Водяна

Ирина Валерина

Водяна

Глава 1. Каляки-маляки

Дорога в Заболотье напоминала медленное утопление.

Сперва маршрутка до железнодорожного вокзала, сотрясающая внутренности на каждом дорожном стыке, потом раскалённая уже с утра электричка, набитая голосистыми дачниками, а теперь вот автобус – древний проржавевший ПАЗик, который скрипел и дребезжал на поворотах, будто вот-вот развалится.

К Заболотью он подходил уже пустым. Остальные пассажиры – местные с сумками-тележками, шумная компания грибников – давно вышли на предыдущих остановках. Теперь Анна ехала одна, и от этого ей было ещё более некомфортно. Водитель, пузатый мужик с лицом, скукшенным, как позавчерашний вокзальный пирожок, хмуро посматривал на неё в зеркало заднего вида.

В салоне устойчиво воняло бензином и запустением. Время тянулось страдательно, как в стоматологии.

В Заболотье иначе и не ездили, только через муку смертную. Зато уезжать оттуда всегда было легко.

Точнее, сбегать, если уж говорить совсем откровенно.

Анна прижалась лбом к холодному стеклу, наблюдая, как асфальт сменяется щербатым щебнем, а потом исчезает и он – и остаётся лишь просёлочная дорога, вьющаяся меж чахлых сосен, будто след, оставленный огромным вязким слизнем.

«Часа три до заката, – мелькнуло в голове. – Хорошо, что с запасом приеду».

Она достала телефон, сверила время. На экране по-прежнему висело утреннее сообщение от мужа: «Ты уверена, что хочешь ехать туда сейчас?»

Анна до сих пор не ответила. Не смогла объяснить, что ехать вовсе не хочет, а именно что должна, причём немедленно. Что иначе… Иначе она его больше никогда не увидит.

Когда автобус в очередной раз подкинуло на кочке, водитель, поймав взгляд Анны в зеркало, пробормотал что-то неразборчивое. Она поспешно отвела глаза. Его внимание уже начинало всерьёз напрягать.

В этот момент по экрану информационного табло побежали ядовито-салатовые буквы.

«ЗАБОЛОТЬЕ… НЕ ВЫХОДИТЕ НА ЭТОЙ ОСТАНОВКЕ… ЗАБОЛОТЬЕ… НЕ ВЫХОДИТЕ НА ЭТОЙ ОСТА…»

Слово «ЗАБОЛОТЬЕ» ещё и пульсировало.

Анна вскрикнула – и проснулась. Водитель посмотрел на неё с плохо скрываемым страхом.

На табло мирно светилось «ЗАБОЛОТЬЕ». Ничего больше. Она просто отключилась с недосыпа.

Анна покрепче стиснула дорожную сумку, которой прикрывала колени, чувствуя, как по спине ползёт вязкая дорожка пота.

В салоне было душно до головокружения.

Она уперлась пальцами в раму, ощущая шершавость старой краски. Форточка с противным металлическим скрежетом поддалась сантиметров на десять и застряла намертво. Но этого хватило, чтобы в автобус ворвался болотный ветер, дёрнул Анну за волосы, шибанул в лицо запахом гнилой воды и прелой листвы.

Анна зажмурилась, чувствуя, как этот знакомый до тошноты смрад заползает в ноздри и намертво прилипает к слизистой. Сколько лет прошло? Двадцать без малого… А кажется, будто ещё вчера она, девчонка неполных шестнадцати лет, ехала в таком же автобусе, давясь тем же воздухом, таким густым, что его можно было жевать. Только в тот раз она бежала куда подальше…

Пальцы потянули вверх ворот футболки: мужниной, слишком большой для неё, пахнущей терпким парфюмом и тем неуловимым сложносоставным запахом его самого, который она так любила. Вдохнула глубже, пытаясь отыскать в памяти тот самый уют: утренний кофе, смех на кухне, его ладонь на своей талии, тёплая постель, сон в обнимку, дождь за окном, выходной, когда никуда не нужно спешить…

Но воспоминания рассыпались и ушли водой сквозь пальцы. Где теперь её дом? В каком измерении существуют эти картинки?

За окном взвыл ветер, принеся новый виток болотного зловония. Анна дёрнула форточку обратно, но запах уже завис в салоне, смешиваясь с остатками парфюма в странный, горький коктейль.

Она села и обхватила себя руками, но это уже не успокаивало и не приносило тепла. Напротив, лишь обострило внезапное осознание: дом – это не место. Дом – это то, чего у неё больше нет.

Автобус с хриплым урчанием медленно полз на холм, словно старый больной зверь на место своей скорой смерти. Когда дорога пошла под уклон, внизу открылась панорама деревушки – жалкого скопления серых крыш, утопающих в грязно-зелёной мгле болот.

Деревня лежала в ложбине, одинокая, брошенная, как младенец-отказник в инфекционной палате. Несколько десятков покосившихся изб, чёрные трубы печей, торчащие кривыми пальцами, зияющие между домами пустые участки – следы сгоревших или разобранных строений. Возможно, когда-то давно Заболотье было большим селом, но выродилось, обезлюдело и обессилело задолго до рождения Анны.

– Выы-лазьте тут, – шофёр бросил слова через плечо, резко тормозя за полсотни метров до остановки. Его пальцы нервно барабанили по рулю. – Д-дальше н-не поеду. Зааа… – он раздражённо дёрнул головой, – заболочусь.

Анна молча поднялась, не удостоив вниманием его жалкую попытку скаламбурить. В салоне пахло бензином и потом: узнаваемый запах страха.

– В-вас… вас тут ждут? – водитель упорно смотрел в лобовое стекло, избегая её взгляда.

– Нет, – сухо ответила Анна, поправляя ремень сумки.

Мужчина сглотнул, кадык прыгнул под кожей:

– Тогда… – он замолчал, потом выдавил: – Н-не задерживайтесь. М-места эти… о-они н-не любят ч-ч-чужих.

Автобус дёрнулся с места, едва она сошла на землю. Колёса взметнули жидкую грязь, брызги полетели до колен, но Анна даже не пошевелилась. Она смотрела, как рыжий автобус, развернувшись, бежит прочь, будто за ним гонится сама смерть.

Сумка тянула плечо. Анна перекинула ремень через грудь и ступила на просёлок. Грязь голодно зачвакала под подошвами кроссовок.

Деревня встретила её слепыми бельмами вросших в землю избушек – гнилых, чёрных от плесени. В них много лет никто не жил, прежние жильцы умерли, а снести было некому. Администрация района словно вычеркнула деревню из всех планов. Не было у Заболотья хозяев, кроме…

Анна резко мотнула головой, будто отгоняя назойливую муху. Эта мысль была опаснее любой трясины.

Она пошла по единственной улице; шаги гулко отдавались в мёртвой тишине. Ветер утих, но где-то рядом скрипнула перекошенная ставня – будто сам дом вздохнул, почуяв её приближение.

Анна невольно вспоминала: вот дом, где жили Голубевы – все переболели той странной лихорадкой, что приходила в деревню раз в поколение, тяжело переболели, выжили, но стали другими: тихими, чужими, и бабка запрещала ей даже смотреть в их сторону; а вот в этой избе ютилась старая Арина с внучкой-сиротой, печь у них была древняя, дымная, но Арина всё равно её топила – пока в одну особенно холодную зиму обе не угорели насмерть; а вон там, за покосившимся забором…

Деревня помнила всё. Каждый дом хранил свою особенную, но одинаково странную историю: не катастрофы, нет – просто цепочки необъяснимых совпадений, которые почему-то случались здесь чаще, чем где-либо.

Анна ускорила шаг. В воздухе всё острее пахло сладковатой прелью и сырой, развороченной землёй. Раньше, ещё до отъезда, она всегда чувствовала этот запах перед тем, как в деревне случалось что-то… особенное.

Внезапно из-под ног с громким хлюпающим звуком выпрыгнула огромная болотная жаба – величиной с добрый кулак, с пупырчатой кожей цвета потемневшей меди. Она шлёпнулась в лужу, подняв фонтанчик мутной воды, и тут же ускакала в траву.

Снова воцарилась тишина – вязкая, как бабкин овсяной кисель, который та варила при любой желудочной хвори. Даже грачи, прежде такие шумные и драчливые, молча сидели на покосившихся заборах, провожая Анну безмолвными взглядами. Их чёрные перья сливались с потемневшими штакетниками, и только блестящие глаза двигались, отслеживая каждый её шаг.

Анна нервно передёрнула плечами. Она знала – это не просто тишина, это затаившееся дыхание самого Заболотья, наблюдающего за ней, оценивающего. И где-то там, среди гниющих брёвен и заросших травой дворов, что-то ждало своего часа – то, что помнило её, то, что звало домой.

Через несколько минут она дошла.

Бабкин дом стоял в середине деревни, занимая пограничное положение между миром живых и царством ушедших. Всё у них в семье так было, где-то между, на тонкой грани…

Нарушая чёткий порядок соседних изб, крепкое строение выделялось среди прочих, словно кривой резец, выбившийся из ровного ряда зубов. Он тут самым старым был, дом этот, его ещё Анин прадед ставил.

Калитка, когда-то звеневшая тугой пружиной, теперь болталась на честном слове и на одной петле. Анна толкнула её плечом, и та с тоскливым скрипом пропустила её во двор, заросший по пояс стеной бурьяна. Лопухи и чертополох сплелись в непроходимые джунгли, а крапива, особенно злая к концу лета, жалила даже сквозь джинсы.

Анна остановилась, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. «Не хочу сюда», – пронеслось в голове, но выбирать ей было не из чего.

Она шумно выдохнула и окинула дом неласковым взглядом. Окна первого этажа, заколоченные досками, таращились на неё слепыми глазницами. Но на чердаке… В чердачном окне мансарды, где раньше была её комната, шевельнулась посеревшая от пыли занавеска.

«Сквозняк», – автоматически включилось рацио, но сердце предательски ёкнуло. Она-то знала наверняка: чердачные окна наглухо забили ещё в её детстве, после того случая.

Анна поспешно полезла в дорожную сумку, набитую сменной одеждой и дачным сухпайком. Пальцы лихорадочно рылись во внутренних карманах, выворачивали содержимое, пока не наткнулись на холодный металл. Оказалось, что ключи прорвали шов и провалились за подкладку. А сумка, между тем, была куплена меньше месяца назад…

«Да чтоб тебя!» – мысленно выругалась Анна, вытаскивая заветную связку. Последний раз она пользовалась ею много-много лет назад, стоя на этом же крыльце. Старый латунный ключ, покрытый патиной времени, блеснул на тусклом солнце, будто подмигивая ей.

Крыльцо сильно просело, ушло в землю. Анна с опаской ступила на него, ожидая, что в любой момент ухнут под стопой прогнившие доски. Но те пока держали, хоть и неприятно, влажно поскрипывали.

А вот дверь поддаваться не хотела, ключ застыл в замочной скважине как вкопанный. Брошенный дом отказывался признавать – а может, и не мог из-под забитых досками окон почуять последнюю из проклятого рода.

Внутри сеней робко скрипнула половица, будто кто-то осторожно подкрался к двери.

Наконец ключ громко рыпнул в замке. Разбухшую дверь пришлось несколько раз дёрнуть изо всех сил, прежде чем она неохотно подалась, открывая проход в сенной мрак.

Анна оставила её распахнутой, чтобы не переломать ноги в темноте. Да и проветрить весь дом нужно будет первым делом. Здесь дожди через день, всё отсырело за полтора месяца…

Вопреки её опасениям, воздух внутри оказался хоть и застоявшимся, но вовсе не могильно-сырым. Он был тёплым, густым, и плесенью совсем не воняло – напротив, Анну обдало приятной волной сладковатого запаха травяных сборов, смешанного с пряной прелью сушёных грибов.

Она замерла на пороге, вдыхая знакомый аромат. Пахло так, словно где-то в глубине дома, на грубке, всё ещё стояли те самые железные дырчатые противни с тонкими ломтиками белых грибов и подберёзовиков, которые бабка сушила каждый сезон. Анна даже представила, как они лежат там – сморщенные, потемневшие, но всё ещё хранящие в себе лесную магию.

В сенях, куда падал косой луч света из приоткрытой двери, виднелись висящие по углам пучки трав. Они превратились в серые от пыли веники, густо оплетённые серебристыми паутинными саванами. Но когда Анна неосторожно задела один из них плечом, в воздух поднялось облачко терпкого запаха – будто временной инклюз вдруг дал трещину, выпустив наружу законсервированные ароматы прошлого.

Анна отомкнула ещё одну дверь, ведущую в «покои» – так бабка называла первую жилую комнату, служившую одновременно и кухней, и спальней для неё. Нащупав на стене выключатель, щёлкнула клавишей. Свет ударил по глазам. «Боже, как же тут всё знакомо… Как будто не двадцать лет прошло, а день всего».

В маленькой кухоньке всё так же висели вдоль стены дубовые полки, заставленные разнокалиберными горшочками и банками, набитыми сухими растительными сборами. Печь-лежанка, занимавшая треть комнаты, казалась огромным спящим зверем. Покрывающие её изразцы, некогда голубые, потускнели от времени и местами отвалились, оголив потемневшую глину, но даже в нарушенном строе плиток ещё узнавались причудливые орнаменты, напоминающие волны. Сейчас печь щерилась щербатым зевом – часть кирпичной кладки скололась под острыми углами, и они торчали как драконьи клыки.

Анна прошла через всю комнату, сдвинула в сторону бордовые бархатные портьеры, закрывавшие проход, и выглянула в узкий коридор, где в полумраке угадывалась лестница на чердак – та самая, по которой она бегала в детстве по сто раз на дню в свою мансарду и обратно. Там же, возле лестницы, находились две крохотные клетушки – спальни Катерины и Настасьи. Катя была матерью Анны – правда, недолго. Однажды она ушла на болота за клюквой и не вернулась. Настя, тётка, сошла из дома ещё раньше. Про своего отца Анна не знала ровным счётом ничего, в её свидетельстве о рождении в соответствующей графе красовался длинный прочерк. Бабка растила её с трёх лет и заменила всю семью.

Она задёрнула портьеры обратно, отмахиваясь от поднявшейся в воздух пыли. Той частью дома можно заняться и завтра, сегодня нужно хотя бы немного разгрести беспорядок в «покоях», чтобы было где переночевать. Анна сдвинула к порогу старые домотканые половики, прошла к дубовому столу и водрузила на него сумку. Нашла взглядом веник и совок на привычном месте. Что ж, всё под рукой, самое время засучить рукава… Мысли пошли обыденные, успокоительные.

Но потом она увидела рисунок, и сердце пропустило удар.

На когда-то белёном, но уже давно посеревшем печном боку проступали детские каляки-маляки, выведенные синим и красным мелками. Круги… Палочки…

Анна провела пальцем по шершавой стенке – и отдернула руку. Это были не просто каляки, тут проглядывался сюжет, и нарисовали их недавно, судя по яркости цвета.

Кривой детский рисунок изображал человечков (синий – в юбочке, красный – в штанишках), между которыми стоял человечек ещё меньшего размера, наполовину красный, наполовину синий. Все они держались за руки, растопырив чёрточки-пальчики. А над ними нависало нечто огромное, в чёрном балахоне, с длинными-длинными руками…

Наверху что-то грохнуло, потом дробно раскатилось, будто металлические шарики рассыпались.

Анна вздрогнула всем телом. Шум шёл с чердака.

– Кто-то здесь есть? – её голос прозвучал смешно, по-детски тонко.

Сверху не доносилось ни звука.

От испуга руки мелко дрожали. Анна полезла в сумку за фонариком. Сзади раздался скрип половиц. Она выскочила в сени, увидела, что дверь в клеть-кладовку распахнута настежь.

«Но на ней же замок висел…» – испуганной мышью прошмыгнула мысль.

Анна не с первого раза включила фонарик, шагнула ближе. Из кладовочной тьмы тянуло болотной сыростью. В луче света что-то блеснуло.

За порогом клети, в луже грязной воды, лежал браслет со ржавым колокольчиком. На силиконовой неширокой резинке, рассчитанной на детское запястье, угадывалось имя, написанное шариковой ручкой. «Лена».

Жалобно и ритмично заскрипели ступеньки лестницы: туп-скрип, туп-скрип – словно невидимый гость осторожно спускался приставным шагом, делая паузу на каждой ступеньке.

Анна застыла, погружаясь в ледяную купель паники, но в этот момент в кармане пронзительно затрезвонил телефон. Скрип прекратился.

– Ты нор…ально добралась? – голос Макса пробивался сквозь шипение помех.

– Да, но тут что-то… – Анна обернулась к двери. На лестнице опять скрипнула ступенька. – Странное.

– Напр…ер? – выплюнула трубка недожёванный вопрос Макса.

– Будто… – Она замялась, не зная, как объяснить рисунки, шум или шевелящиеся занавески. – Будто живут тут…

На том конце связи громко хрустнуло, словно кто-то наступил на сухую ветку.

– Может, зверьё какое прибилось? – предположил Максим, и в этот момент его голос совсем отдалился и неестественно «поплыл». – И-л-ли-и… местны-ы-ые…

– Что? Макс? Что с тобой? Голова сильно болит?

– …олит…– голос мужа распался на цифровые клочья. – …верни…

Разговор прервался. Анна судорожно сжала телефон, будто это могло восстановить связь. Экран погас, отразив на секунду её широкие, полные ужаса глаза.

В жестяную миску глухо капнула вода из рукомойника. Три раза.

Тук… Тук.... Тук…

Как будто кто-то просился в дом. Кто-то, кого ни в коем случае нельзя впускать.

Анна выскочила из кладовки, метнулась ко входной двери. Врезалась плечом в дверной косяк, но не почувствовала боли – только ледяной ужас, сковывающий мышцы. Сердце колотилось где-то в горле.

Дверь захлопнулась с глухим стуком. Руки тряслись, пальцы бестолково скользили по многажды крашеному железному крюку, никак не попадая в петлю.

«Господи, господи…» – беззвучно шептала она. Паника ревела в ней обезумевшим зверем: хватай сумку, беги отсюда, вернись в город! Но другой голос, холодный и рациональный, отрезвлял: если сбежишь сейчас – всё потеряно. Дом. Макс. Будущее. Всё, что так долго строила.

Наконец крюк впился в петлю с металлическим хрустом. Анна перевела дух.

Тук!.. Тук!.. Тук!..

Размеренный стук повторился – но теперь он шёл явно снаружи. В дверь действительно стучали. Анна замерла, прижав ладонь ко рту.

– Эй, новосёлка! – хриплый голос за дверью прозвучал так громко и неожиданно, что она вскрикнула. – Чего дёргаешься, как заяц? Дверь перед носом мне заклямкнула! Открывай, пока я ноги не промочила!

В щели между рассохшимися досками мелькнуло что-то яркое. Анна, всё ещё дрожа, откинула крюк и приоткрыла дверь.

На крыльце, опираясь на самодельную трость, стояла крупнотелая старуха в ситцевом платье цвета болотной тины и резиновых галошах на босу ногу. На голове её, повязанной кислотно-красным платком, красовалась клетчатая мужская кепка с выгоревшим козырьком.

– Васса я, Васса Петровна, – представилась старуха, не дожидаясь вопроса. – Огнева, значить. Соседка я бабки твоей покойной. Забыла меня, поди? – Она фыркнула, обнажив ряд акриловых вставных зубов. – Ну да ладно. Принимай гостей, стал быть!

Анна машинально посторонилась. Старуха ввалилась в сени, с ходу заполнив собой всё пространство. От неё пахло дрожжевой опарой, ягодами и чем-то резким, спиртовым – не то сердечными каплями, не то самогоном.

– Здравствуйте, Васса… Петровна, – автоматически пробормотала Анна, замечая, как старуха пристально разглядывает её руки. Только сейчас она осознала, что всё ещё сжимает тот злополучный браслет.

Васса хмыкнула:

– Здрастя, значить… Двадцать лет не приезжала – и вдруг здрастя. Марья-то твоя вон как звала, звала… Сидела тама, в окно все глазыньки проглядела. – Она ткнула клюкой в сторону чердачной лестницы. – А ты и ухом не вела.

Старуха неожиданно резко двинулась вперёд, заставив Анну вздрогнуть. Заскорузлые, неприятно горячие пальцы вцепились в её руку.

– Ох, и нахваталася же ты городского… – пробормотала Васса, разглядывая маникюр Анны. – Тонкая стала. Небось, диеты енти… А волосы-то какия – светла-аи, длинна-аи… Ни в мать, ни в отца.

Анна выдернула руку и отступила на шаг. Васса лишь ухмыльнулся.

– Ну и запустила же Марья дом, – цокнула она языком, озираясь. – Вон паутина какая, прям фата свадебная!

Старуха деловито поковыляла в «покои», то и дело зыркая по сторонам мутными, но цепкими глазами.

– Извиняй, ласочка, чуни я снимать не буду, полы-то тут да-авно уже не мыты не метены. – Она оглянулась на застывшую в недоумении Анну. – А ты чего с порога не сходишь? Боисся, я тебя слопаю?

Васса громко рассмеялась и, не дожидаясь приглашения, уселась на длинную лавку, стоящую вдоль окна. Платье задралось, обнажив голени в синих прожилках. Кожа на её ногах была странного сероватого оттенка, будто припорошённая пеплом.

Она подслеповато прищурилась, разглядывая детские рисунки на печном боку.

– Гляди ж ты, так и не сошли, не слиняли! Ох, и любила же твоя бабка эти картинки беречь… Ленкины они.

Она резко обернулась к Анне, поймала её растерянный взгляд.

– Чё, не помнишь Ленку-то? Ну конечно… Марья ж тебе мозги-то всё время полоскала настоями своими. – Васса с хриплым звуком прочистила горло – будто ворона каркнула. – А каляки-маляки све-ежие… Интересно, кто ж их тебе к приезду нарисовал, а?

В этот момент на чердаке снова что-то грохнуло. Васса не то что не испугалась – даже бровью не повела.

– Духовица, значить, здеся уже, – равнодушно заметила она. – Явилася, стал быть, не запылилася. Гремить, сердешная. Злуется. Ну то и пусть себе гремить, ты её тока не замай, поняла?

Анна неопределённо мотнула головой. Ничего она не поняла.

– То и ладно. В свой срок всё-ё-ё поймёшь. Я от черничных пирогов настряпала, – сообщила Васса, резко меняя тему. Глядела она при этом куда-то в угол. – Лена моя любила.

Имя прозвучало второй раз, и опять неожиданно. Анна почему-то вздрогнула.

– Лена? – переспросила она, замечая, как старухины глаза сузились, будто отслеживая её реакцию.

– Ага, – Васса сложила руки на монументальной груди и прислонилась спиной к стене. – Внучечка моя. Утопла, дитятко неповинное, у восимьсят девятым.

Она вдруг резко подняла голову и уставилась куда-то за спину Анны.

– Ты чего там шебуршисся-та? Подь-ка сюды, покажь себя!

Анна резко обернулась, но в полумраке сеней никого не было, лишь длинные тени метнулись по стенам.

– Да не гляди ты, нету тама никого! – Васса шлёпнула ладонью по столу. – Собирайся, ласонька, да айда ко мне, пироги есть, пока не остыли! А то знаешь, кто холодное ест?

Она опять оскалила вставные зубы, но теперь её улыбка не показалась Анне такой уж безобидной.

– Кто? – спросила Анна, чувствуя, как спину продирает колким ознобом.

– Мёртвые, девонька моя. Мёртвые.

Старуха неожиданно легко поднялась с лавки и бодро поковыляла к выходу. Поравнявшись с Анной, снова вцепилась в её руку – на этот раз так, словно собиралась куда-то увести, как ребёнка малого.

– Ну что, девонька, чайку попьёшь? Пироги, опять же… Я как раз чайник поставила. Чаёк у меня хороший, с травками полезными. Марьины запасы… последние.

Анна хотела отказаться, но Васса уже тащила её за руку во двор, бормоча:

– И спать у меня сегодня ложися, чай, места хватить. Чего ты тут одна-та будешь? В доме покойница была, сорок дней едва прошло… Негоже. Да и… – она обернулась, блеснув глазом, – не одна ты тут, ох не одна…

За спиной у Анны снова раздался тот самый звук: «тук… тук.. тук» – будто кто-то постукивал по стеклу внутри бабкиного дома.

Больше она не колебалась. Мысль о том, чтобы остаться тут в одиночестве, а тем более ночевать, окунала в панику с головой. Анна захлопнула дверь, запоздало вспомнив про оставленную на столе сумку и ключи в ней, но поняла, что возвращаться не станет. Ноги туда не шли.

Старуха одобрительно кивнула:

– Телефонка твоя в кармане вон, с мужем побалакаешь, а за остальное не боись. В этом доме, девка, всё найдёшь там, где оставила. Хоть через день вернися, хоть через год. Кому тут воровать-та? Да и кто у водяниц возьмёт? Совсем разве беспут какой отчаянный…

Глава 2. Тепло чужого очага

Анна, потерянная в себе, шла за Вассой, как сомнамбула, спотыкаясь о кочки размытой дождями тропинки. Ноги вязли в жидкой грязи, каждый шаг давался через усилие – будто сама заболотная улица неохотно отпускала её, цепляясь за подошвы липкими пальцами.

Старуха бойко ковыляла впереди, её болотное платье – то ли серое, то ли зеленоватое, выцветшее до неопределённого оттенка, – сливалось с сумерками. Только белёсые щиколотки в старых галошах мелькали в темноте, как два бледных огонька, уводящие вглубь трясины.

– Не отставай, девонька, – бросила Васса через плечо. – Ночью тут не то что люди – тени путаются.

Они уже миновали второй заброшенный дом – покосившийся скелет избы с пустыми глазницами окон, – когда ветер донёс запах печного дыма.

Впереди, за покосившимся плетнём, тускло светилось окошко. Жёлтый, дрожащий огонёк казался кусочком луны, упавшим в болото и застрявшим среди мхов.

Дом Вассы, приземистый, сложенный из сосновых брёвен, выглядел меньше бабкиного, но производил впечатление крепко сбитого: он будто врос в землю намертво и не собирался сдаваться ни времени, ни сырости.

Анна остановилась, переводя дух. В воздухе тепло и терпко пахло можжевельником.

– Ну чего застыла? – сухо проворчала Васса, уже поднявшись на крыльцо. Её фигура, освещённая тусклым светом из окна, отбрасывала длинную, неестественно изогнутую тень. – Заходь, коли пришла.