Лакшери дно

Я оглядываюсь вокруг, пытаясь почувствовать что-то – ностальгию, сожаление, грусть. Но не чувствую ничего, кроме странного облегчения. Как будто сбросил тяжелый рюкзак, который тащил на себе много лет.

Решение принято. Завтра я получу деньги, погашу кредит и уеду в Нижнетагильск. Вернусь туда, откуда начал. Замкну круг.

Что ждет меня там? Не знаю. Умирающий завод, который нужно спасти. Люди, которые не видели меня пятнадцать лет и вряд ли будут рады моему возвращению. Прошлое, от которого я так долго бежал.

Но странное дело – сейчас эта перспектива не пугает меня. Наоборот, в ней есть что-то… правильное. Что-то настоящее. Что-то, чего так не хватало в моей московской жизни, в мире фальшивого гламура и пустых развлечений.

Может быть, я сошел с ума? Может быть, это все еще действие алкоголя и наркотиков? Может быть, завтра я проснусь и пойму, что совершил самую большую ошибку в своей жизни?

Возможно. Но сейчас, в этот момент, я чувствую странное спокойствие. Как будто впервые за много лет принял решение, которое не противоречит тому, кем я являюсь на самом деле. Тому, кем я всегда был, под всеми масками и ролями, которые играл.

Я встаю и иду к выходу из офиса, из клуба, из жизни, которую вел последние пятнадцать лет. Не оглядываясь. Не сожалея. Готовый к тому, что будет дальше.

Какими бы ни были последствия, я больше не буду бежать от них. Я встречу их лицом к лицу. Как мой отец. Как настоящий Ковалев.

ЧАСТЬ II: ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава 4: "Родина"

Поезд Москва–Нижний Тагил отходит от Ярославского вокзала в 22:35. До отправления еще полчаса, но я уже сижу в купе первого класса, глядя в окно на суетящихся на перроне людей.

Встреча в банке прошла без сюрпризов. Соколов привез миллион евро – десять пачек по сто тысяч. Я проверил деньги, подписал все необходимые документы о передаче прав на бренд «Luxury», погасил кредит в «Сибирском банке» и открыл новый счет, на который должны перевести оставшийся миллион.

Игорь все это время был рядом, молчаливой тенью следуя за мной от кассы к кассе, от окошка к окошку. А потом проводил меня до вокзала, помог с багажом и теперь стоит на перроне, глядя на мое окно.

Я салютую ему стаканом виски, который налил себе из фляжки, взятой в дорогу. Он кивает в ответ и слегка улыбается.

Странно, но из всех людей, которых я оставляю в Москве, я буду скучать, пожалуй, только по нему. Не по Дэну, который предал меня при первой же возможности. Не по Полине, которая, возможно, носит моего ребенка, но остается для меня чужой. Не по многочисленным «друзьям» и «знакомым», которые крутились вокруг меня, пока я был владельцем модного клуба, и забудут мое имя, как только я уеду.

Только по Игорю – человеку, с которым я даже не был особенно близок, но который почему-то оказался единственным, кто по-настоящему поддержал меня в трудную минуту.

Поезд трогается. Игорь поднимает руку в прощальном жесте. Я киваю ему и отворачиваюсь от окна. Москва остается позади. Вместе со всем, что связывало меня с ней последние пятнадцать лет.

Впереди – восемнадцать часов пути и новая жизнь, о которой я ничего не знаю.

Я делаю глоток виски, чувствуя, как алкоголь обжигает горло. В купе первого класса я один – сознательно взял все четыре места, чтобы никто не мешал мне думать. О прошлом, о будущем, о том, что я собираюсь делать, когда приеду в Нижнетагильск.

У меня нет плана. Есть только цель – приехать, разобраться с наследством, выяснить, в каком состоянии завод, и решить, что с ним делать дальше. Продать? Попытаться спасти? Или просто позволить ему умереть естественной смертью?

Я не знаю. Не уверен, что хочу знать. По крайней мере, сейчас.

Поезд набирает скорость, стук колес становится ритмичнее, гипнотическим. Я делаю еще один глоток виски и закрываю глаза, позволяя этому ритму унести меня далеко от реальности.

Мне снится отец. Он стоит у проходной завода, как на той фотографии, которую я взял с собой. Но теперь он один, без меня, без матери. Просто стоит и смотрит куда-то вдаль, туда, где дым заводских труб сливается с серым небом.

Я подхожу к нему, но он не замечает меня. Или делает вид, что не замечает.

– Отец, – говорю я, но мой голос звучит глухо, как будто сквозь вату. – Я вернулся.

Он поворачивается ко мне, и я вижу, что его лицо бесстрастно. Ни радости, ни гнева, ни разочарования. Ничего.

– Зачем? – спрашивает он. – Завод умирает. Город умирает. Все умирает. Ты опоздал, сын.

– Нет, – возражаю я. – Еще не поздно. Я могу все исправить. Я могу спасти завод. Я могу…

Но он уже отворачивается, уходит прочь, становясь все меньше и меньше, пока не исчезает в тумане заводского двора.

Я просыпаюсь от стука в дверь купе. Открываю глаза и вижу проводницу – полную женщину средних лет с уставшим лицом.

– Чай, кофе? – спрашивает она.

– Кофе, – отвечаю я хриплым со сна голосом. – Черный, без сахара.

Она кивает и уходит. Я смотрю в окно – за ним уже светает. Поезд мчится через бескрайние российские просторы, мимо маленьких станций с выцветшими названиями, мимо деревень с покосившимися домами, мимо полей и лесов, которые кажутся бесконечными.

Все это – Россия, которую я не видел много лет. Россия за пределами Садового кольца, за пределами глянцевых журналов и модных тусовок. Настоящая Россия, суровая и прекрасная в своей неприкрытой правде.

Проводница приносит кофе. Я благодарю ее и начинаю пить, чувствуя, как горячая жидкость согревает меня изнутри. Ночью в купе стало холодно – система отопления в поезде работает так же, как и пятнадцать лет назад, когда я ехал в обратном направлении. Из Нижнетагильска в Москву. Навстречу новой жизни, которая казалась мне тогда такой заманчивой, такой многообещающей.

А что сейчас? Что я чувствую, возвращаясь назад?

Странную смесь эмоций. Тревогу – от неизвестности, от неопределенности будущего. Грусть – от мыслей об отце, с которым я так и не помирился при жизни. Злость – на себя, на обстоятельства, на весь этот чертов мир, который снова и снова ставит меня в ситуации, где нет хорошего выхода.

Но есть и что-то еще. Что-то, похожее на… надежду? Надежду на что? На новое начало? На искупление? На возможность наконец-то сделать что-то настоящее, что-то значимое?

Не знаю. Не уверен, что хочу знать.

Я допиваю кофе и снова смотрю в окно. Пейзаж меняется – лесов становится больше, они подступают ближе к железной дороге. Мы въезжаем в Урал – край суровой природы и крепких людей. Край, где я родился и вырос. Край, который я пытался забыть все эти годы.

Поезд начинает замедляться, приближаясь к очередной станции. «Пермь», – объявляет механический голос. До Нижнетагильска еще несколько часов пути.

Я решаю выйти на перрон – размять ноги, подышать свежим воздухом. Накидываю пальто – Burberry, последняя коллекция, купленное неделю назад в ЦУМе – и выхожу из купе.

На перроне холодно. Гораздо холоднее, чем в Москве. Октябрь на Урале – это уже почти зима. Мое модное пальто не спасает от пронизывающего ветра, и я невольно ежусь.

Вокруг снуют люди – пассажиры, вышедшие размяться, местные торговцы, предлагающие пирожки, соленую рыбу, вязаные носки. Обычная картина российской провинции, которая не меняется десятилетиями.

Я покупаю у пожилой женщины пирожок с капустой – не потому, что голоден, а потому, что вдруг захотелось чего-то простого, домашнего. Она дает мне сдачу и пристально смотрит на меня.

– Вы не местный, – говорит она утвердительно. – Из Москвы?

– Да, – отвечаю я, удивленный ее наблюдательностью. – Как вы догадались?

– По одежке, – она кивает на мое пальто. – У нас таких не носят. Да и лицо у вас… столичное.

– Столичное? – я не могу сдержать улыбку. – Это как?

– Нездоровое, – отвечает она прямо. – Бледное. И взгляд… беспокойный. Как будто все время чего-то ищете, а что – сами не знаете.

Я смотрю на нее с удивлением. Эта простая женщина, торгующая пирожками на вокзале в Перми, за тридцать секунд разглядела во мне то, чего я сам не осознавал годами.

– Вы правы, – говорю я, откусывая от пирожка. – Совершенно правы.

Она кивает, принимая мои слова как должное, и отворачивается к другому покупателю. А я остаюсь стоять с пирожком в руке, размышляя о том, насколько точным был ее диагноз.

Беспокойный взгляд человека, который все время что-то ищет, но сам не знает что. Разве это не идеальное описание меня? Разве не поэтому я постоянно менял девушек, клубы, компании? Разве не поэтому я убегал от тишины, от одиночества, от самого себя, заполняя пустоту внутри алкоголем, наркотиками, сексом, тусовками?

И разве не поэтому я сейчас еду в Нижнетагильск? Не для того ли, чтобы наконец найти то, что искал все эти годы?

Звучит объявление о скором отправлении поезда. Я доедаю пирожок – удивительно вкусный, кстати – и возвращаюсь в купе. Поезд трогается, продолжая свой путь на восток.

Я снова смотрю в окно, но теперь вижу не только проплывающий мимо пейзаж, но и свое отражение в стекле. И пытаюсь разглядеть в нем то, что увидела пожилая женщина с пирожками.

Беспокойный взгляд. Бледное лицо. Столичный шик, который здесь, в глубине России, выглядит неуместно, почти нелепо.

Кто я такой? Максим Ковалев, бывший владелец клуба «Luxury», московский тусовщик, светский персонаж? Или сын своего отца, наследник завода, уральский парень, который просто заблудился на пятнадцать лет?

Или кто-то другой? Кто-то, кем я еще могу стать, если найду в себе силы изменить свою жизнь?

Не знаю. Не уверен, что хочу знать.

Но скоро узнаю. Потому что поезд неумолимо приближается к Нижнетагильску, к моему прошлому, к моему будущему, к моей судьбе.

И бежать больше некуда.

«Нижний Тагил, остановка пять минут», – объявляет механический голос, и я вздрагиваю. Не заметил, как пролетели последние часы пути. Был слишком погружен в свои мысли, в свои воспоминания, в свои страхи.

Я собираю вещи – два чемодана с самым необходимым – и выхожу из купе. Проводница желает мне счастливого пути. Я благодарю ее и спускаюсь на перрон.

Вокзал Нижнетагильска. Он почти не изменился за пятнадцать лет – те же облупившиеся стены, те же скамейки, тот же запах – смесь угольного дыма, дешевых сигарет и чего-то неуловимо провинциального.

Я стою на перроне, чувствуя, как колотится сердце. Вот оно – возвращение. Настоящее, реальное, неотвратимое.

Мама обещала встретить меня. Я оглядываюсь, пытаясь найти ее в толпе встречающих. И вдруг вижу – она стоит чуть в стороне, как будто не решаясь подойти ближе. Маленькая, худая, с седыми волосами, собранными в простой пучок. В стареньком пальто, которое помнится мне еще с юности.

Пятнадцать лет. Пятнадцать лет я не видел ее, кроме редких видеозвонков по праздникам. Пятнадцать лет она жила здесь, в этом городе, с человеком, которого я предал своим отъездом. Пятнадцать лет ждала, что я вернусь.

И вот я здесь. И она тоже здесь. И между нами – пропасть из невысказанных слов, несделанных поступков, непрожитых вместе дней.

Я делаю шаг к ней, потом еще один. Она тоже начинает идти мне навстречу. Мы встречаемся посередине перрона, смотрим друг на друга – она снизу вверх (я выше ее на голову), я – пытаясь разглядеть в ее лице следы той молодой женщины, которую помню.

– Максим, – говорит она тихо. – Сынок.

– Мама, – отвечаю я, и горло вдруг перехватывает.

Мы обнимаемся – неловко, почти формально. Как чужие люди, которые вынуждены демонстрировать близость, которой нет.

– Ты совсем не изменился, – говорит она, отстраняясь и глядя на меня. – Только возмужал.

Это неправда, и мы оба это знаем. Я изменился полностью, до неузнаваемости. От того мальчика, которого она помнит, не осталось ничего – ни во внешности, ни в манерах, ни в душе.

– А ты похудела, – говорю я, не зная, что еще сказать. – И… поседела.

Она слабо улыбается.

– Годы берут свое, – отвечает она просто. – Пойдем, машина ждет.

Мы идем к выходу с вокзала. Я тащу оба чемодана, отказавшись от ее помощи. У обочины стоит старый «Жигули» – отцовская машина, которую я помню еще со школьных лет. За рулем – незнакомый мужчина средних лет.

– Это Николай, наш сосед, – поясняет мать. – Он помогает мне последние дни. С похоронами, с документами, со всем…

Я киваю, благодарю Николая за помощь и сажусь на заднее сиденье. Мать садится рядом со мной. Машина трогается, увозя нас от вокзала в город.

Нижнетагильск встречает меня серым небом, мокрым асфальтом и запахом металлургического производства, который ни с чем не спутаешь. Запах моего детства, запах города, который я так стремился забыть.

Мы едем молча. Я смотрю в окно, пытаясь найти изменения в знакомых с детства улицах. Их немного – новый торговый центр на месте старого рынка, пара многоэтажек там, где раньше были пустыри, яркие вывески сетевых магазинов, контрастирующие с серостью советских зданий.

Город словно застыл во времени, законсервировался, остановился в своем развитии. Как и вся Россия за пределами Москвы и Петербурга.

– Как прошли похороны? – спрашиваю я, нарушая молчание.

– Тихо, – отвечает мать. – Но достойно. Пришло много людей – рабочие с завода, бывшие коллеги, друзья. Твоего отца здесь уважали.

Я киваю, чувствуя укол совести. Меня не было на похоронах человека, который дал мне жизнь, имя, возможности. Человека, который, несмотря на нашу ссору, все эти годы следил за моей жизнью, гордился моими успехами, беспокоился о моих неудачах. Человека, который в итоге оставил мне все, что имел, – завод, дело всей его жизни.

– Прости, что не успел, – говорю я тихо. – Я хотел приехать, но все случилось так быстро…

– Я знаю, сынок, – она кладет руку на мою. – Твой отец тоже знал. Он не держал на тебя зла. Никогда не держал.

Я сжимаю ее руку, не зная, что ответить. Горло снова перехватывает, и я отворачиваюсь к окну, чтобы она не видела моего лица.

Машина сворачивает в знакомый двор. Вот он – дом моего детства. Пятиэтажная «хрущевка» в так называемом «профессорском» районе города – тихом, зеленом, относительно благополучном по меркам Нижнетагильска.

Мы поднимаемся на третий этаж – лифта в доме как не было, так и нет. Мать открывает дверь квартиры, и я вхожу внутрь, чувствуя странную смесь узнавания и отчуждения.

Все здесь одновременно знакомо и чуждо. Те же обои в прихожей, те же занавески на окнах, тот же запах – смесь маминых духов, отцовского одеколона и чего-то неуловимо домашнего. Но в то же время – все другое. Меньше, теснее, проще, чем я помнил. Или это я изменился, привыкнув к просторам своего московского пентхауса?

– Твоя комната, – говорит мать, открывая дверь. – Я ничего не меняла. Все как ты оставил.

Я вхожу и замираю на пороге. Действительно, все как прежде – узкая кровать, письменный стол, книжные полки, заставленные учебниками и фантастикой, которой я зачитывался в школе. Постер группы «Metallica» на стене – символ моего юношеского бунтарства. Модель самолета, которую мы собирали вместе с отцом, когда мне было двенадцать.

Капсула времени. Музей моего детства и юности. Памятник тому, кем я был до того, как стал Максимом Ковалевым, владельцем клуба «Luxury».

– Спасибо, мам, – говорю я, поворачиваясь к ней. – Спасибо, что сохранила все это.

Она улыбается – впервые с момента нашей встречи искренне, без тени неловкости или грусти.

– Я всегда верила, что ты вернешься, – говорит она просто. – Рано или поздно.

Я не знаю, что ответить на это. Не знаю, действительно ли я «вернулся» или просто приехал на время, чтобы разобраться с наследством и уехать снова. Не знаю, чего хочу сам – остаться или бежать, принять эту жизнь или отвергнуть ее снова.

– Ты, наверное, устал с дороги, – говорит мать, видя мое замешательство. – Отдохни, а я приготовлю ужин. Твои любимые пельмени, как в детстве.

Она выходит, закрывая за собой дверь, а я сажусь на кровать, чувствуя, как пружины матраса прогибаются под моим весом. Кровать рассчитана на подростка, не на взрослого мужчину. Как и вся эта комната, как и вся эта жизнь.

Я осматриваюсь, пытаясь найти что-то, что поможет мне вспомнить, кем я был тогда. Кем я мог бы стать, если бы не уехал.

На столе – фотография в рамке. Я и отец на заводе, в цехе. Мне лет четырнадцать, я в защитной каске, смотрю на огромную плавильную печь с восхищением и страхом. Отец стоит рядом, положив руку мне на плечо, гордый, что показывает сыну свой мир.

Я беру фотографию, вглядываясь в наши лица. Что изменилось? Когда между нами возникла эта пропасть? Когда я решил, что его мир – не мой, что его путь – не для меня?

Не могу вспомнить. Или не хочу.

Я ставлю фотографию на место и ложусь на кровать, закрывая глаза. Усталость от дороги, от эмоциональных потрясений последних дней накатывает внезапно, и я проваливаюсь в сон без сновидений.

Просыпаюсь от тихого стука в дверь. Открываю глаза и не сразу понимаю, где нахожусь. Потом накатывает осознание – я в Нижнетагильске, в доме своего детства, в своей старой комнате.

– Да? – отзываюсь я, садясь на кровати.

Дверь открывается, входит мать.

– Ужин готов, – говорит она. – Ты спал почти три часа. Наверное, очень устал.

Я киваю, потягиваясь. Тело ломит от неудобной позы – кровать действительно слишком мала для меня.

– Сейчас приду, – говорю я. – Только умоюсь.

Она кивает и выходит. Я иду в ванную – маленькую, с потрескавшейся плиткой и старой сантехникой. Смотрю на себя в зеркало над раковиной и вдруг понимаю, насколько неуместно выгляжу здесь.

Дорогая стрижка, дизайнерская щетина, загорелое лицо (солярий два раза в неделю, даже зимой), белые зубы (виниры по восемьдесят тысяч за штуку). Рубашка Ralph Lauren, джинсы Balmain, часы Audemars Piguet.

Все это – атрибуты другой жизни, другого мира, другого человека. Все это здесь, в этой квартире, в этом городе, выглядит фальшиво, почти нелепо. Как дорогой костюм на пугале.

Я умываюсь холодной водой, вытираю лицо полотенцем – старым, застиранным, но чистым – и иду на кухню.

Там меня ждет стол, накрытый к ужину. Пельмени с маслом и сметаной, домашние соленья, черный хлеб, графин с морсом. Просто, но сытно и вкусно. Настоящая домашняя еда, которую я не ел уже много лет.

Мы садимся друг напротив друга. Мать наливает мне морс, накладывает пельмени. Я благодарю ее и начинаю есть, понимая, как сильно проголодался.

– Вкусно, – говорю я искренне. – Как в детстве.

Она улыбается, довольная похвалой.

– Я помню, как ты любил мои пельмени. Мог съесть две порции и попросить добавки.

Я киваю, вспоминая. Да, было такое. После тренировок по боксу я приходил домой голодный как волк и набрасывался на мамину еду. Она всегда готовила с запасом, зная мой аппетит.

Бокс. Еще одно воспоминание из прошлой жизни. Я занимался им с двенадцати до семнадцати лет. Был неплох – даже выигрывал областные соревнования. Отец гордился моими успехами, хотя и говорил, что спорт – это хорошо, но не главное в жизни. Главное – образование, профессия, дело, которому посвятишь жизнь.

Как он.

– Завтра оглашение завещания, – говорит мать, прерывая мои воспоминания. – В десять утра у нотариуса. Александр Николаевич, юрист отца, будет там. Он все объяснит.

Я киваю, возвращаясь к реальности.

– Я буду готов, – отвечаю я. – А что… что будет дальше? С заводом, с наследством?

Мать вздыхает.

– Не знаю, сынок. Ты теперь решаешь. Если примешь наследство – будешь управлять заводом, как хотел твой отец. Если нет – завод перейдет в собственность работников. Так записано в завещании.

– А что тогда останется мне? – спрашиваю я, чувствуя, как внутри поднимается что-то, похожее на обиду. – Если я откажусь от управления заводом?

– Эта квартира, – отвечает она просто. – И счет в банке – твоя доля от продажи акций. Но это не очень много. Твой отец вкладывал все свободные средства в развитие завода. Особенно в последние годы, когда начались проблемы.

Я замолкаю, переваривая информацию. Значит, выбор у меня небогатый – либо управлять заводом полгода, либо получить в наследство только квартиру в хрущевке и немного денег на счету.

С одной стороны, мне не нужны ни квартира, ни эти деньги. У меня есть два миллиона евро от продажи клуба – более чем достаточно, чтобы начать новую жизнь где угодно, хоть в Москве, хоть за границей.

С другой стороны, завод – это не просто имущество. Это дело всей жизни отца. Его наследие, его память, его продолжение в этом мире. И он доверил его мне. Мне, который пятнадцать лет назад сказал, что никогда не вернется, никогда не будет заниматься металлургией, никогда не пойдет по его стопам.

– О чем ты думаешь? – спрашивает мать, видя мое задумчивое лицо.

– О том, что я ничего не знаю о металлургии, – отвечаю я честно. – Не представляю, как управлять заводом. Не имею ни малейшего понятия о производстве, о рынке, о конкуренции в этой сфере. Я клубный промоутер, мама. Я знаю, как организовать вечеринку, как привлечь богатых клиентов, как создать атмосферу элитарности и эксклюзивности. Но что я могу сделать с заводом?

Она смотрит на меня долгим, изучающим взглядом.

– Ты умнее, чем думаешь, сынок, – говорит она наконец. – Всегда был. И твой отец это знал. Поэтому и оставил завод тебе. Он верил, что ты справишься.

– А ты? – спрашиваю я, встречая ее взгляд. – Ты веришь?

Она улыбается – той особенной улыбкой, которая бывает только у матерей, смотрящих на своих детей.

– Я верю, что ты можешь все, что захочешь, – отвечает она. – Вопрос только в том, чего ты хочешь на самом деле.

И вот он – главный вопрос. Чего я хочу? Чего я действительно хочу, в глубине души, за всеми масками и ролями, которые играл все эти годы?

Не знаю. Не уверен, что когда-либо знал.

Мы заканчиваем ужин в молчании. Потом я помогаю ей убрать со стола, вымыть посуду – простые, домашние действия, которые я не совершал уже много лет. В Москве у меня была домработница, которая занималась всем этим.

– Я пойду к себе, – говорю я, когда мы заканчиваем. – Хочу еще немного отдохнуть.

– Конечно, сынок, – кивает она. – Если что-то понадобится – я в своей комнате.

Я возвращаюсь к себе, закрываю дверь и сажусь на кровать. Достаю телефон – новейший iPhone, символ моей московской жизни – и проверяю сообщения.

Пять от Полины – она все еще ждет моего решения насчет ребенка. Два от Дэна – он узнал о моем отъезде и недоумевает, почему я не попрощался. Одно от Игоря – краткое «Как добрались?».

Я отвечаю только Игорю: «Нормально. Спасибо». Остальные подождут. Или не дождутся вовсе.

Потом открываю браузер и начинаю искать информацию о металлургической промышленности России, о рынке металла, о конкуренции в этой сфере. Если я действительно буду управлять заводом, мне нужно хотя бы базовое понимание того, во что я ввязываюсь.

Читаю статьи, аналитические обзоры, новости отрасли. Картина вырисовывается неутешительная – металлургическая промышленность в кризисе. Падение спроса на внутреннем рынке, санкции, ограничивающие экспорт, растущие тарифы на электроэнергию и транспорт, устаревшее оборудование, требующее модернизации, которую мало кто может себе позволить.

Неудивительно, что завод отца на грани банкротства. Удивительно, что он вообще еще работает.

Внезапно я чувствую острую потребность в алкоголе. Привычка, выработанная годами – в стрессовых ситуациях искать забвения в виски или водке. Но я знаю, что в этом доме нет ни того, ни другого. Отец не пил, а мать, если и держала что-то для гостей, то совсем немного.

Я встаю и начинаю ходить по комнате, чувствуя, как нарастает беспокойство. Это не просто желание выпить. Это первые признаки абстинентного синдрома – ломки, как говорят наркоманы.

Я не наркоман. По крайней мере, я всегда так считал. Да, я употреблял кокаин, экстази, иногда ЛСД. Но это было для развлечения, для усиления ощущений, для того, чтобы ночь была ярче, секс – интенсивнее, жизнь – насыщеннее.

Но сейчас, когда мое тело требует дозы, когда руки начинают дрожать, а по коже бегут мурашки, я вдруг понимаю правду, которую так долго отрицал: я зависим. От алкоголя, от кокаина, от образа жизни, который вел последние пятнадцать лет.

И здесь, в Нижнетагильске, вдали от московских клубов и дилеров, от запасов виски в моем пентхаусе, от всего, что было частью моей повседневности, эта зависимость проявляется во всей своей уродливой наготе.

Мне плохо. Физически плохо. Голова раскалывается, желудок сводит, по телу проходит дрожь. Я знаю эти симптомы – испытывал их раньше, когда приходилось по каким-то причинам воздерживаться от привычных стимуляторов. Но никогда они не были такими сильными, такими… неотвратимыми.