Когда гаснут звезды

Марфа старалась не слушать сплетни, но обида и грусть давно закралась в её сердце. Иногда она приходила за утешением к Ольге Георгиевне, но ничего ей толком поведать ни разу так и не смогла, только сидела, спрашивала от том о сем, грустно вздыхала.

Однажды она согласилась пойти на свидание с Семеном Самойловым. Работал он там же, на заводе, на вид был неказист, веснушчатый и худощав. Семен ей, конечно, не нравился, но она так устала от сплетен, что в итоге, что-то в ней надломилось, сломалось. И вот теперь она ждала его у ступенек клуба, где и договорились встретиться. Было это в 1940 году в апреле.

Сапоги все уже промокли, ветер давно проник под пальто, и Марфа дрожала всем телом, а Семена все не было. Вот пять вечера, вот половина шестого, вот уже стрелка на шести, а его все нет и нет. Счастливые пары давно уже прошли в клуб на вечерний сеанс фильма про любовь, а за углом, скрываясь в тени фонаря, шептались любовники, что опоздали. Как же ей стало противно и стыдно за себя! Вот же дура, она для него у девчонок по комнате платье вымолила и шарфик, а этот даже не соизволил придти! Что он вообще себе вообразил! Посмеяться решил над ней!

И вот она решила только уходить, как в неё резко кто-то врезался.

– Простите, девушка, простите. Я вас просто не заметил… – быстро стал оправдываться парень, а сам вдруг засмотрелся на Марфу и замолчал.

– А если бы я упала?! Как вам не стыдно, так нестись! Не заметил он! Я что, по-вашему, невидима? – рассердилась она, – Как можно не заметить человека? Как же…

Марфа вдруг замолчала, потом резко развернулась и пошла прочь. В ней бурлила такая злость и обида. Её даже не замечают! Её пренебрегают! Одна лишь зависть кругом! А за что? Да, она хорошо работает! Да, она хорошо училась! Неужели надо быть как все? Как же это все несправедливо!

Из мрачных мыслей её вывел голос парня позади, что врезался в неё несколько секунд назад.

– Девушка! Девушка! В качестве извинения я могу вас пригласить в кино? У меня как раз два билетика!

Марфа встала на месте, резко повернулась к нему и сказала:

– Сводите ту, которую приглашали и к которой так бежали.

– Так не пришла она… как, видимо, и у вас… Так, может, мы вдвоем и сходим? Чего билетам зря пропадать?! Говорят, сегодня кино про любовь…

Было это восемнадцатое апреля когда Марфа и Леонид встретились впервые у того клуба. Все после этой встречи изменилось разом, завертелось. Полюбились ей его светлые волосы, светлые глаза и нос чуть с горбинкой. Голос его спокойный могла слушать и слушать. Они часто гуляли, ходили в кино, и на лице Марфы появилась такая блаженная улыбка, которой не было до этого дня.

Лёня часто встречал её на проходной после смены, помогал нести сумки с базара, переносил на руках через лужи, дарил цветы. Гуляли они до самого вечера, и как только видел, что Марфа озябла, снимал свой пиджак и накидывал на её плечи. Иногда, они сидели подолгу в сквере у завода, сидели и просто молчали. Сидели так, взявшись за руку и мечтательно, смотрели вдаль. А бывало, заспорят, руками размахивают, пока Лёня наконец-то не улыбнется и не уступит ей. Казалось, больше ничего им и не надо, все было и так хорошо.

А вскоре Леониду дали отдельную комнату и все чаще Марфа стала бывать у него, ночевать. Нравилось ей лежать на его плече и чувствовать, как его пальцы перебирают её каштановые волосы, как тихо шепчет ей в ухо признания в любви. Нравилось просыпаться и слышать его спокойное дыхание, а прижавшись к его груди, слушать биение сердца и снова засыпать. Вокруг все вскоре заговорили об их скорой свадьбе, вот только молодые решили не спешить. И так ведь хорошо! Зачем такие формальности?

В 1941 году в январе Марфе пришло неожиданное письмо, короткое и страшное, в котором говорилось, что в Ягодном умер её отец. К этому году уже как год ходили до поселка автобусы три раза в неделю, поэтому Марфа отпросившись с работы, побежала быстро на станцию.

Похоронили Никифора Николаевича быстро, мужики с работы помогли вырыть могилу на кладбище, всю ночь долбили обледеневшую землю, много пили, что утром уже двоих пришлось отправить в больницу. Больше всех на похоронах ревела Марфа и Варвара Федоровна, которая кидалась к гробу, целовала мужу лоб и синие губы. Бабы с мужиками все отнимали её от покойника, старались как-нибудь её успокоить, пытались отпоить её водкой. Костя и Зина стояли, молча, без слез. То ли еще не поняли, то ли уже отплакали свое …

Марфа навсегда запомнила тот день, и как бросила ком земли на гроб, как мужики закапывают могилу. Отец их никогда не любил, но почему же ей было так больно? Почему слезы текли по её щекам и на душе так муторно, так тяжко?

И вот сидели все уже за столом на поминках в избе Лебедевых, а старухи, знай, свое, обсуждать Зинку и Марфу.

– Отмучался Никифор, а девки у него не замужние остались. Не дело это…

– И, правда, так и до беды не долго…

– А вдруг в подоле принесут? Позор и срам какой будет!

– Ты, Марфа, не верти носом, за любого иди, не девчонка уже, да еще и грамотная на свою беду…

– К Игнату присмотрись, Марфа. Охотник завидный, да на складе работает. Ну, глаза косые, да и что? В глаза ему смотреть что ли?

– Ты, Зинка, иди за Свиридова. Мужик, что надо. И должность есть и на тебя давно смотрит…

Марфа не выдержала больше, молча, встала и вышла из избы, накинув быстро на себя пальто.

У людей горе, а эти!!! Тьфу! Чтоб им пусто было! Не язык, а помело! С возрастом мудрость к этим не пришла, одна лишь глупость.

Через два дня Марфа уехала обратно в Заводское, а через неделю к ней в общежитие явилась Зина.

– Я не могу там жить, Марфа! Мама все делает только ради Кости, а ему на всех наплевать. Он не учиться, уроки пропускает, по дому не помогает. А я? Почему вместо свиданий я должна готовить ужин и обед, а потом бежать мыть полы в школе? Я тоже хочу жить! Я хочу, как ты!

Зина сидела за столом в комнате Марфы и, вытирая слезы со щеки, жаловалась на жизнь дома.

– Зиночка, ну как же мама одна справиться с хозяйством и Костей?

– А что я? Почему я? Пусть и другие помогают! Анка и Марька пусть помогают! Хорошо устроились! Замуж вышли и забудь, как их звали! Нет, так не пойдет! Она и их мать и брат тоже их родной. На похоронах видела, как себя они вели? Ишь, королевы! Постояли и ушли, даже со стола прибрать не остались… Как будто и не их отец умер. Нет, Марфа, ты как хочешь, а я обратно не вернусь. Хватит. Накомандовались мной за всю жизнь. Сама себе буду теперь хозяйкой.

– Эх, Зина-Зина…

Так и осталась Зина в Заводском. Устроилась на завод, поселили в общежитие, а уже в мае поспешно вышла замуж и переехала к мужу в город, что находился за сорок километров от поселка. Поселилась в его комнате и уже ждала прибавления в семействе.

Быстро все случилось у сестры, а у Марфы все было по-старому. Не спешили они с Лёней. Все так же гуляли, проводили свободное время вместе, обсуждали все на свете и, бывало, не спали до самого утра, споря о какой-нибудь ерунде.

Время шло, приближалось грозное время…

Глава 2

Когда началась война, Марфа сначала не поверила. Она не могла принять этот факт и все ждала, что вот-вот объявят о том, что война закончилась. Но время шло, новости становились все тревожней, по улицам все чаще проезжали военные грузовики и люди в военной форме. Мужчины каждый день уходили на фронт, а вместо них приходили на их рабочие места молодые девчонки и мальчишки. Смены становились длиннее, работать теперь было труднее, чем раньше.

А вскоре на фронт забрали и Лёню. Марфа как сейчас помнит тот день, ту солдатскую теплушку, что я стояла на платформе, моросящий мелкий холодный дождь. Она стояла в этой давке, под гул паровоза, никого, не замечая, для неё в тот момент существовал только её Лёня. Шептала ему ласковые слова сквозь слезы, прижималась всем телом к его груди, махала потом долго уходящему поезду. Что-то внутри Марфы резко оборвалось тогда и охолодело. Ей вдруг стало тошно жить, работа перестала приносить ту радость, что раньше. Приходя с завода, она все чаще сразу ложилась в кровать и спала, пока не будил её будильник на смену.

Вскоре пришло первое письмо от Лёни. Оно было короткое, но от него веяло чем-то родным, теплым и придавало какую-то надежду. Марфа аккуратно положила его в коробку из-под конфет и каждый раз, как приходила со смены, доставала и перечитывала его с блаженной улыбкой, как будто уносило оно её в какую-то неведомую даль.

В октябре все в поселке стали говорить об эвакуации, что немцы вот-вот пройдут по ним и не оставят никого в живых. Стали готовить завод, разбирать по винтикам, по болтикам, отправлять на эшелон, да все затянулось до ноября, а там рядом с поселком уже взрывы, стрельба. Успела тогда Марфа только вещи собрать, а пока бежала на вокзал, что-то торкнуло в сердце её, встала она на месте и сдвинуться не может. Уже когда состав дернулся и вошел в движении, Марфа развернулась и пошла на автостанцию, где стоял всего один груженный людьми грузовик. Залезла в него, как-то боком устроилась, закрыла глаза и так до самой Степановки.

Увидя знакомый поворот, она закричала водителю, чтобы тот остановился, и спрыгнула на знакомую дорогу. Уж десять километров она пройдет! А грузовик тем временем повернул дальше в сторону города и вскоре скрылся за поворотом.

Ледяной ветер бил по лицу Марфу, пальцы на руках все закоченели и тело все дрожало. Глаза от холода слезились, и приходилось щуриться и часто вытирать их рукавом. Давно уже стемнело, а со свинцового неба пошел мокрый снег с дождем. Марфа шла по дороге, никуда не сворачивая, боясь заблудиться в темноте.

Уже глубокой ночью она из последних сил постучала в знакомое окно отчего дома. Как вошла, как её усадили возле печки и сняли с неё мокрые башмаки, Марфа уже не помнила. Сутки лежала в постели с температурой, бредила и только на второй день смогла встать и пройти за стол. Мать отпаивала её травами, помяла картошку с луком и уговаривала ту поесть.

– Поешь, доченька, поешь. Сил сразу прибавиться…

Костя, как никогда, сидел смирно, тихо, даже испуганно. После смерти отца он изменился, как будто повзрослел. Он смотрел на сестру и громко вздыхал. Тем временем мать хлопотала рядом.

– Доченька, почему же ты не уехала со всеми? – все спрашивала она Марфу.

– Не смогла… опоздала…

– А немцы уже близко? Они всех нас убьют? – спросил вдруг Костя.

– Не убьют. Не позволят,– отвечала Марфа.

Но немцы уже заняли Заводской и приближались к Ягодному. Каждый день слышались взрывы, стрельба, пролетали над головами самолеты. Марфа не могла теперь спать по ночам. Как только на дворе темнело, она подолгу стояла на крыльце и слушала, слушала. Ей было страшно, она не понимала что делать. Старшие сестры с семьей, пока была возможность, уехали из поселка, как и многие другие. Не было больше кроме Марфы, матери и Кости тут никого из родных.

На четвертый день в Ягодном стало очень много солдат, стрельба и взрывы были совсем рядом. Кто-то влетел к ним в избу и истошно закричал, чтобы выходили и садились в грузовик.

– Тут вот-вот будут немцы! Бегите в грузовик, он уже отходит!

Они даже вещи толком собрать не успели, накинули на себя все теплое, взяли документы и бросились на улицу. Грузовик был полон стариками и женщинами с детьми. Куда их повезли, было не понятно, да и какая была разница, когда рядом началась бомбежка и жизнь висит на волоске?

Марфа и Костя прижались к матери, а Варвара Федоровна тем временем шептала молитву и плакала. Сколько они были в пути? Никто точно не знал. Добрались уже вечером, до какой-то станции, всех высадили там и велели ждать. Чего ждать никто не сказал. Поезда не приходили сюда и не уходили, а на рельсах стоял уже груженый эшелон.

– Будь проклята эта война! – не выдержал кто-то в толпе.

До самого утра они сидели внутри маленького здания станции, ютясь у небольшой печурки и бака с кипятком. Кто-то плакал, кто-то молился, кто-то успокаивал себя и других. Ближе к рассвету за окном Марфа заметила движение, а потом и услышала, как состав движется мимо станции, потом пошел второй. Кто-то вбежал с дикого ноябрьского холода в здание и скомандовал, чтобы все присутствующие выходили на перрон.

В это утро их всех погрузили в вагоны, и состав тронулся в неизвестность, подальше от взрывов и бомб. Ни еды, ни воды почти, ни у кого не было. Было страшно подумать, что с ними будет дальше.

– Боже, что же с нами будет…,– причитала Варвара Федоровна, гладя по волосам сына.

Но в ответ лишь слышался стук колес и тихий плач таких же несчастных людей.

Глава 3

Наступил февраль 1942 года, а они все еще жили в чужом городе в подвале старого трехэтажного дома. Марфа устроилась работать на фабрику, Костя был зачислен в школу, а Варвара Федоровна по здоровью стала плоха и все чаще лежала в постели, редко выходя на улицу. Жилось туго, голодно и бедно. Знакомых в городе почти не было, помочь было некому. Часто по ночам не возможно было заснуть, когда от голода сосало под ложечкой, слабели коленки, а по утрам тошнило, и кружилась голова. Стоя у станка, Марфа часто замирала на мгновение, задумавшись о еде, и лишь крик бригадира приводило её в чувство. Иногда на улице, видя женщин возвращавшись из хлебного, у Марфа сводило кишки, и наполнялся рот вязкой слюной. Хлебные карточки? Да разве того пайка было достаточно, чтобы утолить постоянный голод? Спасало лишь то, что у Марфы был молодой и сильный организм, который сносил все беды обрушившиеся на неё. К тому же жила она мыслями о Лёне и отправила почти десять писем, с тех пор как оказалась тут, но тот так ни на одно и не ответил. Что же с ним? Может ранен? Заболел? Живой ли? Нет-нет, прочь дурные мысли! Он просто занят и не может пока ответить! Война же, а не прогулка! Или письмо просто затерялось! Так бывает!

День за днем Марфа ждала письма и писала ему очередное, на которое он не отвечал. Тем и жила ту зиму.

В марте сообщили, что и Заводское и Ягодное было освобождено от фашистов, вот только возвращаться туда не советовали.

– Нет там ничего, Марфа, нет. Ни домов, ни завода…

– Что же делать? Оставаться жить тут? В чужом городе? – недоумевала Марфа,– Там наш дом, а тут все чужое…

– Тогда уж весны дождись, когда потеплеет…

Не хотелось оставаться в чужом неприветливом городе ни одного лишнего дня, но поездку пришлось отложить до лета из-за болезни матери. Жарким июлем Марфа с матерью и Костей стояли уже у порога своего дома. Одна сторона его еще больше угрожающе наклонилась в сторону оврага, а на крыше аист успел свить свое гнездо. В поселке только их улица и уцелела и больше ничего. Ни завода, ни школы, ни клуба: ничего больше не существовало, все сгорело дотла. В груди от этого печального зрелища все сжалось, дышать стало тяжело. Но стоило войти в избу и становилось совсем горько. На пыльном столе лежали объедки, окурки, на лавке и на печке лежал перевернутый ворох старых вещей, окна были в грязных разводах, а на полу грязь и следы от сапог. Пахло нежилым помещением, мрачно было в избе.

– Да, как же жить теперь…– смахнув слезу, произнесла Марфа.

– Как жили, так и будем жить,– успокаивала мать,– Дома и стены лечат.

Достали ведро, тряпку, сходили до колодца и набрали воды. Втроем они прибирались в избе, придавая ей прежний жилой вид. Потом перебрали вещи в сундуке, что-то простирали, повесили новые занавески на окна, за место старых, порванных, Костя починил сломанный табурет, и доски на крыльце поменял. Все лето пытались что-то успеть собрать в лесу, запасались грибами, ягодами, ходили по заброшенным садам и рыли там прошлогоднюю картошку.

Осенью Костю отправили в село Сухой Овраг, где располагалась школа-интернат, а сама Марфа записалась в стройбригаду в поселке Заводской. Теперь заново восстанавливали цеха, дома, школы.

Уехала через скандал. Мать отпускать Марфу не желала, все пыталась заставить остаться её, помочь ей в Ягодном с житьем-бытьем. Но не остановила Варвара Федоровна упрямую дочь.

Марфа уехала в Заводской и теперь жила в бараке, где в комнате вместе с ней жили десять-двенадцать девчат. Да разве для молодых это беда? Главное что крыша над головой! Мозоли, усталость, холод и вечный голод был спутником этих дней, но надежда давала какие-то силы. Таскали кирпичи, раствор, разбирали завалы, и это все в любое время года не смотря ни на что. Иногда ночью, когда все тело нестерпимо болело, девушки плакали, но утром, борясь со сном, вставали со всеми, умывались в холодной умывальне, надевали свои рабочие фуфайки и опять мужественно шли на работу.

Каждый день в свободную минутку Марфа писала письма Лёне, а он все так же не отвечал. И дни пролетали, месяцы, а было все по-прежнему.

В декабре за день до нового года к девушке вдруг пришел почтальон. Он быстро всунул ей конверт в руки и убежал дальше. Марфа дрожащими пальцами раскрыла его и развернула письмо.

"Дорогая моя, Марфачка…": у девушки от радости аж в глазах потемнело. Господи, это же Лёня ей пишет! Она села на стул и стала читать дальше. А прочитав, перечитывала еще раз десять, потом прижала письмо к груди и закрыла глаза. Господи, он жив! Он жив! Это лучший подарок в её жизни! Теперь есть смысл все это пережить и дождаться Лёню. Бедненький, ведь все это время он и написать не мог, то госпиталь, то переброска, то снова госпиталь. Бедный её Лёнечка! Как же ей хочется к нему!

После нового года три девочки из комнаты ушли на фронт и Марфа тоже задумалась. Может она там встретит его? Конечно, это маловероятно, но все же… Но как же её мать и брат? Как они без неё? Она их тоже не может бросить. Анна и Мария с семьями живут теперь в городе, как эвакуированные и возвращаться не спешат. Зина с ребенком теперь где-то на Урале. Кто приедет к матери навестить, кто приедет к Косте?

Так и наступил 1943 год. Весной, когда Марфа приехала навестить мать и привезти ей немного пайка, на пороге отчего дома повстречался старичок с маленькой рыжей собачкой. Он вежливо поздоровался и медленно заковылял в сторону бывшего завода.

– Мама, кто это? – спросила Марфа мать.

– Его дом в Свиридовке фашисты сожгли, теперь скитается. Вот сухарей немного дала. Жаль старика,– вытирая руки об фартук, ответила та,– Много теперь их ходит. Эх, война-война, что ты наделала…

Весь день Марфа с матерью вскапывали огород, готовили его к посеву, красили яблони побелкой. Вечером уставшие сели пить чай. Пили, сначала молча, потом Варвара Федоровна не выдержала и начала свою старую песню:

– Не дело это в твои годы ходить не замужем, дочка. Люди тебя серьезно воспринимать не будут. Не уродина вроде, чтобы одна жить.

– Мама, опять ты за свое. Не время сейчас об том думать.

– Время, время… Видела, на соседней улице дом начали строить? Это Матвей Тарасов вернулся с фронта. Без глаза одного, с осколком в брюшине, но живой и дом снова отстраивает. Мать его не нарадуется никак. Ты сходи к нему завтра, поговори. Чем шут не шутит, может сладиться…

– Мама! Я люблю другого!

– Любит она! Не старуха, чтоб ждать! Бери, что дают и живи как все!

– Мама, нельзя же так!

– Можно! Каждый день похоронки. Чего ждать то? Не замужняя ты, не тебе и ждать!

– Мама! – и тут же девушка вылетела из избы, вытирая слезы.

Долго Марфа стояла на крыльце под звездами, долго тихо плакала. И зачем ей кто-то, кроме Лёни? Неужели родная мать её не понимает? Ведь сама молодой, когда то была!

Но Варвара Федоровна и правда не понимала этих причуд. В её мире все было просто. Вот жила она с мужем, терпела его, обихаживала, а любовь уж – на десятом месте. За то никто дурного слова про неё никто никогда не сказал, всегда только с уважением к ней…

В эту ночь Марфе так и не шел сон, а как на небе начали гаснуть звезды, она и вовсе вышла на улицу, села на скамейку и долго так сидела думая обо всем на свете.

С этого дня она все чаще не спала по ночам и все меньше стала разговаривать с окружающими. Все молча и молча. А летом Лёня вдруг снова перестал ей писать.

Все мысли были только о нем. Даже есть не могла, все думала, как он, поел ли, а, может, прикован сейчас к больничной койке и не может написать ей или стесняется…

Осенью к ней в общежитие приехала мать с двумя корзинами. Достала картошку, лук, капусту, лепешек пшеничных, мешочек сушенных лесных ягод и грибов. Выложила все это на стол и, уставшая, села на стул:

– Разбирайте, девки. Гостинцы это вам с Ягодного. Ох, умаялась,– она вытерла концом платка лицо от пота и продолжила,– Слышь, Марфа, а ведь вчерась у нас свадьба гремела. Отгуляли, так отгуляли. Упустила ты жениха-то! Женился Матвей на Катерине Семеновой, у той, что двое деток. Мужа то её еще в сорок первом убили. Вот так, не побрезговал, женился… Скоро еще деток нарожают…

– Совет им да любовь, мама,– ответила сухо Марфа.

– Им-то любовь, а тебе… Эх, дочка… Упускаешь ты жизнь свою…

Девчонки в комнате тихо засмеялись, а одна из них и вовсе не смогла промолчать:

– Вот-вот, теть Варь, и мы её все сватаем, да сватаем, а она все загадочного Лёню ждет. Прям, монашка какая-то.

– Уж и бригадира ей нашего сватали и Кольку-водителя, а она, словно царевна, перебирает еще,– поддержала весело другая.

Марфа грозно сверкнула на них глазами:

– Не мели, чего не знаешь!

Варвара Федоровна медленно встала со стула и произнесла:

– Войне конца и края нет, чего ждать то? Хватать любого надо и под венец. Правильно тебе подруги говорят…

– Не подруги мы! И никто мне не нужен! Что вы мою душу терзайте?! Разве я лезу к вам с советом? Бесстыжие!

–А ты не ругайся, когда правду говорят…

– Ух, не видеть бы вас всех…

Не смогла больше Марфа жить в одной комнате с этими девушками, переехала скоро на квартиру к одной старухе. Жила та в доме разделенным на два хозяина, её половина состояла всего из одной комнаты, а Марфе выделила кровать, что стояла за печкой и закрывалась занавеской. Марфа помогала старушке по дому, полы мыла, готовила на двоих обеды и ужины. Старушку звали Параскева Силуановна, лет ей было давно за шестьдесят, а сколько точно, та и не помнила. В отличие от остальных, она не теребила её душу, не навязывала женихов, не учила жизни. Как только видела, что Марфа не спит, приглашала её за стол попить чаю и сидели так, обсуждая все на свете. Спокойно было девушке в этом доме.

– А ведь до поселка тут деревня стояла,– однажды начала свой рассказ Антонина Силуановна,– Прохоровкой звали. Я в ней и родилась. Домов двадцать было. Церквушка у нас тут стояла, мельница за рекой была. А потом уж пришла сюда совестка власть и решила тут завод строить. И ведь построила, да и не один. Вот чего. Уж из старых жителей только я да еще две старушки остались. И замуж тут я выходила и детей тута рожала. Мужа моего еще давно убило, тоже на войне. Детей троих схоронила, а сынка младший в Москву убег с невестой и больше не вертался. Вот чего. Против я была его невесты-то, вот и сбегли. У всех своя судьба.

Больше о себе она не рассказывала и Марфу никогда не пытала этим. Жили так в мире и в согласии вплоть до 1944 года февраля, а там старушка ночью тихо померла, и Марфе пришлось снова искать новую квартиру.

Через знакомую нашла она одинокую женщину, которая сдавала койко-место. Жила у той до самой весны, да характером не сошлись. Оказалась женщина гулящая, веселая. Что ни день, то приблудный мужчина навеселе и вино на столе. Ругалась Марфа с ней, но все бесполезно. Так и съехала обратно в общежитие, только в этот раз соседки были другие.

Летом цеха были достроены и снова запустили завод. Марфа перешла туда на свою прежнюю должность, и радости не было её предела. Придя в первый рабочий день, она чуть не расцеловала станок и начальника смены. Летала первый месяц на работе, оставалась на вторую смену.

Жила теперь работой, в общежитие бегала постираться, помыться, поспать и снова на смену. Хорошо или плохо, надо было спешить на завод. В свободное время писала письма во все инстанции о Леониде. Верила, что жив он.

– Ты бы о родственниках его что-нибудь узнала, Марфа,– советовали ей другие,– Тем то, точно, если что и похоронка придет или же другое письмо…

– Он жив, а родственников у него нет. Он мне сам рассказывал, как его тетка родная воспитывала, а перед его отъездом она умерла…,– отвечала она им.

– Эх, Марфа. А вдруг он женат? Поэтому и не женился тогда на тебе. Узнала бы ты что ли… а то зря душу только рвешь…

– Уйдите вы, постылые, со своими советами!

– Делай, как знаешь, Марфа, – махали те рукой.

А у самой на душе после этого разговора, как будто кошки заскребли. Дурно вдруг ей стало. А что, если и, правда, Леонид её обманывал? Может, в городе, откуда он приехал, жена у него была? И есть…

Осенью встретила она знакомую, что раньше общалась с другом Лёни. Схватила тогда её за руку прямо на улице, стала умолять узнать, что-нибудь о Лёне.