Найди меня

Одет он строго: чёрная водолазка под белым длинным пальто без лишних деталей, чёрные штаны идеально сидят по фигуре, ботинки начищены до блеска. Он больше похож на молодого бизнесмена или наследника богатого рода людей, чем на демона жестокости.

Но его взгляд выдаёт другое: напряжённый прищур глаз говорит о том, что внутри него буря эмоций под плотной крышкой самоконтроля. Руки лежат на столе сжатыми кулаками так сильно, что костяшки побелели.

Мы встречаемся взглядами… сверлим друг друга молча несколько секунд. И вдруг понимаю: угрозы от него нет. Наоборот. В этом взгляде есть странная поддержка. Как будто мы уже когда-то стояли по одну сторону баррикад.

– Давайте дальше! Хватит играть в гляделки! – резко обрывает нас Самаэль своим командным тоном.

Я отвожу взгляд от Мальдрака к следующему демону:

– Бельфегор… или Баал. Уныние…

Он даже не пытается скрыть свою сущность: раскинулся на стуле так лениво, будто сидит дома перед камином после тяжёлого дня работы. Руки свисают вдоль подлокотников почти до пола; голова запрокинута назад так далеко, что кажется вот-вот упадёт со стула; глаза закрыты наполовину.

Кожа у него тёмная с бронзовым подтоном, по шее и плечам идут замысловатые татуировки. Тело мускулистое и стройное одновременно: каждая линия мышц читается даже сквозь расслабленную позу. Чёрные слегка кудрявые волосы падают вперёд прядями; глаза (когда он всё-таки открывает их) оказываются насыщенно-красными. На нём только чёрные джинсы без рубашки или доспехов – и это выглядит скорее вызовом всем присутствующим, чем признаком лени.

– Круто выглядишь! – усмехаюсь я невольно. Он медленно поворачивает голову ко мне, лениво улыбается уголком губ и отвечает лишь коротким взглядом, в котором читается: «Да знаю».

Я перевожу взгляд на следующего демона.

– Карниван… просто Карниван. Бесстыдство, – голос у него низкий, спокойный и без эмоциональных всплесков, словно он произносит своё представление только ради формы.

На вид ему около тридцати семи лет, но, как и у остальных, я уже знаю – внешний возраст здесь не значит ровным счётом ничего. Карниван выделяется среди других своей необычной для демона сдержанностью. Тёмные волосы аккуратно уложены с лёгким объёмом, как у человека, который следит за каждой деталью своего образа, но несколько прядей намеренно растрёпаны – словно он сознательно оставил себе право на каплю небрежности. Глаза – чисто-голубые, холодные, как куски льда в бокале, но взгляд спокойный и изучающий. Что-то в нём напоминает сыщика или частного детектива из старого фильма: знает больше, чем говорит, и всегда держится чуть в стороне от общей суматохи.

От него не исходит ауры агрессии или власти, но от этого он выглядит только опаснее – тот, кто прячет оружие до последнего. На нём идеально сидящий чёрный костюм с тонкой, едва заметной полоской ткани, которая блеснёт серебром только при определённом угле. Белая рубашка без галстука. Он абсолютно неподвижен, и даже его дыхание едва заметно.

Я коротко киваю ему, и он почти незаметно кивает в ответ, не меняя выражения лица.

– Мамон. Демон богатства, – доносится следующий голос.

Передо мной – молодой на вид парень, но, как и в случае с Астаротом, я понимаю: этот “молодой” образ выбран специально. Густые тёмные волосы слегка растрёпаны, будто он недавно провёл рукой по голове и не потрудился поправить их. Глаза – светло-карие с мерцающими крупицами золота, которые будто отражают невидимый свет. В них есть что-то такое, что заставляет вспомнить звон монет, запах старых банкнот и блеск желанных драгоценных камней.

Кожа у него светлая, но с тёплым золотистым подтоном. На нём простая на первый взгляд чёрная рубашка, но, если присмотреться, по ткани в свете зала пробегают тонкие золотые линии – они напоминают мне монетные кромки. На шее – татуировка, но рассмотреть её целиком с этого расстояния не удаётся: лишь фрагменты сложного символа, который просится быть разгаданным.

Он сидит расслабленно, но от него исходит уверенная, властная энергия. Взгляд рассеянный, как у того, кому всё здесь кажется скучным и неважным. И всё же… мне не по себе. С Мамоном я чувствую противоречие – он и притягивает, и отталкивает одновременно. Я не задерживаюсь на нём и перевожу взгляд дальше.

– Оливий. Ненависть.

Он кивает мне, и я отвечаю тем же. На вид он самый молодой из всех – лет двадцать, не больше, но от этого он только опаснее: в этой молодости есть сырой, жгучий огонь, не знающий жалости. Волосы густые, тёмные, с отблесками красного, как тлеющие угли. Глаза – чистого, пронзительного красного цвета, в которых нет ни капли тепла.

Его кожа тёмная, с холодным сероватым оттенком, и… он единственный, у кого на голове есть рога. Крупные, изогнутые назад, покрытые рельефным узором, словно их выточили из чёрного камня и оставили остывать в пламени. Уши острые, почти эльфийские, но заострённые сильнее, чем у любого сказочного создания.

На нём чёрная кожаная куртка на голое тело, под которой видны очертания рельефных мышц, и чёрные брюки. Он босиком – и это почему-то режет мне глаз. Я уже начинаю тихо подсчитывать: кто-то здесь в обуви, кто-то нет. Странное распределение у этих существ. Хотелось бы купить им всем ботинки.

– Рад знакомству, Оливий.

– Взаимно, сын Сатаны, – отвечает он спокойно, но его голос густой, как густая смола, а слово “сын” звучит так, будто он пробует его на вкус.

И в этот момент я понимаю: ни один из них не назвал меня по имени. Никто не произнёс его вслух. Это не просто невнимательность – это часть их игры. Они будут испытывать меня один за другим, наблюдая, как я реагирую, как срываюсь. И если я где-то дам слабину – они это используют.

Меня пробивает холодный пот. Ладони влажнеют. Дыхание сбивается, и я понимаю, что если не возьму себя в руки – мои молнии сорвутся наружу, и тогда всё закончится плохо. Для всех.

Я зажмуриваю глаза, делаю медленный, глубокий вдох… и такой же выдох.

– Ты хорошо себя чувствуешь, сын мой? – голос Самаэля звучит слишком близко. Его шаги тяжёлые и размеренные. Он подходит ко мне и кладёт ладонь на плечо. Ладонь тёплая, тяжёлая, уверенная.

– Отойди от него, Самаэль, – сразу вмешивается Рафаил с другого конца стола. – Это не входит в правила суда.

– Я уже его обнимал, если ты не забыл, Рафаил. Сделаю это и сейчас, – спокойно отвечает он.

– Нет. Сейчас ты не можешь приближаться. Суд начался, и мы не имеем права ставить под сомнение твою сторону.

– Всё хорошо, иди на место, – тихо шепчу я, открывая глаза.

Самаэль всматривается в меня, будто пытается вытащить из глубины хоть крупицу воспоминаний, но там пусто. Совсем пусто. Я не могу дать ему то, чего он ждет.

– Хорошо, – произносит он наконец, убирает руку с моего плеча и уходит на своё место, выпрямленный, как клинок.

– Давайте продолжим. Остался я – последний, – раздаётся сильный, уверенный голос с конца стола.

Я поднимаю голову.

– Аббадон. Или Лоренц. Демон войны.

Передо мной – молодой на вид парень, но в его глазах читается древний опыт сотен битв. Он явно наслаждается всей этой атмосферой, словно заседание – это всего лишь затишье перед штормом, и он уже слышит в воображении звуки мечей и запах крови.

Длинные тёмные волосы слегка растрёпаны, будто он только что снял шлем. Глаза – насыщенного фиолетового цвета, сверкают, переливаясь, словно внутри них вращается энергия сражений. Его кожа – тёмная, с холодным оттенком, как от заката, которому никогда не суждено закончиться. На нём кожаная броня с металлическими элементами, посеребрёнными по краям, и каждый из них будто помнит прикосновение клинков врагов.

Его взгляд цепляется за меня слишком прочно. В нём есть вызов. И я понимаю: вот он. Он первый, кто будет испытывать мою волю. Здесь всё серьёзно.

Аббадон не спешит говорить дальше. Он просто смотрит на меня – пристально, слишком пристально. Его взгляд не просто изучает – он давит. Я чувствую, как в груди начинает нарастать странное ощущение: будто воздух вокруг стал тяжелее, а каждый вдох даётся с усилием.

– Ты ведь понимаешь, – наконец произносит он медленно, – что война… это не только битвы. Это умение смотреть в глаза врагу и не моргнуть.

Он чуть наклоняет голову набок, и фиолетовые глаза вспыхивают ярче.

– Так вот…ты мой враг? Или союзник?

В зале становится тише. Даже те, кто до этого лениво наблюдал за происходящим, теперь чуть подались вперёд. Мамон отрывает взгляд от своих золотых линий на рубашке и с интересом смотрит на нас. Оливий едва заметно улыбается уголком губ – ему явно нравится запах надвигающейся конфронтации.

– Я здесь не для того, чтобы быть чьим-то врагом или союзником, – отвечаю я ровно, хотя внутри всё сжимается в тугой узел.

Аббадон усмехается так тихо, что это больше похоже на выдох.

– Ошибаешься. Здесь ты обязан быть кем-то из двух. Иначе тебя просто сотрут.

Он медленно поднимается со своего места. Его броня тихо звенит металлическими пластинами при каждом движении. Он идёт вдоль стола – шаги гулко отдаются в каменном полу зала суда.

Я чувствую, как напряжение растёт с каждым его шагом ко мне. Внутри начинает шевелиться моя сила – молнии будто просыпаются под кожей, пробегают по нервам тонкими иглами электричества.

Он останавливается в паре шагов от меня и чуть склоняется вперёд.

– Покажи мне свою волю… сын Сатаны.

В этот момент я понимаю: он не будет задавать вопросов или устраивать словесные игры. Его испытание будет прямым и грубым – проверка силы через столкновение.

Внезапно он делает шаг вперёд и толкает меня плечом так сильно, что я едва удерживаюсь на месте. В груди закипает ответная реакция: молнии рвутся наружу, воздух вокруг нас начинает потрескивать от статического электричества.

– Ну же… – шепчет он почти ласково, но в этом шёпоте слышится жажда боя.

Я чувствую запах озона в воздухе – первый признак того, что моя сила вот-вот вырвется наружу.

Самаэль резко подаётся вперёд со своего места:

– Аббадон! Это выходит за рамки…

– Сиди! – рявкает тот даже не оборачиваясь.

Мамон ухмыляется:

– Похоже… будет интересно.

Аббадон снова толкает меня плечом – сильнее. И в этот момент я перестаю сдерживаться: по моим рукам пробегают тонкие нити синего света; волосы слегка приподнимаются от электрического поля; пол под ногами трещит мелкими искрами.

Мы стоим лицом к лицу. Два дыхания. Две силы. И весь зал замер в ожидании первого удара.

Аббадон стоит так близко, что я чувствую исходящее от него тепло – или это жар войны, который он носит в себе. Его фиолетовые глаза горят, как раскалённые угли в темноте.

– Ну же… покажи, что ты не просто имя, – произносит он тихо, но каждое слово будто врезается в меня.

Я делаю вдох… и молнии вырываются наружу.

Вокруг нас воздух мгновенно наполняется тихим потрескиванием электричества. Синие разряды пробегают по моим рукам, сплетаются между пальцами, вспыхивают на плечах. Волосы приподнимаются от статического поля.

Аббадон улыбается – широко, почти радостно.

– Вот так…

Он двигается первым: резкий шаг вперёд, замах правой рукой – и его кулак летит прямо мне в лицо. Я успеваю поднять руку, и удар встречает вспышку молнии: разряд бьёт по его броне, ослепляя на мгновение весь зал. Металл на его наплечнике трещит от жара.

Но он даже не морщится.

– Хорошо! – рявкает он и бьёт снова – на этот раз ногой в корпус.

Я отшатываюсь назад, но тут же отвечаю: выбрасываю вперёд ладонь, и из неё вырывается концентрированный импульс синего света. Разряд бьёт Аббадона в грудь с глухим треском. Его отбрасывает на пару шагов назад, но он удерживается на ногах.

В зале слышен гул одобрения – Мамон тихо смеётся, Оливий чуть прищурился с интересом, Карниван наблюдает неподвижно, как хищник за схваткой других зверей.

Аббадон снова идёт на меня – быстро, почти размытой тенью. Он хватает меня за ворот футболки и рывком притягивает к себе.

– Слишком медленно! – шипит он мне прямо в лицо.

Я отвечаю инстинктивно: двумя руками хватаю его за предплечья, и пропускаю через них мощный электрический разряд. Вспышка ослепляет нас обоих; броня Аббадона искрит и дымится в местах контакта.

Он отпускает меня, но только для того, чтобы ударить коленом в живот. Воздух вырывается из моих лёгких; я сгибаюсь и тут же получаю локтем по спине.

Я падаю на одно колено. Молнии вокруг меня становятся ярче – уже не просто искры, а целые дуги энергии бьют по полу и стенам зала.

– Встань! – командует Аббадон так громко, что звук отдаётся эхом под сводами.

Я поднимаю голову. И вижу его улыбку. Это не издёвка. Это признание. Он хочет, чтобы я поднялся. Чтобы я бился дальше.

Я резко вскакиваю на ноги и выбрасываю обе руки вперёд: два мощных разряда молний вырываются из ладоней одновременно. Они ударяют в Аббадона с такой силой, что его отбрасывает назад прямо на массивный стол суда; дерево трещит под его весом.

В зале повисает тишина. Только потрескивание электричества вокруг меня нарушает её.

Аббадон медленно поднимается с края стола, стряхивает с себя дымящиеся обломки дерева и начинает смеяться. Громко. Чисто. Почти радостно.

– Вот это уже похоже на правду! – говорит он и кивает мне с уважением.

Самаэль смотрит на меня так пристально, будто пытается запомнить каждую деталь этого момента. Рафаил хмурится. Мамон улыбается уголком губ. Оливий всё ещё не сводит с меня глаз – но теперь в них нет скуки.

Аббадон возвращается на своё место.

– Моё испытание ты прошёл… сын Сатаны.

Я стою посреди зала, дыхание тяжёлое, молнии медленно гаснут вокруг меня. И понимаю: это был только первый раунд. Дальше будет сложнее. Гораздо сложнее.

Зал снова оживает, но уже не от звона брони и ударов, а от тихого шёпота. Демоны возвращаются на места, но внимание всё ещё приковано ко мне. Я чувствую, что внутри меня осталась часть битвы – усталость, лёгкая боль по телу, и цепляющееся за кожу ощущение провала: я впервые дал себя толкнуть так близко к краю. И это новое чувство нравится мне.

Мамон встаёт медленно. Он подходит ко мне не так, как Аббадон: без агрессии, но с неизменной уверенностью человека, который всегда получает то, чего хочет.

– Твои молнии… – говорит он тихо, – имеют цену.

Он останавливается напротив меня. В его руках внезапно появляется маленький, почти невесомый сверток – словно подарок или карточка членства. Он держит его так, будто предлагает мне возможность: расплатиться. В свертке виднеется тонкий блеск золота.

– Хотел бы ты вернуть то, что потерял? – продолжает он. – Власть, влияние, людей, которые будут следовать за тобой? Или, может, что-то более личное… память о матери? Или об отце?

Слово за словом, голос Мамона превращает мои самые хрупкие желания в почти осязаемые вещи. Я ощущаю, как в голове всплывают картинки: лица людей, которых я мог бы защитить; дома, которые можно было бы купить и украсить; монеты, которые звенят в ладони, принося чувство контроля. Его слова – не угроза, а обещание. И этот обещающий шёпот опаснее любого меча.

– За одну простую цену, – предлагает он и разворачивает сверток. Внутри – плотный золотой кристалл, который пульсирует, как будто в нём живёт маленькое солнце. – Отдай мне часть своей воли. Пусть небольшая. Немного уступишь – и всё остальное будет твоим.

Зал словно заслушался – даже воздух остановился. Я чувствую, как одна часть меня уже тянется к свету в ладони Мамона – к простому решению, обещанию быстрого удовлетворения. Мне хочется взять его за руку и вынести этот кристалл, как трофей: избавление от усталости, страха и неуверенности.

И тут внутри что-то шевельнулось – не сила, не страх, а решимость, тихая и твёрдая, как корень дерева.

– Что заплатишь? – спрашиваю я дрожащим голосом, потому что любая цена за мгновенную выгоду – это всегда цена, которую ты отдаёшь взамен позднее.

Мамон улыбается по-настоящему очаровательной улыбкой:

– Ничего невозможного. Просто чуть-чуть твоей свободы. Немного сдержанности в решениях. Немного уступок мне.

Каждое слово как будто выцарапывает на моей коже рваную дорожку облегчения, но я вижу за этим обещанием тень: теряешь сегодня чуть-чуть – завтра отдашь больше. Это схема, как влажная трещина, которая разрастается.

Я смотрю на кристалл. Он светится так, будто манит меня в пропасть. Я чувствую, как в груди сжимается не желание богатства, а страх потерять себя.

– Я не торгую своей свободой, – отвечаю я тихо.

Мамон на секунду теряет улыбку, и в его взгляде мелькает искра раздражения, но тут же он снова возвращает прежнюю маску безупречного гостя.

– Как хочешь, – говорит он спокойно и убирает сверток. – Но запомни: предложение остается в силе.

Он возвращается на своё место, и за столом раздаются тихие аплодисменты – не из уважения ко мне, а к самому искусству искушения.

Только на мгновение мне становится легче: я устоял. Но радость меркнет, потому что уже подбирается следующая волна – более тёмная и безжалостная.

Оливий встаёт тихо, его красные глаза светятся болезненным энтузиазмом. Он не предлагает благ или угроз – он предлагает чувство: ненависть. Она тонет в его пафосе, как яд в чашке вина. Ему не нужно обещать материального – ненависть – сильнейшая валюта для разрушения.

Он приближается ко мне и касается моего виска одним пальцем – холодно и легко, словно удар ветерка. И в ту же секунду в моей голове проливается поток образов: лица, которые предали; голоса, которые смеялись; руки, которые мешали; шрамы, которые не зажили. Это не мысли, это не просто воспоминания – это все мои давние обиды, смешанные и концентрированные, выжженные до углей.

Я не слышу звуков зала. Я слышу только свои пульсирующие раны. Внутри меня разгорается злость – дикая, горячая, и первое её желание – взрыв, разорвать всё вокруг, отомстить. Её сладость – как вкус железа во рту, как запах горящих домов.

– Дай волю ненависти, – шепчет мне Оливий прямо в ухо. – Оторви им головы. Покажи им, что ты не человек.

Я чувствую, как мысли становятся одним шнуром ярости. Два шага – и я мог бы броситься через зал, сорвать головы тем, кто сидит у стола. Это был бы конец зрелища, но сладкое чувство победы мгновенно сменилось бы на пустоту – и я знаю это, потому что видел такие кадры в кошмарах: победа, после которой остаётся лишь холод и тлен.

Сжимая зубы, я пытаюсь заглушить этот шум. Внутренние молнии, которые ещё недавно служили мне, теперь горят иначе: они становятся проводником для ярости, и я боюсь, что одна искра – и я сгорю вместе со всем залом.

Я закрываю глаза и вспоминаю голос рыжеволосой девушки – не конкретные слова, а ощущение её руки на моей голове, тепло, что не требует расплаты. Я прикидываю цену, которую предлагают ненависть и месть: она поглотит меня целиком, и не останется ничего, что можно было бы назвать мной.

– Нет, – говорю я сквозь зубы и отпихиваю от себя нависшую темноту.

Оливий отстраняется и смотрит на меня с новообретённым любопытством. Его глаза на секунду становятся чуть мягче, но это равнодушие игрока, который оценил ход.

– Интересно, – тихо произносит он и садится обратно. – Ты выдержал и это.

Зал вздыхает – не то, чтобы в знак одобрения, а как освобождение от напряжённого клинка. Рафаил наклоняется вперёд и делает заметку в своем свитке – словно отмечая: "Выдержал соблазн и ярость."

Я опираюсь на стол. Все эти проверки – физическая боль, искушение, всплеск эмоций – оставляют на мне следы не только на теле, но и в душе. Я чувствую, как мои края стёрты: я стал немного суровее, немного терпимее к собственной тьме. Но с каждым испытанием я знаю: у меня остаются выборы. И именно они делают меня тем, кто я есть.

Самаэль внимательно смотрит на меня и произносит без тени улыбки:

– Ты не сломался. Пока.

Эти слова – как предупреждение и как обещание одновременно.

– Кто следующий? – спрашиваю я, потому что отвечать дальше – значит идти вперёд.

– Карниван, – отвечает один из демонов. – Он любит тесты для ума.

Я сглатываю, зная, что каждое новое испытание будет закалять или ломать. Но в глубине души что-то горит: не молния, не ярость, а простое человеческое: решимость дойти до конца и понять, зачем я здесь и кем стану по итогу.

Карниван встаёт медленно, не торопясь, и его лицо остаётся почти неподвижным – как у человека, который привык смотреть на мир через призму расчёта. В руках у него не меч и не кристалл, а небольшой свиток чёрной бумаги и чернильная палочка, будто он собирается расписать решение по делу в канцелярии. Он подходит ко мне, ставит стул передо мной и садится, скрестив тонкие пальцы.

– Я люблю вопросы – говорит он тихо, – и люблю видеть, как кто-то пытается ответить так, чтобы самому себе не солгать. Ты выдержал силу, искушение и ярость. Довольно физической силы. Теперь посмотрим, выдержит ли твой рассудок.

Он раскрывает свиток, и буквы на нём, будто живые, начинают изменяться, складываясь в короткую историю – одну или две строки, а затемпревращаются в вопрос, который звучит вслух, будто бы сам зал шепчет:

"Ты можешь спасти тысячи, предав одного?"

Вопрос простой по форме и взрывоопасный по сути. Карниван улыбается, но в его улыбке нет ни тени сочувствия. Это улыбка следователя, который знает: ответ на этот вопрос определит, какие моральные принципы у тебя в основе.

– Представь себе город, – продолжает он, – который вот-вот будет уничтожен. Ты знаешь, что, если ты предашь одного человека – того самого, кто стоит сейчас где-то в тени – ты спасёшь город. Никто не будет знать, что это сделал ты. Никто, кроме того человека. Ты получаешь преимущество, которое гарантирует спасение, но ценой будет предательство – отчуждение, возможно смерть одного. Сможешь ли ты сделать это?

Зал притих, и даже стены, кажется, ждут ответа. Передо мной возникают картины: плачущие дети, пепел домов, лица, которые мне ещё предстоит защитить. Но рядом – образ единственного человека, на которого указывают пальцы судьбы. Кто он? Злодей? Невинный? Друг? Карниван улавливает мою неуверенность и спокойно добавляет:

– Вот усложнение: тот один – не просто кто-то. Это человек, чей образ знаком тебе. Может быть, твой союзник. Может быть, человек, который однажды тебе помог. Или – кто-то, кто ещё пригодится для твоих личных целей. Твоя жертва может оказаться не чужаком. И всё же город будет спасён.

Он наклоняется вперёд и с интересом смотрит мне в глаза.

– Что для тебя важнее – результат или поступок? – спрашивает он тихо. – Ты герой ради результата или ради чистоты действия?

Я чувствую, как в груди снова поднимается долгий холодок тревоги. Это не тот вид опасности, который можно сразить молнией или отвергнуть словами. Это логическая ловушка, которая не оставляет места для импульсов: здесь каждый ответ переломит тебя на две части.

В голове прокручиваются варианты: предать одного, сохранить тысячи; отказать – и позволить городу умереть. Между ними – тысяча тонких оттенков: ложь, манипуляция, рассуждение о пользе и вреде.

Я закрываю глаза, пытаясь отделить эмоции от фактов. Я вспоминаю, как Аббадон хотел проверить меня на силу, Мамон – на желание, Оливий – на ярость. Карниван испытывает меня на совесть. Его вопросы – это масштаб: насколько я готов идти ради блага?

– И что будет, если я откажусь? – спрашиваю я вслух, потому что просто молчать – значит нарушить честность самого процесса.

Карниван спокойно отвечает:

– Если откажешься, город погибнет. И ты уйдёшь отсюда живым. Возможно, ты останешься с этим человеком дальше, не предашь его. Возможно, ты просто будешь жить с тем выбором. Но здесь, в этих стенах, ты уже выбрал: либо поступок, либо нравственность.

Зал начинает шевелиться, потому что условие становится яснее: не просто тест, а демонстрация того, что выборы имеют последствия. Самаэль смотрит на меня без выражения, как на книгу, страницы которой ещё предстоит прочесть. Мамон закладывает руку под подбородок, будто рассматривает выгодность сделки, а Оливий с интересом покачивает головой.

Я думаю о том единственном человеке. Кто он? Карниван специально не даёт деталей – всегда так: задача не в личности, а в принципе. Это делает всё сложнее: нельзя зацепиться за образ, чтобы оправдать предательство. Это чистая дилемма.

Снова открываю глаза и отвечаю:

– Я не могу заранее предать… кого бы то ни было просто ради результата. Но если я узнаю, что этот человек действительно должен быть предан ради спасения тысяч – я возьму на себя этот груз. Я не стану жертвовать чужим ради удобства.

Карниван слушает и медленно кивает. В его взгляде читается не удовлетворение и не осуждение, а научный интерес: ответ не похож ни на покорность, ни на язвительность. Он говорит тихо, почти по-деловому.

– Хорошо. Значит, ты признаёшь, что без знания личности твой выбор отталкивается от принципов, а не от прагматизма. Но представляешь ли ты, что в реальной ситуации "знание личности"может быть искажено? Что-то, что тебе покажут, могут манипулировать так, чтобы ты поверил в необходимость предательства?