж! Потешный такой. Жабов давил и мне таскал – кормил, значить. А потом – ф-фырь! – старуха нарисовала в воздухе размашистую спираль. – Лена его… сманила.

Зазвенев нитью накаливания, часто замигала лампочка. Анна уронила чайную ложку.

– А почему… – она нервно сглотнула, но ком в горле никуда не делся, – бабушка не рассказывала мне про Лену?

Васса с лёгким звоном поставила чашку на блюдце:

– Потому что потому. Не про всё надо знать. Особливо водяницам.

– Водяницам? – нахмурилась Анна. Старуха второй раз использовала это слово, но опять ничего не пояснила.

– Ага. Им самым. – Васса словно издевалась. – Ласонька моя, ты фамилию-то бабкину помнишь? Да и материну? А свою девическу? Водянниковы вы – аль я что путаю?

Анна медленно кивнула. Да, это была фамилия бабки, матери, да и её самой – до замужества.

– Ну дак и вот! – Васса торжествующе воздела палец вверх. – Вас потому водяницами и прозвали! Всё честь по чести.

Васса определённо что-то недоговаривала. Но с этим можно было разобраться и утром. Всё равно ей отсюда не сбежать, пока не…

На Анну медленно наваливалось отупение после тяжёлого нервного дня. В голове слегка шумело. Она сделала глоток чая. Тот отдавал мятой и чем-то забытым, домашним, успокоительным…

– А скажи-ка мне, девонька, – понизив голос, подалась к Анне старуха, – Марья-то тебя когда звать начала?

Анна враз обомлела. Сонливость как рукой сняло.

Когда в пятнадцать лет, окончив девятый класс, по настоянию бабки она поступила в первый подвернувшийся колледж, а по сути, сбежала в город куда подальше, та сказала только одно: «Пока, детонька, живи спокойно, учись усердно и делай, что хочешь. Придёт час – и ты придёшь».

И началась городская жизнь, новые знакомства, учёба, подработка, завертелась карусель событий и открылась взлётная полоса возможностей. Тогда Анне казалось, что Заболотье навсегда осталось в прошлом, а новое и прекрасное настоящее, где нормальные люди живут нормальную жизнь, только начинается. Она ни о чём не грустила, деревня для неё, подростка, давно стала клеткой, а бабкина опека порой напоминала манию. Да и учиться там, в Заболотье, было тяжело, в школу приходилось ездить в большое село рейсовым автобусом, вставать в несусветную рань и в любую погоду добираться пешком от дома до остановки и обратно по три километра. В общежитии от колледжа ей жилось куда вольготнее, чем в отчем доме со странной, замкнутой женщиной, по воле судьбы приходящейся ей единственным родным человеком. Училась она охотно, впитывала знания как губка и уже с первого курса вышла на повышенную стипендию. Плюс как круглая сирота получала пенсию по утрате кормильцев, да и подработки не чуралась. Денег ей вполне хватало, если не шиковать. После успешного окончания колледжа Анна поступила в институт, встретила Макса, и, когда училась на четвёртом курсе, они поженились.

В Заболотье она больше не появлялась. Бабка к ней тоже не ездила («…далеко ты, детонька, забралась, да не сбежала всё равно…»), писала письма раз в три недели, сухо перечисляя скудные деревенские новости, и каждый месяц, пока Анне не исполнилось восемнадцать, отправляла почтовым переводом немного денег. Аккурат к восемнадцатилетию прислала открытку с пожеланиями – и странной припиской: «Живи, детонька, в радости, пока я её держу. Меня не ищи и ездить сюда не вздумай, даже как конец мой придёт. А когда в свой срок помру – ты и сама поймёшь, дам весточку. Но помни, придёт час – и ты придёшь».

С тех пор никаких известий из Заболотья Анна не получала и, следуя давнему строжайшему наказу бабки, сама не писала – пока полтора месяца назад ей не позвонил районный участковый, чтобы сообщить о смерти Водянниковой Марии Степановны.

Анна на похороны не поехала. Макс запретил, едва увидев её лицо после разговора с участковым. Она не спорила и позволила мужу взять всё в свои руки: договориться с похоронным бюро, перевести деньги, организовать всё на расстоянии. Бабушку Марью похоронили в родной деревне, как положено – на старом кладбище среди болот, где покоились все Водянниковы.

Когда всё было кончено, Анна глубоко выдохнула. Казалось, последняя нить, связывающая её с тем мрачным местом, наконец-то оборвалась.

Но не тут-то было. Заболотье так просто не отпускало.

Первым знаком стал запах: сладковатый, гнилостный, который она почувствовала на следующее утро, едва проснулась. Запах болотной воды и мокрой шерсти.

Потом начались сны. Бабка примерещилась на третий день. Уселась на край кровати, смотрела угрюмо, давила взглядом, как когда-то «каляные» льняные простыни чугунным своим утюгом, набитым горячими углями. Лицо её постоянно менялось, принимая то чёрты зрелой, ещё красивой женщины, какой её и запомнила Анна, то восковой свечой стекая в безликую старость. Молчала. Потом погладила – через всё тело, от головы до пят, плотно прижимая ладонь, словно хотела нащупать под рёбрами замершую от ужаса душу. Её шершавые пальцы цеплялись за шёлковый пододеяльник.

С тех пор визиты повторялись каждую ночь. Бабка стояла в ногах, неподвижная, словно столб. Всматривалась. Ждала. И в тот миг, когда Анна с воплем вскакивала, успевала бросить фразу, тяжеленную, как последняя горсть земли на крышку гроба: «Пришёл час, девонька. И ты приходи».

На сороковой день она пришла во всеоружии.

Явилась в дверях спальни: приземистая, в дорожном платье, с пузатым дерматиновым саквояжем в руках. Замок щёлкнул, сумка распахнулась хищной чёрной пастью, и из её бездонной глубины появились портняжные ножницы.

«Так-то оно понадёжнее будет», – пробормотала старуха и без колебаний отхватила прядь волос с макушки спящего Макса. Тот даже не пошевелился.

Потом, глядя сквозь окаменевшую от ужаса Анну, отчеканила, что сроку осталась неделя, так что лучше ей прийти, пока не стало поздно – и, выйдя с балкона двенадцатого этажа, разлетелась стайкой искристых ночных мотыльков.

Только надолго повисший в комнате запах болотной мяты да выстриженная дорожка в густой шевелюре мужа говорили Анне о том, что это не сон. Она просидела до рассвета, кутаясь в плед. Чуяла, что впереди что-то страшное, но как могла, гнала от себя плохие мысли.

Наутро Макс проснулся с невыносимой головной болью – будто череп ему раскалывали изнутри тупым топором. Обезболивающие помогали лишь отчасти. К вечеру он уже лежал, сжав голову руками, с тихим стоном выдыхая сквозь стиснутые зубы: «Господи, как же болит…». Наплевав на его запреты, Анна вызвала «скорую». Врач предварительно исключил инсульт, но настоятельно предложил «всё же съездить в больницу». Макс, конечно, отказался, а растерявшаяся Анна не настояла. Но на второй день он уже не мог терпеть. Его обычно смуглое лицо приобрело землистый оттенок, а пальцы, сжимавшие виски, мелко дрожали. Анна в панике вливала в него всё более сильные анальгетики, но таблетки помогали лишь на час-два.

Она потащила его по врачам. Невролог, друг Макса, с нахмуренным лицом изучал снимки.

– Инсульта нет, – бормотал он, – опухоли тоже. Но… – его пальцы нервно постукивали по столу, – такая упорная цефалгия… Странно. Очень странно. Пока ничего не могу сказать, проблема может быть комплексная. Нужно обследоваться.

Анна слушала уже вполуха. Стояла у окна, глядя, как за стеклом с громким карканьем носится стая ворон. В голове складывалась чёткая картина, страшная в своей простоте: бабка озвучила требование. Дала время подумать. Пришла за ответом. Ответа не получила. Теперь она забрала Макса в заложники. И срок назначила… Каждый день промедления – ещё большее ухудшение. Каждая минута бездействия – шаг к точке невозврата.

Когда на четвёртые сутки Макса забрали в стационар с температурой под сорок, Анна поняла, что игра для неё закончена.

На следующее утро она стояла в пустой квартире, сжимая в руках билет на автобус. За окном мелкой дробью сыпал по жестяному отливу нудный дождь – тук-тук-тук, тук-тук-тук – словно отсчитывал последние её секунды дома.

Так что звала её бабка, ещё как звала.

Глава 3. Ильин день

Выслушав её сбивчивый рассказ, Васса лишь сочувственно покивала:

– Знамо дело, не передала же тебе знания-то свои… Таким и после смерти покоя нет. Никуда, девка, не денесся, когда Болотнице отда…

И тут же, хлопнув себя по губам, испуганно оглянулась на дверь.

– Вот же дура я старая! Против ночи такое поминать!

Она метнулась в сени, выхватила из угла пахучий травяной веник и принялась обметать порог, бормоча что-то себе под нос. Потом швырнула метёлку в печь – пламя взметнулось, загудело утробно. По комнате поплыл запах чего-то перечного, жгучего.

Вернулась Васса за стол уже вполне спокойная, деловитая.

– Давай-ка спать, ласонька, пока чего худого на свои головы не наболтали.

Анна, которую совсем разморило после чая и вкусных пирогов, ничуть не возражала.

Старуха постелила ей в горнице, а сама решила спать на лежанке. Сказала, что жар, как пар – старых костей не ломит.

Анна зашла в отведённый ей закуток за шторкой, где стояла кровать с огромной пуховой подушкой, и сразу же заметила два цветных фотопортрета, висящие над старым комодом. Они с таким расчётом, – чтобы в глаза бросаться, – и были там размещены, скорее всего. Больше ничего эту комнату не украшало.

На первом был изображен молодой мужчина с копной медных волос, будто отлитых из расплавленной бронзы. Глаза его, ярко-карие, в приглушённом свете тридцативаттной лампочки казались почти янтарными. Классически красивое, мужественное лицо немного портила неровная кожа. На правой щеке она была гладкая, а на левой – в мелких шрамах-насечках, напоминающих трещины на обожжённой глине.

– Сыночка мой, – прошептала Васса, которая неожиданно появилась в дверях, одетая лишь в застиранную ночную сорочку. Её корявый палец погладил стекло рамки, оставляя след, похожий на расплавленный воск. – Красавец, да? Весь в меня.

Анна согласно кивнула, но взгляд её уже скользил по второму портрету.

Женщина… Роскошная, рыжеволосая, искристая, как осенний костёр. Губы её, полные, красные, будто спелая вишня, складывались в лукавую полуулыбку. А глаза… Глаза горели. Не метафорически – они буквально отражали свет. Заворожённо глядя на прекрасное лицо, Анна подумала, что фотографию, скорее всего, отретушировали. Мог ли фотограф подрисовать эти светящиеся, будто фосфорные, точки в глазах?

– А это я, – медленно проговорила Васса, и голос её неожиданно смягчился. – Горячая была штучка, а? Городская… – Старуха неожиданно приосанилась, перекинула за спину блёкло-медную косу в руку толщиной. – Все повадки знала, мужиками вертела, как хотела, а они всё равно возле меня вились, как мотыльки вокруг свечи. Всё у меня было – и сила, и деньги. Не всегда ж я в этом болоте с жабами пропадала…

Слушая, Анна с удивлением отметила, что у неё даже голос изменился, а недавний диалектный говорок растворился бесследно.

Она не удержалась от вопроса:

– А в Заболотье как оказались? Из-за мужа сюда перебрались?

Старуха разразилась громким каркающим смехом, будто Анна сказала что-то нелепое.

– Какой там муж, наелся груш? – лишь отмахнулась она и поковыляла за занавеску. Кряхтя и охая, взобралась на лежанку и пробубнела уже с печи: – Не родился ещё такой мужик, за которым бы девка огневой породы гонялась. Нам не в парах преть, нам – кострами гореть.

И, повозившись ещё немного, обронила:

– Спи. Завтра ещё наглядишься.

Анна, которую уже потряхивало от усталости, быстро разделась, выключила свет и нырнула под ватное одеяло, в покой чужого ночлега.

Она отвернулась к стенке, включила телефон, и синеватый свет экрана на мгновение озарил старые посеревшие обои в потёртых вензелях. Набрала Максу короткую эсэмэску: три слова, точка – и отправила. Ответа не последовало. «Наверное, спит уже», – успокоила себя Анна, стараясь гнать плохие мысли. Конечно, спит. В больнице, как и в этой забытой богом деревне, жизнь подчинялась своему, древнему, как мир, распорядку: солнце встаёт – люди просыпаются, солнце садится – жизнь замирает.

Привычным движением засунула телефон под подушку, ощутив под пальцами ситцевую наволочку с вылезшими нитками, и свернулась калачиком, подтянув колени к животу. Десять часов – в городе в это время только начинались вечерние посиделки в кафе, люди болтали, звенели бокалами, смеялись. А они с девчонками так давно не собирались вместе… Одна за другой подруги обзавелись младенцами, ушли в материнство с головой, а у них с Максом… Анна боялась рожать, и было отчего. Но это не значит, что детей она не хотела. Просто… не могла решиться и очень переживала, хотя Макс всегда твердил, что ему хватает её одной, а теперь уже… Теперь уже всё стало настолько плохо, что нет смысла переживать о своей бездетности, важно спасти Макса, остальное потом, она оплачет себя потом…

Дремота подкатила неотвратимо и окутала плотно, как вязкая смола. Мысли скомкались, образы расплылись, и сознание отпустило верёвку контроля, унося её в тёмные воды забытья…

В стекло стукнули – один раз, очень громко.

Анна подскочила, будто кто-то пропустил через её тело высоковольтный разряд. Волосы встали дыбом, словно шерсть у кошки перед грозой. Она мгновенно села на кровати. Сердце бешено колотилось где-то в горле, в ушах стоял гул приливающей крови.

В соседней комнате раскатисто храпела Васса. В её закутке мерно тикали ходики.

Откинув одеяло, Анна подбежала к окну. За мутным стеклом, испещрённом паутиной трещин, не было ни души. Только цыбатая герань в жестяной банке из-под сельди покачивала листьями, будто кто-то невидимый только что прошёл мимо, задев её по пути.

Красная, тревожная луна медленно выползала из-за чёрных зубцов заболотских лесов. Её мутный свет, словно подёрнутый кровавой плёнкой, лился в окно, рисуя на полу тревожные узоры. Анна быстро задёрнула тонкие ситцевые занавески и поспешила нырнуть под одеяло, которое пахло залежалостью и полынной горчинкой.

Резко вырванной из густого сна, сейчас, в чужом месте, ей стало особенно непокойно и горестно. Будь всё в порядке, сейчас они с Максом валялись бы в обнимку перед телевизором в своей уютной квартире, где дизайнерские лампы льют тёплый, ровный свет и тихо гудит холодильник в её красивой кухне, в которой всегда вкусно пахнет свежемолотым кофе… Потом ей вспомнилась серая кошка Манюня, жуткая дура, самая лучшая и любимая «шпротинка» на свете, которую перед отъездом сюда пришлось оставить в приюте на передержке. Когда Анна уходила – точнее, позорно сбегала, кошка уже сидела в клетке и смотрела на неё безнадёжными, всё понимающими глазами…

Ком в горле рос с каждой секундой, пока наконец не прорвался тихими всхлипами. Анна вжалась лицом в подушку, чувствуя, как застиранная наволочка капля за каплей впитывает её слёзы, словно пересохшая земля – долгожданный дождь. Запах подушки странным образом успокаивал: это была не просто затхлость, а знакомый ей аромат времени: похоже пахли пожелтевшие страницы старинной бабушкиной книги, который она в детстве тайком листала на чердаке.

Снаружи завыл ветер, заскрипели старые доски крыльца, и Анна невольно съёжилась, представляя, как кровавый лунный свет сейчас ползёт по её оставленным на стуле джинсам, по жестяной банке с геранью, по трещинам на подоконнике…

Рядом внезапно зашуршало – будто кто-то провёл ладонью по обоям.

Анна перестала дышать. Шуршание повторилось снова – теперь уже в сантиметрах от её изголовья, словно невидимый гость склонился над самой подушкой.

«Это просто дом оседает, – попыталась успокоить себя Анна, – старые брёвна скрипят, ничего больше». Но всё тело будто ледяной водой обдало, мурашки побежали по спине, а живот свело в тугой, болезненный узел.

За спиной раздался отчётливый шлёпок – тот самый звук, с которым мокрая тряпка падает на пол, расплющиваясь на досках. Затем ещё один, и ещё. Каждый – чуть ближе, чем предыдущий.

Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвётся наружу. Анна, превозмогая парализующий страх, повернулась и медленно приподнялась на локте.

В неверном свете луны на потемневших половицах отчётливо виднелись мокрые следы: маленькие, с чёткими отпечатками пяти пальчиков и округлой пяточкой. Они появлялись сами собой, один за другим, с теми же тихими, шлёпающими звуками, будто невидимый ребёнок неспешно разгуливал по комнате.

Самый свежий след возник прямо у кровати – влага ещё блестела, медленно впитываясь в дерево.

И тут Анна почувствовала – на неё смотрят, смотрят в упор, изучают, прощупывают…

Будто подтверждая это ощущение, из тёмного угла раздался тихий, но явственный смешок.

– Васса-а-а… – обрываясь в пропасть ужаса, просипела Анна, но храп за стеной лишь набирал обороты.

Следы медленно потянулись к окну. Ситец занавески внезапно вздыбился, словно в окно резко подул ветер, и в кровавом лунном свете проступил силуэт маленькой девочки с растрепавшимися кудряшками, стоящей к ней спиной.

– Лена?.. – вырвалось у Анны, и в тот же миг она об этом пожалела.

Девочка дёрнулась, будто ударенная. Из-под занавески медленно выползла ручонка: синюшная, с раздувшимися пальчиками. Ладонь прижалась к стеклу с тихим хлюпающим звуком, потом медленно скользнула вниз, оставляя мутные разводы.

Анна вцепилась в одеяло, чувствуя, как пальцы каменеют от ужаса.

Маленький кулачок ударил в стекло костяшками пальцев.

Тук!.. Тук!.. Тук!..

– Нельзя впускать, – вдруг чётко сказала Васса за стенкой, будто вовсе не спала. – Никого, ласонька. Особенно мокрого.

Рука мгновенно исчезла. Следы на полу начали таять, словно деревянные половицы втягивали в себя воду. Анна сглотнула ком в горле. В углу комнаты, на комоде, лежал забытый браслет с колокольчиком.

Под самым окном коротко взлаяла собака. Что-то плюхнулось в воду. Шлёп-шлёп. Шлёп. Кто-то маленький прыгал по лужам, удаляясь в сторону бабкиного дома.

Анна медленно опустилась на подушку, свернулась калачиком и натянула одеяло до самых глаз, как делала в детстве во время грозы. «Это кошмарный сон, – убеждала она себя, чувствуя, как дрожь безостановочно бежит по спине, – просто чай Вассы был слишком крепким, с этими странными лесными травами. Ничего страшного. Скоро утро. Надо просто до него дожить. Всё будет хорошо».

Но слова звучали фальшиво даже в её собственных ушах.

Потому что в глубине души она знала, всегда знала: в Заболотье нельзя дожить до хорошего. Здесь даже солнечное утро не способно развеять тоску, и теперь эти сумерки, тяжёлые, удушливые, как намокшая собачья шерсть, и красная луна, что смотрит в окна, будто глаз небесной рыбы-циклопа, с ней навсегда. И как раньше, уже никогда не будет. Пришло её время платить по счетам, и она заплатит. Зато Макс… Макс точно поправится. Иначе просто не может быть.