спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

Сначала Левша хотел написать записку, что поедет на велосипеде на Яврос к Лее, Ягру и Лютовику, но это не годилось: Вера поймёт, что он слышал их с поваром, – получится неудобно. Так что Левша просто встал из-за стола, выбежал на улицу, где жара дышала на деревья сада и солнце успело нагреть сиденье велосипеда. Через несколько минут стрекотанье спиц и уворачивания от стрекоз Левша лязгнул тормозами у ворот Явроса. Оттуда выбежал вприпрыжку Скрипка – репортёр и фотограф местной газеты. Он был увешан фотокамерами и, как всегда, имел до смешного столичный вид. Он помахал Левше, прыгнул на свой мопед и умчался с весёлым жужжанием. В воздухе остался голубой дымок, запах бензина и одеколона “Предчувствие”. Этой модной туалетной водой репортёр злоупотреблял.

Старинные ворота были наполовину открыты. Уже давным-давно они начали врастать в землю в таком гостеприимном положении, и все кому не лень пользовались этим. Левша соскочил с велосипеда, бросил его тут же и вошёл во двор, представлявший собой странное сочетание свалки металлолома и сада. Лютовик выбрасывал сюда сломавшиеся или не пригодившиеся детали от машины цветка, а Полея приводила здесь всё в порядок, выращивала розы, пионы и ирисы.

Вдруг Левша вздрогнул, запнувшись: в зарослях под внешней стеной горел тот самый жёлтый цвет, что вчера привлёк его в толпе на набережной. Конечно же, Маргарита не могла оказаться здесь, но Левша за долю секунды успел как будто взорваться на пехотной мине радости и, увы… разглядеть, что никакое это не платье и никакая не Маргарита. Просто пара жёлтых цветов качалась в листве на сутулых стеблях. Показалось. Разочарование.

Левша дошёл до веранды, растерянно оглядываясь. Скрипнула дверь, и его втянуло сухой прохладой дома. Гостиная, всегда пустая и неприбранная, тёмный коридор, два поворота в зелёных обоях, в конце дверь, единственная настоящая дверь в этом доме, высокая, тяжёлая, с рабочим замком – дверь, в которую всегда нужно стучать и ждать и которая не всегда открывается. Но на этот раз замок скоро лязгнул с масляным звуком.

Дверь открыла Севастьяна Лисовская: высокая, худая, как цапля, в лохматой шапке ярко-синих волос. Её высокое лицо было выкрашено ритуальной лазурью и охрой, на острые плечи накинута атласная, алая, жреческая мантия сирен, схваченная золотым ремешком так небрежно и слабо, что любопытному детскому взору Левши почти полностью открывалась маленькая грудь и низ плоского, как у скорохода, живота.

Яна потрепала Левшу по волосам долгопалой рукой с сигаретой: “Явился мой герой – гроза капустниц”. Левша поморщился. На прошлой неделе случилось небывалое раннее нашествие бабочек-капустниц, они были повсюду, и Левша от безделья принялся гоняться за ними с ракеткой. За этим его и застали. Решётка его ракетки вся была в серебристой пыльце и ярко-жёлтых намеком их внутренностях. Яна язвительно отчитала Левшу за мерзкое живодёрство, и с тех пор при каждой встрече дразнила то истребителем, то победителем, то грозой несчастных капустниц. Лисовская артистично взмахнула почти пустой бутылкой “Аргон и Бэздэс”, запустила Левшу и пошатываясь пошла к диванчику в нише стены. Там она улеглась, свернувшись калачиком и накрыла голову подушкой.

В башне сильно пахло раскалённым железом, машинным маслом и электричеством. Сухой жаркий воздух тихо звенел вокруг Машины Цветка. Эта громадина представляла собой нагромождение переплетённой, перекрученной стали, стекла, меди, каучука и керамики. Наподобие смерча, она расширялась кверху, внизу произрастая из маленькой чёрной коробочки, стоявшей на небольшом столике в центре зала. Из неё выходил один тонкий проводок, раздваивался и поднимался в два керамических куба. Из каждого из них выходили по два более толстых провода, те, в свою очередь, поднимались в другие, более крупные и сложные устройства из металла или керамики, из тех выползали еще более толстые провода, а затем, наверху, они сплетались в мощные кабели. Так, расширяясь и усложняясь, Машина Цветка поднималась вверх, обвиваясь вокруг колонн, прислонясь к стенам, цеплялась за лестницу, повисая на тросах, закреплённых к балкам на потолке. Машина цветка всегда казалась Левше живой. Сейчас, ещё горячая после недавней работы, она скрипела, гудела, шипела, шептала, вздрагивала космами трубок, дышала и только что не жаловалась человеческим голосом.

Лютовик иногда назвал Машину Цветка отцом. Он говорил, что старик Яворов убил себя, но машину свою не одолел и по её проводам и трубам ещё бегают его шестилапые мысли, носят в клювиках и перепрятывают маленькие зёрнышки невоплощенных идей.

Машину Цветка опоясывали леса, по ним на самом верху ползал Казимиров. С поясом для инструментов, в строительных ботинках, трусах и перчатках, красный как рак и блестящий от пота, он крутил ключом клапаны, выпуская облака пара, перемыкал рубильники в местах, где искрили провода, и иногда, оборачиваясь, кричал вниз спящей Лисовской, что в следующий раз эта штука точно взорвётся и похоронит их. Увидев Левшу, Казимиров скупо махнул ему, обжёгся об трубу, щедро выругался и вернулся к своей работе.

Ни Полины, ни Ягра, ни Лютовика внизу не оказалось. Может быть, они наверху? Левша бегом поднялся по лестнице и толкнул дверь панорамы. Тихо, никого, полумрак, круговое окно закрыто тяжёлыми бордовыми шторами, в редкие щели входили пыльные клинки света. Здесь, как повсюду на Явросе, – привычное чередование грязи и хаоса, творимого Лютовиком, и не поспевающего за ними порядка, колдуемого прекрасной Леей. Если бы не её лёгкие руки, всё бы здесь, да и во всём доме превратилось бы в самую свинскую помойку, утонуло бы в окурках, объедках, деталях Машины, черновиках, чертежах и книгах, вывернутых умом наружу. Лютовик никогда не потерялся бы в сказке, за ним всегда тянулся след беспорядка, мелкие поломки, царапины, карандаши с изжёванными в мочалку концами. И птицы не стали бы клевать то, что остаётся после него.

Левша посидел за столом Лютовика. Здесь крепко воняла забитая окурками “Чевенгура” пепельница (бывшая кофейная кружка) и шевелили страницами на сквозняке дочерна исписанные черновики. Левша попытался что-нибудь прочитать. Страницы, покрытые мелким густым почерком, были тяжёлыми и плотными, как татуированная кожа. Непонятно даже где верх, где низ. Как только умница Полина разбирала эти похожие на варварские орды нестройные, тесные ряды букв, цифр и непонятных знаков?

Левша переместился на Полеину кушетку под капельницей с двумя пустыми банками, полежал там, пофехтовал игрушечными шпагами капельных игл. Потом перебрался в великанское кресло Ягра: рядом на столике огромное блюдо с остатками богатырского завтрака, бараньими рёбрами, обглоданными до мраморной белизны.

Левша стянул с полки книгу, полистал её до третьего зевка, бросил, подошел к окну и отодвинул штору. Отсюда хорошо видно устье Ставрийского рукава и даже Золотой Флот, но очень далеко. Зато ближе, на границе молочно-голубых вод Детского Моря, как на ладони – десятки яхт, лодок и прогулочных катеров. Это местные зеваки вышли посмотреть на прекрасные линкоры и, может быть, хотя бы издали увидеть армаду Соло. Сегодня им представится такая возможность и даже намного ближе, чем им бы этого хотелось.

На подоконнике стоял корабельный бинокль. Левша посмотрел в него, покрутил окуляры и разглядел на горизонте едва различимую серую полосу вражеского флота. Все говорили, что в ближайшие дни не стоит ждать битвы: у Соло мало больших кораблей против шести линкоров Варвароссы. Возможно, Соло ждут подхода новых сил, а может быть, Драконовы Воды сожрали заметную часть их эскадры и теперь горе-завоеватели не знают, что им делать. Левша зло усмехнулся и погрозил серой полосе детским кулаком.

Настенные часы с гирями-рыбами и русалкой-кукушкой, выпавшей из оконца и повисшей на пружине, показывали половину второго – впрочем, как и всегда. Но сейчас они, кажется, были близки к истине. Может быть, трое уехали обедать на причал? Нет, машина Лютовика стояла у входа. Наверное, они на пляже под стеной.

Левша вышел из панорамы, прогрохотал вниз по лестнице, пробежал наклонным каменным коридором чёрного хода, выпрыгнул на горячие плиты заднего двора, раздавил скомканную пачку “Чевенгура”, брошенную не пойми кем, нырнул в заросший хмелем проход в стене, побежал обрывающейся козьей тропкой, звенящей кузнечиками, рассыпающейся под ногами пыльными камешками и разбегающейся ящерками. Хоп! С разбегу приземлился в розоватый песок и двумя пинками сбросил сандалии.

Укромный пляж под скалой имел круглую бухту. В самом широком месте Левша мог спокойно проплыть её под водой. Но вот до дна доставали только Ягр и Полина. Зато по остальному морю, на сотни метров в любую сторону можно было бежать, как святой, по щиколотку и в брызгах. Редко вода доходила выше колена. В стороне от стены на пологом пригорке посреди искристой воды корчился древним стволом полуживой Клён-Ставробог. Под тенью его единственной ещё зелёной ветви дремал Лютовик.

Левша подкрался к Лютовику, вооружившись стебельком, и пощекотал ему нос. Лютовик поморщился, чихнул и не открывая глаз пригрозил Левше, что если тот посмеет ещё раз его потревожить, то он… И снова уснул. Вид у него был замученный, лицо худое и смуглое, кожу пробивала чахлая щетина, на лбу красовался наливной прыщ, похожий на ядовитую ягоду, на плод познания добра и зла. Сам Лютовик похож был на обезьянку: у него большие мясистые уши, губастый рот и бесформенный нос с чёрными точками. Своей красотой он пошел в отца и, возможно, даже немного превосходил его. Левша сжалился и отстал от Лютовика.

В стороне, на песке у самой воды, облокотясь на камень, сидел великан Ягр, прекрасная Полина спала у него на груди. Левша подошёл и сел рядом. Красавец оратай за последний год разросся ввысь и вширь. В гостиной на дверном косяке стояли метки карандашом – год, месяц, имя и рост. Верхняя метка с именем Ягра красовалась уже на обоях притолоки и сообщала круглым хвастливым почерком – Ягр, 911 год, апрель, 226 ногтей.

Прекрасная Полина в чёрном купальнике, пуховой накидке, в пшеничных волосах и жёлтых ресницах крепко спала, обняв могучую руку Ягра. Как подобает оратаицам, она была высокой и статной, повыше многих ставрийских мужчин, но на руках у Ягра казалась школьницей. Её нельзя описать словом “красивая”, этого слова недостаточно. С ней было не так, как с другими красавицами, чтоб все соглашались – мол, да, и вправду она очень красивая девушка. Нет, было по-другому – если Полина выходила, например, в кондитерскую или на почту в Гернике, то люди, увидев её, замедлялись, затихали и цепенели, как перед чудом.

Обычно встретить красивого человека – это как увидеть лесную птицу в городском парке или радугу в небе. Но Полея – это как хвосты тройной радуги, поднимающейся из воды прямо перед тобой, или как появившийся на опушке городского парка златогривый сказочный зверь. Её юбка шумела как ветер, каблуки звонко щёлкали по мостовой, и Левша был ужасно горд гулять с ней по городу, чувствовать её ладонь на своём плече и получать за то, что смешит её, всевозможные невинные приятности, которыми девушки балуют своих питомцев. Левша был избалован поцелуями в лоб, нос, щёки, а его мягкие детские уши от души получали нежных щелбанов и ласковой трёпки.

В паре метров от босых пяток Левши на песке валялся дохлый майский жук. Прилетела оса и стала хлопотливо ковырять его пушистую грудку. Левша почувствовал твёрдость под сердцем и достал из внутреннего кармана жилетки янтарь с допотопной мошкой. Потёр его пальцем – тёплый, красивый. Кажется, в Молочном переулке есть ювелирный мастер, наверняка минутное дело сделать из янтаря подвес. У Левши с собой пара корон – хватит, ещё и останется на лимонад или леденцы. Он принялся рассматривать Полинусквозь золотое стекло.

Странно было ему, глядя на свою прекрасную Лею, вспоминать в тягучих, карамельных бликах янтаря совсем другое имя и совсем другое лицо, в котором всё было наоборот, глаза не голубые с зелёными лучиками, а карие с крепкими чаинками. Ресницы – не пшеничное опахало, а острые колья по краю насмешливого прищура. У Полеи кожа – лебединый бархат без порока, а у Риты – неряшливый детский загар. Волосы Полеи тонкие, как солнечная паутина в ресницах, а у Риты – чёрные и перепутанные, как муравьиные норы.

И звучание имён противоположно – Полея, Маргарита. Полея – стоит только коротко погладить языком нёбо, и имя само слетает с губ. Маргарита – это имя борется во рту до последнего, как живая добыча, каждый раз нужно провести сложный болевой приём на языке, чтобы оно прозвучало как следует. Каждый раз для Левши, с его невыразительным “р”, был победой. Как говорили древние рыкари, настоящий хищник убивает ртом. Маргарита. Маргарита.

Послышались тяжелые шаркающие по песку шаги, Левша обернулся. К ним вальяжной походкой шел Пулев.

Глава 2.2

Тогда, семь лет назад, Пулев не был ещё так толст, но уже до того румян, гладок и плотен в боках, что, казалось, дай ему полкоробки эклеров, и притаившийся внутри толстяк прорвёт тесные покровы наливной упитанности и явится во всю природную ширь. Служил Пулев помощником городового и слыл добряком, гулякой и бездельником. Форменную рубаху он носил распахнутой на розовой груди с липовой золотой цепью, фуражку так заламывал за ухо, что непонятно было, как она держится, а его остроносые туфли всегда сверкали, как сабли.

Уважив сонное царство, Пулев полушепотом сообщил Левше, что его обыскалась мать и он должен отвезти его домой. Досадуя на свою беспокойную родительницу и опасаясь, как бы не сорвалась его ненарочная встреча с Ритой, Левша, делать нечего, повиновался и встал, отряхивая шорты.

“Псс”, – шикнул ему Ягр. Он аккуратно поднялся, подложил плед под голову спящей Лее и сказал, что поедет с ними до Развилки, а оттуда на причал, пообедать у бабулек. А то, мол, голод одолел, сил нет. Втроём они тихонько пошли к утёсу.

Пулев ездил на крошечной горбатой “Запрядве” с синей полицейской полосой и визгливой мигалкой. За задней дверью имелось отделение для задержанных, такое маленькое, что вместило бы только только пару непослушных мальчишек, небольшой велосипед или форточного воришку с поджатыми коленками. Более крупному преступнику предлагалось пассажирское место. Впрочем, вся преступность Бэллы сводилась к двум шумным по пьяному делу товарищам самого Пулева. Бывало, что, загулявшись в баре, Пулев получал жалобу сам на себя. Тогда он строго сгребал своих друзей в “Запрядву”, и втроём они уезжали проспаться в городовой участок.

Пулев за руль, Левша на пассажирское, велосипед в багажник, а Ягр на заднюю подножку, так что задний бампер звякнул по асфальту, а передние колёса едва не оторвались от дороги. Громадная ладонь грохнула по жестяном горбу. Поехали! Пулев мечтал добить поскорей это четырехколёсное позорище, чтоб получить наконец приличную машину, потому он безжалостно взвёл мотор, хрустнул передачей и пнул по скрипучим педалям. Несчастный тарантас запищал, как простуженный жук, закашлялся голубым дымом и, сморкаясь резиной, дёрнулся с места.

Пролетели прохладную, как вода, еловую рощу, высекли бампером сноп искр на горбатом мосту, выскочили под луговое солнце, на цветущее небом льняное поле. У Развилки Пулев затормозил, Ягр спрыгнул, и горбатый мотор правопорядка, едва не взлетев от облегчения, пожужжал своей дорогой в Гернику.

Ягр остался на перекрёстке. В нескольких шагах на краю рощи возвышалась глыба оратайского столба. Ягр подошёл, перемахнув себя знаком, порылся в карманах, достал горсть барбарисовых конфет и положил их на ступеньку для подношений. Здесь лежало только несколько почерневших печенек, гранёный стакан с розовым следом высохшего вина и свечой, повесившей обожжённую голову на парафиновой шее.

Ягр с досадой сообразил, что положил пращуру все конфеты. Покосившись по сторонам, взял одну с алтаря, прочитал короткий пятый гимн Реи и, хрустнув леденцом и пустив по ветру липкий фантик, широко зашагал по гремучей гравийной дороге в сторону причала.

По левую руку, на просторной поляне, спиной к лесу стояла красная, как трамвай, усадьба Сотников. Их семейство уже лет триста добывало муравьиный мёд на этих землях, на границе леса видны высоченные муравейники с медовыми коробами, источающими кислый аромат на всю округу. Аппетит от этого разыгрался ещё сильнее, Ягр прибавил ходу.

Послышался рёв мощного мотора, из Гарватова леса выскочил зелёный “Пилигрим” с открытым верхом. Он притормозил и, поравнявшись с Ягром, остановился. На капоте бледным пузом кверху был привязан подстреленный вепрь. Кровь ещё текла с клыкастого рыла и жарилась на радиаторной решётке. В просторном салоне великанской машины сидели три оратая. За рулём Мамонт-Ной, рядом его двоюродный брат Вар-Гуревич.

Оба богатыря, в замшевых охотничьих куртках и треуголках с соколиными перьями, были из дома Еленичей. Они служили в ставрийском штурмовом полку, были ровесниками, выпускниками ораторской военной школы в Понурте, а этой весной получили капитанов. Зимой они с полком ходили в походы по степных царей или несли службу на заставах по северным притокам. А летом обитали в Еленичьей Берке под парусной горой, неподалёку от их родной усадьбы. С детства они были Ягру старшими товарищами по Драбогорской заставе, брали его на охоту, на рыбалку, на гвардейское многоборье в Стоков и воспитывали в почтенном оратайском духе, в уважении к силе, прожорству, крупным калибрам, мощным моторам, могучим породам и мундирам из хорошего сукна.

Но за последний год Ягр перерос даже Мамонта-Ноя на полголовы, а завидная Полина из просто красивой девочки созрела в Царевну-Лебедь из сказки про волшебный остров. Любила она только своего синеглазого великана Ягра и на других не смотрела, так что братья немного озлобились на младшего товарища. Да и слухи про Яврос последнее время ходили недобрые. Неудивительно – странный дом, чёртова башня, которая иной раз так звенит и вспыхивает окнами, что в округе свет мигает. А внутри – странная машина какого-то цветка.

Туда же и слухи про клинику, и про несчастных ветеранов южной войны, не то лечившихся, не то томившихся там, и про сумрачного вида Лютовика с его чудными фокусами, и про его чокнутых гостей – княжну Лисовскую и доктора Казимирова. Ещё поговаривали о связи их с чудищем-выворотнем, убивавшем людей в окрестностях несколько лет назад. Впрочем, несмотря на всё это, в гости на Яврос они порой наведывались, но только чтобы полюбоваться на прекрасную Лею.

Мамонт-Ной, щурясь от Солнца и барабаня по рулю ухоженными пальцами, спросил, куда Ягр держит путь в своих курсантских шортиках, не сошёл ли с ума его сумасшедший брат ещё сильней и не скучает ли прекрасная Полина в их сумасшедшем доме без компании завидных во всех отношениях бэров. На это Ягр ответил, что путь он держит к причалу, чтобы пообедать у бабулек, там он намерен заказать воскресного козлёнка целиком, взять две гусиные подачи, каравай, небольшой горшок капусты со сморчками, рыбного пирога противень, квасу немного – сколько есть, а на десерт тарелки три пломбирных шариков.

Мамонт-Ной хмыкнул, на мартовских гуляниях Ягр одолел его в состязаниях по обжорству: он на полминуты быстрее приговорил целого поросёнка с большим блюдом печёной картошки впридачу. Ной тогда с досадой пережил поражение. Добряк Мамонт-Рой хохотнул, толкнул локтем брата и подмигнул Ягру, а Вар-Гуревич, развалившийся на заднем, как обычно, смотрел на всё с ухмылкой. Мамонт-Ной улыбнувшись пожелал Ягру не лопнуть, дал по газам и оставил его в пыли.

Отряхнувшись и сплюнув мелкий песок, Ягр продолжил путь к заветной цели. Как же он мечтал о своём оратайском “Пилигриме”, не охотничьем, как у братьев Еленичей, а о дорожном, на мягком ходу, с пружинными диванами и бронзовым странником на капоте! Возил бы Полинув Ставроссу, и на пикники, и просто так катались бы, а то она из Явроса не выбирается, как проклятая падчерица с утра до ночи при Лютовике и при его машине.

Ягр сошёл с дороги, прошёл заросшей аллеей заброшенного поместья Кумановых, спустился к длинному и узкому кукушечьему пляжу – так путь до бухты вдвое короче, а поваленные поперёк тополя и вычурные полированные морем коряги ему не помеха. Скажи, кукушка, сколько мне осталось?

Через 10 минут, немного запыхавшись, Ягр вышел к бухте. На другой её стороне у причала стояла кособокая, милая ягрову сердцу забегаловка с потрёпанной вывеской “Полыница“. Этим заведением на восемь столиков владели две милейшие сестры – старушки Грета и Варвара. Одна вела дела и считала деньги, другая мыла и подавала, и обе души не чаяли в Ягре. Бессменным поваром здесь был Нестор, хромой калека южной войны. Этот добродушный рыхлоносый коротышка готовил некрасиво, но вкусно, и всякий, кто решался отведать его блюд, похожих на корм в зоопарке, оставался доволен. А Ягр был самым благодарным почитателем его стряпни и заведения в целом.

Здесь умели накормить большого человека, особое дарование Нестора, видно, ещё с войны, состояло в умении готовить из потрохов, жил, копыт, голов вкуснейшие и обильнейшие подачи. Ягру не по карману было бы как следует наедаться здесь целыми гусями, курами или тем более телячьей вырезкой – из этого он брал себе для вкуса только по паре порций. Основную же часть его стола всегда занимала тройная подача, с дымящимися в полуденном свете потрохами, надрубленными, разваренными ароматными копытами, хрустальными хрящами, крупно порубленным рубцом и перламутровыми суставами – всё это подавалось в облаках пара и с щедрыми остатками мяса на мозговых костях.

Обычно здесь довольно пусто, место не самое проходное, заезжают только водители грузовиков и колесные торговцы, заходят рыбаки или кто с морской прогулки. Ещё могут наведаться сержанты с Курьской батареи. Правда, вчера к ним должно было прибыть подкрепление голубых рубашек для защиты крепости (на всякий случай), и Ягр побаивался, что эти бездельники могут нагрянуть к бабушкам и вымести там всё подчистую. Поэтому Ягр спешил занять своё место пораньше, а не в два часа, как это обычно бывало.

От кафе отходила группа туристов. Десять человек – определил Ягр намётанным взглядом. В оратайском училище он командовал отделением курсантов и десятку определял не считая, с такой же точностью, как два или три. Среди туристов один, в долгополой шляпе и камуфляжной накидке поверх большого рюкзака, был высоченного роста, может, даже с Ягра, но худой и сутулый – то есть явно не оратай. ”Или болел в детстве”, – с сочувствием подумал Ягр и вернулся к своим аппетитным соображениям о том, чем сегодня его попотчует Нестор, чего и сколько он закажет. Больше всего хотелось кабанчика.

Ягр сам не заметил, как оказался внутри за своим столиком, стоящим в дальнем углу возле окна с широким подоконником, заставленным неухоженными цветами. На стене над ним задумчиво молчала медвежья голова, висело двуствольное охотничье ружьё и дюжина фотографий тенора Котта – единственной и не очень заметной знаменитости, как-то отобедавшей здесь. На причале ни души, безмятежно покачивается несколько рыбацких лодок и прогулочный катерок, на дороге фургон поставщика табачной компании, но самого его не видно ни в машине, ни в кафе. Тихо, и бабулек не слыхать.

С кухни здорово пахло жареным мясом, луком, чесноком и бараньим жиром. Тёмный зал с нерабочим потолочным вентилятором, духота, захватанная занавеска едва шевелится душистым сквозняком из кухни. Всё прокурено и покрыто толстой патиной сажи, табачных смол и жира. Липкие клеёнки с почерневшими ворсистыми порезами, следами кружек и корабликами на волнах. Одинокое жужжание мухи и бухтение старого пивного холодильника. На двух соседних столиках десять пустых кофейных чашек и скомканные салфетки.

Вдруг качнулась входная дверь. Послышались когтистые собачьи шаги, пахнуло палёной шерстью. Через несколько мгновений тишины в зал зашёл здешний пёс по кличке Дружок, ленивый и откормленный, как поросёнок. Сейчас вся его задняя часть была обожжена, шерсть ещё дымилась, голый хвост висел обгорелой хворостиной, а одна задняя нога волочилась по полу и кровила. Дружок мутно взглянул на Ягра, прошёл к кухне, улёгся, взвизгнув от боли, сунул нос под занавеску и тоскливо заскулил.