Мой личный катализатор хаоса

Эштон сел в кресло у окна. Смотря на неё, он понял: игра закончилась. Теперь всё было по-настоящему.

Он сидел в кресле облокотившись локтем на подлокотник, и смотрел на Николь. В полумраке её лицо казалось особенно мягким и уязвимым. Слабый свет фонаря с улицы падал сквозь жалюзи полосами, разделяя комнату на свет и тень, словно подчеркивая контраст между его привычным контролем и той странной, почти детской растерянностью, которую он сейчас испытывал.

В голове всё ещё крутились её слова. «Ты мне нравишься. Очень. Но я боюсь, что ты разобьёшь мне сердце».

Он привык, что женщины видят в нём либо успех, либо вызов. Но Николь видела – опасность. И в то же время тянулась к нему, несмотря на страх. И это пробирало его куда глубже, чем все красивые признания, которые он слышал прежде.

Он собирался ещё немного посидеть, а потом… ну, может быть, прилечь на диван в гостиной. Но планы рассыпались, когда Николь зашевелилась во сне.

Сначала просто повернулась с боку на бок, тихо что-то пробормотав. Потом её брови сдвинулись, губы дрогнули. Она задышала неровно и вдруг всхлипнула.

– Эштон… – выдохнула она, словно зовя его издалека.

Он напрягся, мгновенно поднялся и оказался рядом. Её пальцы судорожно сжимали край пледа, дыхание стало прерывистым, а лицо – напряжённым, как у человека, которому снится кошмар.

– Эй, Николь, – тихо позвал он, касаясь её плеча. – Это сон. Всё хорошо.

Но она не проснулась. Только сильнее зажмурилась и снова выдохнула его имя, чуть громче:

– Эштон…

В этот момент внутри него всё оборвалось. Чёрт с ними, с формальностями, с его железным самоконтролем, с боязнью «сделать лишнее». Он не мог оставаться в стороне, когда она так явно искала его даже во сне.

Эштон осторожно лёг рядом, укрывшись краем пледа. Аккуратно притянул её к себе, обнял, прижал к груди.

И произошло чудо: почти сразу дыхание Николь стало ровнее, дрожь ушла. Она прижалась к нему, как будто всегда знала, что именно здесь – её безопасное место.

Эштон замер, чувствуя её тепло и волосы, щекочущие его подбородок. Его сердце билось сильнее обычного, но вместе с этим он ощутил невероятное спокойствие.

– Всё в порядке, – прошептал он ей в макушку. – Я рядом.

Николь что-то сонно пробормотала, но уже с лёгкой улыбкой на губах. И в этот миг Эштон понял: он влип. По-настоящему. Не в игру, не в лёгкий флирт. А в неё.

Он закрыл глаза, прижимая её чуть крепче, и впервые за долгое время позволил себе расслабиться.

Ночь в Нью-Йорке продолжалась, город жил своей шумной жизнью, а в её комнате царил покой.

И если завтра всё снова превратится в хаос – то эта ночь навсегда останется моментом, когда хаос впервые показался Эштону идеальным.

Глава 7. Утро, которое всё изменило

Солнце медленно пробиралось сквозь жалюзи, как вор, крадущийся в спальню, – золотые полосы ложились на смятые простыни, на обнажённую спину Николь, на изгиб её бедра, где кожа была ещё теплее, чем везде, – там, где его ладонь всю ночь лежала, как печать владения. Она проснулась не от звука, не от света – от ощущения. От того, как его запах – тёплый, древесный, с нотками кожи, пота и чего-то неуловимо мужского, почти животного – вплетался в её вдохи, становясь частью её лёгких, её крови. Это был тот самый аромат, что сводил её с ума в машине – когда его рука случайно коснулась её колена, а взгляд задержался на её губах чуть дольше, чем следовало. Теперь он был повсюду – в подушке, в её волосах, в складках простыни.

А потом – тепло. Не просто тепло. Живое, пульсирующее, обволакивающее. Его рука – тяжёлая, расслабленная, но уверенно лежащая на её талии – будто говорила: ты моя, даже во сне. Его дыхание – ровное, горячее – обжигало кожу у основания её шеи, где пульс бился чаще всего, где она была самой уязвимой. Каждый выдох Эштона заставлял её кожу сжиматься в мурашках, будто её тело помнило, что это – начало чего-то большего.

Она приоткрыла глаза – и мир щёлкнул, как замок, вставая на место. Эштон лежал рядом, слишком близко, чтобы это было случайно. Между их телами – ни миллиметра пустоты. Только жар. Только кожа, прижатая к коже. Его грудь – широкая, мускулистая, с тонкими тёмными завитками волос – медленно поднималась и опускалась. Его рука, перекинутая через её тело, тяжело лежала на её бедре, пальцы слегка впивались в мягкую плоть. Его нога – твёрдая, покрытая тонкими волосками – была зажата между её бёдрами, и даже во сне он удерживал её в этом положении, как будто боялся, что она исчезнет.

Его лицо – растрёпанное, с тёмными тенями под глазами и щетиной, которая слегка царапала её висок, когда он шевелился – было расслаблено, почти мальчишеским во сне. Но она знала, как быстро это выражение сменится на хищное, когда он проснётся. Её собственная нога была перекинута через его бедро, а их пальцы – сплетены так крепко, будто их связали узлом ещё до того, как они заснули.

– Доброе утро, – хрипло произнёс он, не открывая глаз. Его голос – низкий, бархатный, с утренней хрипотой – вибрировал в её теле, как струна, натянутая слишком туго. Он коснулся чего-то глубоко внутри неё, там, где желание ещё не улеглось, а только дремало.

– Ты всё ещё здесь, – выдохнула она, и в её голосе дрожала не только тревога, но и жажда. Жажда убедиться, что это не сон. Что он не исчезнет.

– Обещал же. – Уголок его губ дрогнул в знакомой, дерзкой усмешке. – Хотя, если честно… это самая странная ночёвка в моей жизни. Ты… – он наконец открыл глаза, тёмные, полусонные, но уже горящие – …ты просто упала мне на грудь и прошептала: «Не уходи». И я… не смог.

Она фыркнула, но не отстранилась. Наоборот – её тело, будто имея собственный разум, прогнулось, прижимаясь к нему ещё плотнее. Её грудь мягко коснулась его рёбер, её бедро скользнуло чуть выше по его ноге, и она почувствовала – он уже не спит. Его тело отвечало на её движение: мышцы напряглись, дыхание стало глубже, а рука на её талии – сжалась сильнее.

– Хочешь сказать, что я должна извиниться? – прошептала она, приподнимая бровь.

– Хочу сказать, – его пальцы внезапно впились в её бок, заставив её вздрогнуть, – что если ты сейчас отодвинешься, я обижусь. Серьёзно. – Он говорил тихо, но в его голосе звучала угроза, почти обещание. – Я всю ночь держал себя в руках. Каждый раз, когда ты ворочалась, когда твоя нога скользила по моей, когда ты вздыхала во сне… Я считал секунды. Считал, сколько ещё я смогу продержаться.

Она сделала слабую попытку отодвинуться – театральную, провокационную. И он среагировал мгновенно.

Мир перевернулся. Одно движение – и она оказалась на спине. Он – над ней, огромный, тяжёлый, дышащий в её лицо. Его тело заслонило солнце, и в тени его плеч она почувствовала себя в ловушке – и ей это нравилось. Его взгляд – загадочный, прожигающий – скользил по её лицу, шее, груди, обнажённой в расстёгнутой рубашке. Он смотрел на неё так, будто хотел съесть – медленно, по кусочку, начиная с губ.

– Знаешь, – его голос стал шёпотом, почти стоном, – я всю ночь держал себя в руках. Каждый твой вздох, каждое движение… это была пытка. Сладчайшая пытка.

– И как, – её голос сорвался, дрожа, – помогло?

Он не ответил словами.

Его губы нашли её – жадно, без предупреждения, без милосердия. Это был не поцелуй – это было захватничество. Его язык ворвался в её рот, требуя, доминируя, заставляя её отвечать. Она вцепилась в его волосы, в складки футболки, которую он так и не снял, и потянула его ближе, ещё ближе. Он прижался к ней всем телом – твёрдый, горячий, напористый. Она почувствовала, как его эрекция давит на её бедро, даже сквозь ткань джинс, и в животе вспыхнул огонь.

Его руки – сильные, шершавые, уверенные – скользнули под её рубашку, сдирая её с плеч одним движением. Его пальцы нашли её грудь – сначала лёгкое, почти невесомое касание соска, заставившее её вскрикнуть, потом – жёсткое, требовательное сжатие, от которого её тело выгнулось дугой. Он целовал её шею, плечи, ключицы, оставляя следы – красные, влажные, горячие. Его зубы слегка впивались в кожу, и она стонала, царапая ему спину ногтями.

– Эштон… – выдохнула она, когда он опустился ниже, целуя её живот, пупок, бёдра.

– Тише, – прохрипел он, стягивая её трусики. – Я знаю, что делаю.

И он знал.

Его язык – влажный, горячий, невероятно точный – нашёл её клитор, и её тело взорвалось. Она закричала, вцепившись в простыни, но он не остановился. Он ласкал её, пил её, заставлял извиваться, просить, молить. Он знал, когда ускориться, когда замедлиться, когда впиться пальцами в её бёдра, удерживая её на месте, пока она не достигла пика – дрожащего, слепящего, почти болезненного.

Когда он поднялся, его губы были влажными, глаза – тёмными от желания. Он сбросил футболку, джинсы – и она впервые увидела его полностью. Мощный, рельефный, с тонкой полоской волос, ведущей вниз. Его член – твёрдый, пульсирующий, идеальной формы – был готов к ней.

– Смотри, – прошептал он, беря её руку и кладя её на себя. – Это всё из-за тебя.

Она сжала его, и он застонал, закрыв глаза. Потом – резкое движение. Он вошёл в неё одним толчком, глубоко, до упора, заполняя её полностью. Она вскрикнула, откинув голову, и он замер, давая ей привыкнуть.

– Ты… такая… тугая… – прохрипел он, потирая лбом её лоб.

– Не… говори… – выдохнула она, обвивая его ногами за поясницу. – Просто… двигайся.

И он двинулся.

Медленно. Потом – быстрее. Жёстче. Глубже. Каждый толчок – удар по её точке, по её нервам, по её разуму. Она кричала, царапала ему спину, впивалась зубами в его плечо. Он стонал в её шею, шептал грязные слова, хватал её за бёдра, вгоняя себя в неё снова и снова. Простыни скомкались, кровать скрипела, воздух был густым от их пота, их запаха, их звуков.

Когда она достигла оргазма – громкого, сокрушительного, вырывающего крик из самой глубины горла – он последовал за ней, впившись зубами в её плечо, издавая низкий, животный рык, пока его тело сотрясалось внутри неё, заливая её собой.

Они лежали долго. Сплетённые, потные, дышащие в такт. Его пальцы чертили узоры на её спине. Её ногти всё ещё впивались в его кожу. В комнате пахло сексом, кожей, ими.

– Если я сейчас скажу, что это была ошибка… – начала она, голос хриплый, разбитый.

– Я сделаю вид, что не услышал, – перебил он, прижимая её к себе. – И повторю всё сначала. До тех пор, пока ты не забудешь, как это – быть не моей.

Она рассмеялась, уткнувшись носом в его грудь.

– Чёрт, Эштон. я превращаю твою жизнь в хаос.

– Я привык, Николь. Хаос – твоё второе имя. – Он поцеловал её в макушку, нежно, уставший, довольный. – И, кажется, теперь отчасти и моё.

Николь всё ещё лежала на нём, разглядывая трещинку на потолке, когда в животе предательски громко заурчало.

– Не смейся, – сказала она, поднимая голову.

– Я даже не начинал, – ответил Эштон с абсолютно невинным лицом, но плечи его уже дрожали от сдерживаемого смеха.

– Ты сейчас серьёзно? После всего… этого? – она махнула рукой на кровать.

– Особенно после всего этого. Ты выглядишь так, будто победила в марафоне и хочешь награду в виде круассана.

Через полчаса они уже сидели в маленькой булочной за углом. Николь, в его худи и с растрёпанными волосами, пыталась вести себя так, будто всё абсолютно нормально. Эштон, конечно, только мешал.

– Скажи честно, – он откусил кусок багета и посмотрел на неё с прищуром. – Ты всегда такая… нервная после секса?

– Я не нервная, – прошипела она, роняя вилку. – Я… энергичная.

– Да, вижу. Ты уже три раза пролила кофе.

– Это был один раз!

– Николь, официантка теперь боится к тебе подходить. – Он расхохотался, и все посетители обернулись.

И как назло, в этот момент Николь решила сделать вид, что не замечает его, и демонстративно уткнулась в тарелку – и запустила себе в нос сахарную пудру с круассана. Она закашлялась, чихнула так, что сдуло салфетки со стола, и услышала смех Эштона – громкий, чистый, безжалостный.

– Всё. Хватит. Я ухожу, – пробормотала она, смущённая до красных ушей.

– Поздно. Ты официально моё любимое утро. – Он вытер уголок её губ салфеткой, совершенно не переставая смеяться. – Если бы я мог – я бы снимал тебя на камеру 24/7.

Она закатила глаза, но уголки её губ всё равно предали её.

– Замолчи.

– Николь, – он наклонился ближе, шепча, – ты даже не представляешь, как ты мила, когда пытаешься быть серьёзной.

Она покраснела ещё сильнее, запихнула в рот остаток круассана и решила, что этот день официально входит в топ-3 самых унизительно-счастливых в её жизни.

После завтрака они вышли из булочной, унося с собой запах свежего хлеба и корицы, который ещё долго тянулся за ними шлейфом. Улица была залита мягким солнечным светом – таким, что казалось, весь Нью-Йорк вдруг решил на пять минут стать уютным европейским городком. Возле лавки кто-то продавал букеты полевых цветов, на углу бодро играли уличные музыканты, а пожилая дама кормила голубей, разговаривая с ними так, будто это её давние друзья.

– Идеальное утро, – сказала Николь, подставляя лицо солнцу. – Даже похмелье почти ушло.

– Может, это потому, что ты сменила текилу на круассан? – лениво заметил Эштон, держа её за локоть, чтобы она не оступилась на тротуаре.

– О, ты психолог. Осторожно, я могу начать делиться с тобой детскими травмами.

Он рассмеялся и открыл машину.

– Ладно, психолог на сегодня в отставке. Но я за Майло.

– А я за Барни, – тут же ответила Николь.

Он прищурился.

– Барни… он же самый настоящий доктор Зло!

– Да. Не смей оскорблять его. Он – очарование в шерсти.

– Очарование, которое сбивает всё живое с ног?

А потом появилась Николь.

Точнее, сначала появился Барни, который вылетел на аллею как торпеда, а за ним – Николь, сжимающая поводок обеими руками и выглядящая так, будто участвует в олимпийском забеге на выживание.

– Барни! Тормози, психопат! – завизжала она, чуть не налетая на Эштона.

Тот едва успел поймать её за талию, прежде чем она врезалась ему в грудь.

– Ты каждый раз делаешь наше воссоединение максимально драматичным, – сказал он, удерживая равновесие.

Барни, кажется, даже не заметил их диалог – он уже сосредоточился на Майло. И вот тут случилось непоправимое: Майло, обычно воплощение аристократизма, увидел Барни и в нём что-то щёлкнуло.

Он рванул вперёд, радостно залаял и начал скакать вокруг, приглашая Барни играть. Хвост Майло метался из стороны в сторону, он пытался куснуть Барни за ухо, потом сам перевернулся на спину, виляя лапами в воздухе.

– Что?! – Эштон моргнул, как будто его собака внезапно решила стать тикток-блогером. – Майло! Ты серьёзно?

– Смотри, твой идеальный пёс сошёл с ума, – весело крикнула Николь.

Барни, вдохновлённый этой дружбой, начал носиться кругами вокруг них обоих, Майло с азартом бросился за ним. Их носы и хвосты мелькали так быстро, что Николь не успевала вертеть головой.

– Ты их контролируешь? – спросила она, пытаясь не попасть под разгорячённых псов.

– Теоретически да. – Эштон сделал вид, что зовёт Майло строгим голосом. – На практике… нет.

Они вдвоём стояли посреди парка и смотрели, как их собаки носятся, врезаются в кусты, кувыркаются в траве и дружно лают на голубей. И это было не хаосом, а каким-то счастливым безумием, которое вызывало у обоих смех.

– Ты хоть раз видел Майло таким? – спросила Николь, смеясь до слёз.

– Нет. Я начинаю подозревать, что мой пёс всё это время притворялся джентльменом, а внутри он бунтарь.

Майло в этот момент запрыгнул на Барни, они начали кататься по траве, и Эштон с Николь одновременно прыснули со смеху.

И тут Барни решил, что белка – это новый уровень веселья, и они вместе с Майло рванули к дереву. А Николь с Эштоном, обменявшись взглядами, синхронно побежали за ними.

Барни и Майло мчались впереди, как две пушистые кометы, а Николь и Эштон догоняли их по парковой аллее. В какой-то момент Барни резко свернул, Майло за ним, и оба – плюх в фонтан.

– Нет! – одновременно крикнули Николь и Эштон, но было поздно.

Собаки с радостным визгом начали плескаться, гоняя друг друга по кругу прямо по воде. Брызги летели во все стороны, прохожие смеялись, кто-то снимал на телефон, а Николь стояла на краю фонтана, прикусывая губу.

– Ладно, я их достану, – буркнула она, засовывая телефон в карман.

Но стоило ей шагнуть на край, как Барни радостно прыгнул к ней, окатив водой с головы до ног. Николь завизжала, поскользнулась и, махнув руками, полетела в фонтан.

Эштон не успел схватить её – только прыгнул следом, чтобы вытащить. Они оба оказались по колено в воде, мокрые, с ошарашенными лицами, а собаки радостно носились вокруг них, делая круги почёта.

– Прекрасно, – сказал Эштон, глядя на Николь сверху вниз. – Две минуты назад я выглядел, как приличный человек.

– А теперь ты мой напарник по преступлению, – фыркнула она, смахивая мокрые пряди с лица.

Собаки в этот момент синхронно встряхнулись, окатив их вторым водопадом. Николь рассмеялась так громко, что Эштон не выдержал и начал смеяться тоже.

– Ты невозможная женщина, – сказал он, хватая её за талию, пока она шаталась от смеха.

– И всё же ты здесь. – Она посмотрела на него снизу вверх, мокрая, с растрёпанными волосами и горящими глазами.

И он поцеловал её.

Не так, как утром – жадно и требовательно, а медленно, глубоко, с улыбкой, словно запечатывал этот момент. Вода стекала с их лиц, губы сливались, вокруг плескались собаки, но в тот миг им было всё равно.

– Кажется, – сказала она, когда он отстранился, – наши свидания становятся всё более опасными для моей репутации.

– А для твоего здоровья, надеюсь, тоже, – усмехнулся он, всё ещё держа её в воде.

– Эштон! – Она рассмеялась и слегка шлёпнула его по груди.

Они кое-как вытащили собак из фонтана, оба насквозь мокрые, но почему-то счастливые, будто эта внезапная ванна была именно тем, что нужно.

– Если нас сейчас кто-то узнает, – сказала Николь, шагая по дорожке, оставляя за собой след из мокрых отпечатков, – я официально переезжаю в другую страну.

– Отлично, – сказал Эштон. – Но только если я еду с тобой.

Он подмигнул, и она закатила глаза, но улыбнулась так, что стало понятно – спорить она не собирается.

Осень была настоящая – та, что приходит не по календарю, а по запаху воздуха. Центральный парк тонул в мягкой золотой дымке. Ветви старых вязов шептались, сбрасывая последние зелёные листья, которые уже успели впитать в себя янтарь и ржавчину. Аллеи были усыпаны ковром, и каждое движение собачьих лап поднимало в воздух целые облака листвы, которая кружилась, цеплялась за брюки, за волосы, за мокрые кроссовки Николь. Воздух пах дождём, землёй и тёплым хлебом – запах шёл от маленького киоска с бубликами на углу, и живот предательски заурчал.

– Ты дрожишь, – заметил Эштон, когда они свернули на боковую аллею, подальше от шумных фонтанов и детских площадок.

Он шёл рядом, держа поводок Майло, но взгляд не отрывал от Николь. Мокрая ткань её рубашки прилипала к спине, подчёркивая линию лопаток. На коленях и локтях оставались тёмные разводы от воды из фонтана, а волосы, хоть и подсохли, всё равно выглядели так, будто она только что вышла из душа.

– Ничего, – отмахнулась она, но тут же чихнула. – Просто осень.

– Осень – не повод простужаться. – Эштон достал телефон и что-то быстро набрал. – Я вызвал машину.

– Машину? – она подняла бровь. – В смысле, машину машину? С водителем?

– А ты думала, я сам поведу нас в таком виде? – его губы дрогнули в усмешке. – Я не настолько безрассудный.

Они вышли к центральной аллее, и парк словно стал другим – тише, уютнее. Люди шли медленно, кто-то держал бумажные стаканы с кофе, кто-то выгуливал собак, а кто-то просто сидел на скамейках, кутаясь в куртки и шарфы. Ветер срывал листья с деревьев, подбрасывал их вверх и крутил в вихрях, как будто сам парк устраивал свой маленький карнавал.

Николь остановилась на секунду, чтобы вдохнуть этот воздух. Город казался далеким – здесь всё было про шорох, про мягкие краски, про золотой свет сквозь ветви. Барни сел рядом, положив голову ей на колено, Майло тоже послушно остановился, но его хвост бешено вилял, и он то и дело пытался прыгнуть на листья, будто те были живыми.

– Ты любишь осень, – тихо сказал Эштон, глядя на неё, не на деревья.

– Люблю, – призналась она. – В ней есть что-то… честное. Лето всегда такое громкое, требовательное. А осень тихая, тёплая и немного грустная.

– Тебе идёт. – Его взгляд скользнул по её лицу, задержался на губах.

Николь сделала вид, что не заметила, но сердце всё равно сделало сальто.

– А куда мы едем? – спросила она, когда к ним подъехал чёрный внедорожник, блестящий даже под ковром опавших листьев.

– Ко мне. – Эштон открыл для неё дверь. – Ты же не думаешь, что я позволю тебе простудиться после такого утра.

– А если я откажусь?

– Тогда я всё равно отвезу тебя. – Он улыбнулся – лукаво, но мягко. – Можешь считать это похищением с элементами заботы.

Она закатила глаза, но всё равно села в машину. Барни запрыгнул следом, усевшись прямо ей на колени, а Майло устроился рядом, уткнувшись носом в стекло.

Салон пах кожей, чем-то древесным и совсем чуть-чуть – Эштоном. Николь опустила голову, чтобы спрятать улыбку.

– Ты даже не спрашиваешь, хочу ли я показать тебе свою квартиру, – заметил он, когда машина тронулась.

– Так ты хочешь? – она бросила на него быстрый взгляд.

– Хочу, – просто сказал он.

Его уверенность была заразительной. Николь уставилась в окно, наблюдая, как парк сменяется улицами, как жёлтые листья остаются позади. Где-то внутри зародилось странное, щекочущее чувство. Любопытство, да, но ещё и что-то большее – предвкушение, будто она собиралась переступить границу в новый, чужой мир, в который её приглашают добровольно.

Когда машина свернула на тихую улицу с дорогими домами и охранниками у ворот, Николь выдохнула:

– Кажется, я попала в параллельную вселенную.

– Привыкай, – ухмыльнулся Эштон. – Здесь кормят вкуснее.

Её смех звякнул в салоне, лёгкий, как колокольчик.

Вестибюль дома был такой, что Николь на секунду замерла: мраморный пол, зеркала в золотых рамах, тёплый свет бра, и запах – дорогого дерева, чистоты и чего-то едва уловимо цветочного. Она чувствовала себя так, будто случайно зашла в чужое кино – не про свою жизнь, а про жизнь тех, кто рождается уже с фамильными пентхаусами.

– Не отставай, – тихо сказал Эштон, беря её за локоть. Он вёл её к лифту, где хромированная дверь отражала их обоих – мокрых, немного растрёпанных, но при этом почему-то невероятно гармоничных.

Лифт ехал долго – или это просто время растянулось, пока Николь стояла рядом с ним, чувствуя, как его рука по-прежнему лежит на её локте. Пальцы лениво чертили круги на её коже, и это маленькое движение почему-то волновало сильнее, чем их утренний секс.

Когда двери открылись, Николь впервые в жизни оказалась в пентхаусе.

Квартира была огромной – залитой светом, несмотря на осенний день. Огромные панорамные окна открывали вид на город, где огни машин уже собирались в медленные потоки. Пол – тёмное дерево, стены – светлые, лаконичные. Никаких излишеств, но всё идеально. Чёрный кожаный диван, стеклянный стол, полки с книгами и парой тёмных виниловых пластинок.

– Здесь слишком чисто, – вырвалось у Николь, и Эштон усмехнулся.

– Ты хочешь сказать – слишком скучно.

– Я хочу сказать, что эта квартира подозрительно похожа на тебя. – Она обвела пространство взглядом. – Контролируемая, сдержанная, почти стерильная… если не считать этих.

Она кивнула на пару больших собачьих мисок и лежанку для Майло у окна.

– Вот видишь, я уже научился делать хаос в дозированных количествах, – ответил Эштон и бросил поводок на консоль у двери. – Давай сюда Барни. Сначала сушим собак, потом тебя.

– Меня? – она приподняла бровь.

– Ты вся мокрая. Простудишься.

Тон его был спокойный, но взгляд – внимательный, цепкий, как будто он видел сквозь ткань её одежды. Николь почувствовала, как по спине пробежала дрожь, и не только от холода.

Они повели собак в просторную ванную – и Николь едва сдержала смех, когда увидела огромную душевую, где можно было мыть, кажется, и лошадь.

– Ты серьёзно? – Она глянула на него через плечо. – Здесь можно устраивать вечеринки.

– Иногда я мою тут Майло. – Эштон пожал плечами, доставая пушистое полотенце. – Ты не представляешь, сколько грязи он приносит после пробежек.

Барни и Майло радостно прыгали, оставляя следы на полу, и Николь пришлось закатать рукава, чтобы помочь. Они вдвоём стояли в душе, поливая собак тёплой водой, намыливая их, а потом вытирая. Вода брызгала на волосы, на лицо Николь, и она смеялась – звонко, беззаботно, как ребёнок.