Навола

– Любой, кто желает показаться мудрым, говорит, что обрел некую альтус идеукс. Гарагаццо скажет, что Слава Амо есть путь к просвещению, в то время как Аган Хан скажет, что нельзя добиться власти без силы оружия. Мерио скажет, что острый разум есть путь к величию. А ваш пустивший корни друг Соппрос скажет, что нужно отправиться в лес, прислушаться к птицам и деревьям и зарыться пальцами ног в землю.

– А что думаете вы? – спросил я.

– Я думаю, что мудрость одного момента есть глупость другого. Если вам очень повезет, вы отыщете крупицу мудрости, как птица каури находит изумруд, а если вы поистине мудры, то поймете, когда выбросить эту драгоценность, будто простую стекляшку.

– Но как мне это понять?

– Если бы мудрость давалась легко, мы все были бы мудры. А теперь идемте. – Каззетта поманил меня за собой. – Вашему отцу нужно работать. Я покажу, как приготовить яд, который сделает язык черным и убьет человека в течение часа.

– Значит, это ваша мудрость? Яд?

Он натянуто улыбнулся:

– Най. Моя мудрость – молчание. Яд – лишь инструмент. Идемте.

Но я все равно считал, что в идеях Соппроса есть нечто очень мудрое. Фирмос манил меня. Фирмос был радушным, в отличие от наволанской политики. Дерево, шелестящее на ветру, не лгало, облака не лгали, лесной олень не лгал, цветы, раскрывавшиеся навстречу солнцу, не лгали. Даже в коварстве – ведь лиса хитра – было нечто истинное, веритас[28] глубже, чем глубочайшие корни высочайших деревьев. Фирмос говорил на языке, не похожем ни на один из диалектов Амо. В отличие от человеческих языков, он не лицемерил.

В Фирмосе Соппроса я чувствовал себя уютно, его речь была мне ясна. И, дав имя тому, что я любил, я смог лучше видеть его влияние на мою жизнь.

В отличие от боя на мечах или поиска лжи в письме из Хура, у меня хорошо получалось охотиться с Аганом Ханом. Я прекрасно находил следы. Мог проследить за самым скрытным существом. Различал шорох фазана и медленное дыхание оленей, наблюдавших за нами из подлеска.

Но, несмотря на мои таланты, Аган Хан приходил в отчаяние от моей неспособности убить дичь.

«Ты слишком мягок, парень», – посетовал Аган Хан, когда я не смог застрелить оленя с роскошными рогами.

Заметив оленя, когда он пил у ручья, мы весь день выслеживали его, безмолвно перемещаясь по лесу, а потом тихо обошли кругом с подветренной стороны – долгий процесс, поскольку зверь был насторожен и мудр и пережил множество охотничьих уловок.

И все же в последний момент, глядя вдоль длинного древка арбалетной стрелы, я не нажал спусковой крючок. Момент был упущен, и олень исчез, перепрыгивая поваленные деревья. Найти его нам уже бы не удалось.

– Столько усилий! – ворчал Аган Хан, пока мы плелись домой. – И теперь мы возвращаемся с пустыми руками, даже без хорошей истории. Вы не должны медлить, Давико! Когда добыча перед вами, вы обязаны стрелять! Нельзя проявлять слабость.

Но я не раскаивался. Олень был слишком красив. Мне достаточно было знать, что, будь я голоден, он стал бы моим обедом. Достаточно было, что я выпил его образ глазами, вместо того чтобы выпить кровь из сердца, еще горячую после убийства. В отличие от Агана Хана, мне было достаточно осознания своего мастерства. Аган Хан желал устроить пир с мясом и рассказом об охоте; меня подпитывала мысль о том, что мы с оленем обитали – пусть и недолго – в одном лесу, разделили одно мгновение, энруксос в Фирмосе.

Однако мое приобщение к Фирмосу на этом не закончилось.

Время от времени моя семья отправлялась в Нижнюю Ромилью, чтобы спастись от невыносимой жары наволанского лета. Мы вели дела с архиномо, мелкими герцогами и аристократами-охотниками, которые населяли тот полудикий край. Нижняя Ромилья охватывала Наволу с юга и запада, и ее земли давали дичь, шерсть и закаленных солдат вроде наших Полоноса и Релуса, которые покидали свои нищие деревушки, чтобы заработать денег и послать их жившим в холмах семьям.

По мере углубления в Ромилью земля круто поднималась, заросшая дремучими лесами и подлеском, пересеченная глубокими оврагами, по которым неслись бешеные реки, а над всем этим царили заснеженные скалистые вершины. Там были тайные пещеры, и высокие мягкие луга, и, по слухам, таинственные долины, где обитали теневые пантеры, ночные волки, каменные медведи и другие странные создания. Это была истинная Ромилья. Глубокая Ромилья.

Или, как с отвращением называл ее Аган Хан, Черная Ромилья.

Однако Нижняя Ромилья была иной, достаточно дикой, чтобы испытать характер молодого человека, но не настолько, чтобы отец слишком тревожился, и потому, когда мы отправились навестить Сфона (семью, владевшую значительной частью угодий, которые давали шерсть гильдии ткачей; мой отец финансировал ее поставки в холодные пустоши, лежавшие за Чьелофриго), мне разрешили бродить, где вздумается. Конечно, я по-прежнему мог ездить только на Пеньке, потому что так и не стал мечником, которого желал видеть Аган Хан, как и не стал убийцей.

Но, честно говоря, я не считал это наказанием. Мы с Пеньком были друзьями. Он был лучшим спутником, какого можно пожелать в дикой местности: более сдержанным, чем мой друг Пьеро, который всегда шумел и рвался рубить мечом подлесок; и более энергичным, чем Джованни, который предпочитал сидеть с книгой и забывал, в доме он находится или на улице.

Пока мы путешествовали по разным тропам, я то и дело останавливался, завороженный пятнами солнечного света, сочившегося сквозь ярко-зеленые листья белых тополей, спешивался, чтобы поохотиться на лягушек, которые прятались среди камней в разветвленных ручьях, рвал мяту и дарил ее Челии.

– Это ночная мята, – сообщил я, вернувшись к ждавшему меня отряду и продемонстрировав находку.

– Хочешь сказать, у меня плохо пахнет изо рта? – осведомилась Челия.

За прошедшие годы девушка заметно повеселела. Вопреки мрачной серьезности, с которой она у нас появилась, ее истинный характер был беспокойным. Она искрилась, иногда даже взрывалась – радостью или гневом. Без сомнения, у нее был характер винтофрицца[29], причем разрушительный. Мы долгие годы учились вместе, корпели над литиджи, нумизматикой и филосом под строгим взглядом наставников, и Челия отнюдь не молчала. И все же, невзирая на громкие протесты и любовь к шалостям, она усваивала уроки, а также навыки владения мечом, ножом чести и арбалетом, достаточно хорошо, чтобы Аган Хан поворачивался ко мне и вскидывал бровь, давая понять, что сравнивает меня с ней.

Теперь Челия повертела мой подарок между пальцев, ее глаза смеялись.

– Я так плохо пахну?

– Как бани Скуро! – весело откликнулся я. – Нет, хуже! – И добавил более серьезно: – Ее также хорошо добавлять в чай, когда хочешь спать. Она тебя взбодрит.

– Ради короны Амо, пожалуйста, не надо! – простонал Мерио. – Она и так слишком бодрая.

– Разве мяты нет в наших садах? – спросила Челия.

– Ну, это ночная мята. Она отличается от… – Я умолк, заметив, что остальные наши спутники – отец, Ашья, Мерио, Каззетта, Аган Хан, Полонос и Релус – смотрят на меня с некоторым раздражением. И неловко закончил: – Я нашел ее рядом с водяными змеями.

Челия рассмеялась:

– Хорошо, что не принес мне одну из них!

Снисходительно вздохнув, отец сказал:

– Почему бы тебе не задержаться, Давико? Встретимся вечером за ужином. Аган Хан, приглядите за ним, чтобы не заблудился.

И отряд двинулся дальше.

Я жадно продолжил свои исследования; я пробирался сквозь подлесок, царапал пальцы о кусты малины, выслеживал белок по шороху, нюхал лист незнакомого растения – и все это время Аган Хан вздыхал и кряхтел, следя за мной скептическим взглядом.

– Вам не нужно за мной приглядывать, – сказал я бородатому воину, сидя на берегу ручья, шевеля пальцами в воде и наблюдая, как спасаются бегством миноги. – Я знаю дорогу к Сфона.

– Ваш отец отрубит мне голову, если оставлю вас одного в этих проклятых землях.

– Почему вы так не любите Ромилью? Оглянитесь. Вокруг только деревья и вода. – Я глубоко вздохнул, вбирая запахи сосен и зелени, влажного гумуса, цветов у реки, которые так отличались от городского зловония. – Здесь мы в плетении Вирги. Мы в безопасности.

– В безопасности в плетении Вирги? Это разбойники тут в безопасности. Если бы я планировал засаду, то спрятался бы вон за теми деревьями и подловил вас, пока вы неуклюже переходите ручей по скользкому дну.

– Не все в мире – война и засада.

– Но когда дело доходит до них, лучше быть тем, кто сидит в засаде. Вы только-только начали понимать, как пользоваться мечом. Я не допущу, чтобы в вас прилетела арбалетная стрела из кустов. Пора двигаться дальше.

Я со вздохом выпрямился, стряхивая листья и грязь с бриджей для верховой езды. Росший рядом с ручьем белый тополь уже начал краснеть. Прохлада воды и холодные ночи заставляли его кору изменить цвет раньше других. Когда наступит осень, все листья обернутся золотом, а стволы – пурпуром. Эта тропа будет купаться в цветах более ярких, чем даже на картинах Арраньяло. Ай. Это было прекрасно. Мои глаза скользили по разрумянившейся коре. Во многих местах виднелись царапины, там, где олени точили рога. Хорошее место для охоты…

– О, глядите! Капайзикс!

Я опустился на колени возле дерева. Гриб был коренастым, его красная тупая шляпка шириной ненамного превосходила толстую ножку.

– Что это? – спросил Аган Хан.

– Фунджи капироссо. Каззетта любит их, потому что они ядовиты…

– Разумеется. Его интересует только убийство.

Я не дал сбить себя с толку.

– А Деллакавалло любит их, потому что они снимают боль. – Я процитировал старый урок врача: «На капироссо влияют и Калиба, и Скуро, которые иногда дружат, и к нему следует относиться с почтением. Его следует вымочить, а затем высушить, снова вымочить и высушить. Так нужно сделать трижды, на протяжении трех дней. Это уберет яд Скуро, но оставит лекарство Калибы, пусть и не столь могучее, чтобы человек провалился в царство удовольствий Калибы и остался там навсегда».

Я не дотрагивался до гриба, поскольку у меня не было перчаток. Но рядом с ним…

Я начал раздвигать мокрую траву, постепенно расширяя круги поиска рядом с капироссо.

– А теперь что вы делаете?

– Ищу… Вот!

Совсем как говорил Деллакавалло, неподалеку от капайзикса я раздвинул траву – и обнаружил группку маленьких бледных грибов, с тонкими бледными ножками и крошечными шляпками.

– Я нашел детей Вирги! – Я сорвал один и съел. – Смотрите!

Аган Хан спешился. Я протянул ему гриб. Солдат подозрительно оглядел его. Взял, поднес к глазам, покрутил туда.

– Ай, – хмыкнул он. – Похоже на то.

– Разумеется. – Я съел еще один гриб, потом предложил угоститься Пеньку. – Они растут под белыми тополями, но только в тени северных холмов после дождя, рядом с капайзиксом. Должны быть еще. – Я изучил траву. – Должны быть еще. В ряд. – Я зашагал вдоль линии грибов, ведя за собой Пенька. – Будь у нас мешок, я бы собрал на целый пир.

– Не сомневаюсь, что у Сфона есть свои охотники на грибы, – проворчал Аган Хан, поглядывая на небо. – Нам пора ехать: солнце вскоре скроется за холмами.

– Я хочу поискать еще немного.

Мы с Пеньком брели вдоль грибных рядов, собирая и поедая их, уходя все глубже в лес. Трава была мокрой. Мы оставили ее позади и наткнулись на валежник, усыпанный сосновыми иглами. Здесь белые тополя росли вперемешку с сучковатыми горными соснами, и это означало, что детей Вирги больше не будет. Они не любили горные сосны.

Я присел, изучая землю под упавшим стволом; почва здесь была сладкой от древесной гнили, и я обнаружил веера фат, шире, чем мои сдвоенные ладони, голубоватые вверху, с серыми пластинками внизу. Непригодные ни в пищу, ни для ядов, ни для лекарств. «Стоило ли их создавать? – ворчал Деллакавалло, хотя сам же и говорил, что Вирга не делает ошибок и у каждого ее творения есть свое место. – Годятся только, чтобы ими обмахивались фаты». Но мне они тоже нравились – напоминали, что некоторые вещи предназначены не для людей, а лишь для богов и их служанок.

Я провел Пенька вокруг поваленной сосны и через прогалину. Заходящее солнце подглядывало сквозь крапчатые листья. Мы шли все дальше, бродя глазами по узорам зелени и теней. В охоте на грибы есть хитрость: нужно не столько смотреть, сколько воспринимать, позволять взгляду без усилий блуждать по земле – и тогда внезапно ваши глаза начнут выхватывать то, что прежде было скрыто, даже если находилось прямо перед вами.

Вот нос Калибы, который пьянит людей и делает глупыми. Однажды я видел, как им угостили Гарагаццо, и тот полностью расклеился, а после ругался, что низменным творениям Калибы не место во рту священника, хотя ему нравилась власть Калибы над винами и он ни разу не жаловался, когда напивался.

А вон зубровка душистая. А здесь – синие лепестки лица монаха, уже опавшие. Но сухие головки еще держались на стеблях. Я сорвал одну и пососал. Кислая. Сорвал еще несколько и предложил Пеньку. Ему они понравились больше, чем грибы. Теплые губы пощекотали мне ладонь. Он принялся искать добавку, крутя мордой, обнюхивая меня…

– Давико!

Крик Агана Хана разбил тишину.

– Давико! Да помогут мне фаты! Где вы прячетесь?

Полностью занятый землей и лесной флорой, я не осознавал, что мы ушли от воина. Теперь нас разделяли деревья и тени. Мы вовсе не прятались, но эта идея мне понравилась, и я прикоснулся к Пеньку, призывая его не шуметь.

– Давико! – вновь крикнул Аган Хан.

Да помогут мне фаты, голос у него был громкий.

С нарастающим удовольствием я повел Пенька через лес, прислушиваясь к оглушительным движениям Агана Хана, чтобы не столкнуться с ним. Пенек инстинктивно почувствовал мое желание пошалить и перенял мою скрытность. Шаг за осторожным шагом мы крались по лесу, держась в вечерних тенях, двигаясь лишь тогда, когда кричали птицы каури или ветер шелестел листьями белых тополей, ловко уклоняясь от яростного шума, производимого Аганом Ханом…

Аган Хан перестал двигаться; он прислушивался, стараясь засечь нас.

Я предостерегающе коснулся морды Пенька, но тому была знакома эта игра. Мы оба застыли. Неподвижные, как мраморные статуи Роккаполи. Мы дышали в унисон с лесом, прислушиваясь к Агану Хану, пока тот прислушивался к нам. Аган Хан шагнул в нашу сторону. Листья и сухие ветки зашуршали. Еще шаг. Мы затаили дыхание. Теперь, когда он шел тихо, мы вообще не могли двинуться.

Он подходил все ближе. Не будь мы с подветренной стороны, он бы легко нас учуял. Вместо этого я чуял его. Пот. Кожаную одежду для верховой езды. Смазку меча. Гвоздичные духи, которыми он брызгал бороду.

Шелестящие движения замерли. Нас разделяли всего несколько кустов. Я слышал, как он дышит в считаных футах от нас.

Я с трудом подавил желание рассмеяться.

Он что, играет со мной? Делает вид, будто не замечает нас, точно так же, как прежде, когда я был младше, уличные торговцы делали вид, что не замечают, как я ворую их фрукты?

Должно быть, он и впрямь решил пошутить. Я мог протянуть руку через кусты и дернуть его за бороду. Я подавил это желание.

Кто кого дурачит?

Аган Хан не шевелился. Он стоял совершенно тихо, пытаясь услышать нас, но мы с Пеньком были достойными противниками. Мы словно окаменели. Слились со скалой. Пустили корни подобно огромному белому тополю, что качался и шелестел над нашими головами. Я представил нас частью плетения Вирги: дышим вместе с ветрами, ноги глубоко ушли в землю. Мы спокойные, будто камни. Сплоченные, точно деревья.

Аган Хан всего лишь одинокий человек. Он выпал из плетения Вирги и остался один. Внезапно я ощутил прилив жалости к нему. Он один, когда вокруг бурлит жизнь.

Я хотел потянуться к нему – не с целью удивить или напугать, а чтобы образовать связь, чтобы приблизить его к Фирмосу. Но когда я уже готов был нарушить молчание, Аган Хан выругался и отвернулся.

– Давико!

Стая птиц каури поднялась в воздух рядом с тропой, и Аган Хан принялся ломиться туда, откуда пришел, в погоне за звуками, которые, как он думал, производили мы с Пеньком, пытаясь скрыться.

– Давико! Это не игра!

Я потянул Пенька за ним. Мы шли не слишком близко и не слишком далеко. Кто теперь охотник и кто жертва? Трудно сказать, такова запутанность плетения Вирги.

– Давико! Где вы?

Засев в подлеске, мы наблюдали, как Аган Хан запрыгивает на огромного черного скакуна, разворачивается кругом, в последний раз высматривая наши следы, а потом несется по тропе к кастелло Сфона, куда, по его мнению, мы уже направились. Стук копыт затих вдали.

– Разве мы не умники? – Я отыскал в кармане морковку и угостил Пенька, потрепав его по шее. – Разве не хитрецы?

Пенек согласно фыркнул.

Мы двинулись было по тропе в том направлении, где скрылся Аган Хан, но внезапно у меня возникло подозрение, что главный солдат решил преподать мне урок военного искусства.

Быть может, на самом деле он увидел меня и теперь играет со мной, как кошка с мышью.

Я натянул повод, заставив Пенька остановиться.

– Сдается мне, наш друг устроил засаду. А ты что скажешь?

Пенек дернул ушами.

– Вот-вот. Он решил поучить нас бдительности в лесах.

Чтобы не угодить в ловушку, мы свернули с тропы и двинулись между деревьев, углубляясь в дремучий лес. Добравшись до каменистого склона, я спешился и повел Пенька вверх через папоротники и подрост. Путь оказался трудным, и отовсюду сочилась вода, отчего почва была сырой и зыбкой. Наконец мы вышли на высокий обрыв. Лес здесь был не таким густым, но наш путь все равно то и дело преграждали валежник и ручейки.

Солнце садилось. Я заподозрил, что поступаю не так уж и умно. По моим прикидкам, у нас есть час, от силы два, прежде чем сгустится темнота. За пологом деревьев солнце уже касалось самых высоких холмов. Скоро тени станут плотными и густыми, особенно в долинах.

Сердясь на себя, я повел Пенька вниз по скалам, обратно к тропе. Если поторопимся, еще можем успеть в кастелло до темноты.

Мы спустились с крутого холма, однако, к моему изумлению, вместо тропы обнаружили бурный ручей, глубокий и быстрый, почти реку. Я растерянно огляделся. Я не узнавал ни ручей, ни ландшафт вокруг нас. Поток был шире, каменистей, стремительней и полноводней, чем следовало, а на другом его берегу поднимался новый крутой холм. Все это никак не походило на знакомые очертания долины и тропу, ведущую к Сфона.

Я перевел Пенька через ручей, по ледяной воде, доходившей мне до колен, и, хлюпая мокрыми бриджами, поднялся на противоположный берег, полагая, что холм окажется маленьким и на той его стороне я найду тропу. Но холм все поднимался, а лес сгущался. Тяжело дыша, я остановился и вновь растерянно огляделся.

Пенек нетерпеливо фыркнул.

– У тебя есть мысли, где мы находимся? – раздраженно спросил я, замерзая в мокрой одежде. – Если да, поделись со мной.

Он посмотрел на меня как на дурака, и, полагаю, отчасти я и был дураком, потому что мы окончательно заблудились.

Глава 9

Головокружительное ощущение – осознать, что ты утратил чувство направления. Верх становится низом. Левая сторона – правой. Север, юг. Все словно вращается. Умение ориентироваться в лесу, которое мне привили Аган Хан и Деллакавалло, подсказывало, что именно в такой момент можно потерять голову. Дезориентация заставляет людей паниковать и метаться туда-сюда, забираясь все глубже, пока не умрут с голоду. Даже опытный охотник может заблудиться. Будет бегать кругами и наконец рухнет от истощения или травмы. И умрет вдали от других людей.

Я подавил панику и пожалел, что намок.

– Мы пойдем вдоль ручья, – сказал я Пеньку, стараясь, чтобы голос звучал властно. – Будем идти, пока не сядет солнце, а потом разобьем лагерь.

Быть может, ручей и не выведет меня к тропе или владениям Сфона, но он будет струиться между холмами, объединяться с другими ручьями – и в конце концов выберется из Ромильи на открытые равнины, где сольется с великой Каскада-Ливией, а та в конечном итоге приведет меня домой, в Наволу.

– Мы не заблудились, – твердо сказал я Пеньку. – Мы лишь немного удалились от дома.

Мы зашагали по берегу ручья. Он был топким и заросшим. Мои сапоги и бриджи снова промокли насквозь, а вода была холодной. Родники и другие ручьи постепенно делали поток более глубоким и быстрым, превращая его в бурную речку. Шум воды заглушал другие звуки. Я продирался через папоротники и кусты, ведя за собой Пенька, ориентируясь на звук реки. Несмотря на мой план, я по-прежнему втайне надеялся отыскать тропу, ведущую к Сфона. Эта мысль поддерживала меня, пока шиповник и ежевика цепляли и рвали мою одежду и кожу. Надежда прожила до того момента, когда мы пробились сквозь стену папоротника-орляка – и увидели, как река срывается в пустоту.

Скала.

Вода неслась по ее гранитной поверхности пеной и туманом, падала, крутилась и наконец, далеко внизу, обрушивалась в бурлящее озерцо, полное обломков черной древесины, прежде чем вновь собраться потоком и исчезнуть в темнеющем лесу. Скала была слишком крутой, чтобы спуститься, и я сомневался, что смогу отыскать другой путь сейчас, в быстро сгущавшихся сумерках.

Пенек с укором посмотрел на меня.

– Да, знаю. Это моя вина.

Я повел Пенька прочь от воды, высматривая менее холодную и мокрую землю, сетуя на то, что теперь теплой постели и еды точно не будет. Даже под соснами было мокро и холодно. У меня не было с собой ни одеяла, ни каких-либо других принадлежностей, чтобы разбить лагерь, а потому я печально расседлал Пенька и вычесал его как мог тщательно, а затем свернулся у древесного корня, который был суше других предметов, находившихся поблизости, включая мои сапоги и бриджи.

В животе забурчало. Я плотнее закутался в плащ.

– В этом есть урок, – сообщил я темному силуэту Пенька. – Сейчас ты умник – а в следующую секунду дурак.

Пенек согласно фыркнул.

Это была неуютная ночь, беспокойная, полная дрожи и полусна. Я метался и крутился, туже натягивал на себя плащ и трясся. Мои сны были странными и тревожными, разум трудился над задачей, как отыскать дорогу из Ромильи – и как я вообще умудрился заблудиться.

В полусне, окоченевший и дрожащий, я возвращался по своим следам, отмечая каждый поворот, каждую складку холмов, каждую долину, что мы пересекли до и после того, как я улизнул от Агана Хана. Я вновь шел вдоль реки, ломая голову над причудливым, извилистым путем воды, пытаясь понять, как наткнулся на нее и куда она текла.

А что насчет скалы? Откуда она взялась?

Во сне я лучше обходил топкие места и ловчее избегал шипов и колючек ежевики и шиповника, но все равно вышел к обрыву и посмотрел сверху на темную Ромилью. Деревья серебрились от лунного света, дремотного и таинственного, а в густых тенях вокруг их стволов шуршали птицы, перешептывались кролики и шныряли лисы. Олень склонил голову, чтобы напиться из ручья далеко внизу.

Не просыпаясь, я повернулся и зашагал по пути, который мы с Пеньком преодолели с наступлением темноты. Шел по отпечаткам копыт Пенька и моих сапог, из грязи на более сухую почву, пока наконец не выбрался на поляну, где мы заночевали и где дремал Пенек; седло лежало рядом с ним на поваленном дереве, а я сам свернулся клубочком на земле, и мы оба, ничего не подозревающие и беззащитные, пахли сном, мясом и теплой кровью…

Вздрогнув, я проснулся и отполз назад, прижавшись к дереву.

Я ожидал увидеть стоящего надо мной разбойника, но наша полянка была пуста. Лишь лунный свет, тишина и мягкое дыхание Пенька. Никаких запахов человека. Только сосна. Но что-то было неправильным. Мои пальцы потянулись к кинжалу, осторожно высвободили его. Я вгляделся в черные лесные тени. По коже бегали противные мурашки от ощущения, будто за мной следят. Нож в руке казался маленьким и нелепым. Все жуткие истории о Ромилье, что я когда-либо слышал, пронеслись в моем сознании. Разбойники, нападавшие на простодушных путников. Волки, терзавшие рогатый скот. Фаты, заманивавшие людей к обрыву. Голгоцца, бродячие мертвецы, пожиравшие сердца живых…

Я не мог отвести глаз от теней. Там что-то было.

Я боком двинулся к седлу, по-прежнему держа перед собой кинжал, чтобы защититься от нападения, и принялся нащупывать меч, пытаясь одновременно следить за темнотой, пытаясь не шуметь, но страстно желая вооружиться. Рука нащупала рукоять и медленно вытащила блестящую сталь. Я держал меч и кинжал, как учил Аган Хан, но не знал, куда повернуться, знал только, что в темноте таится опасность. Выдыхаемые мною облачка клубились в холодном воздухе. Я хотел крикнуть, бросить вызов чужаку, кто бы это ни был, и в то же время смертельно боялся, что если так поступлю, то придется драться – и погибнуть.

Кто я? Бык, рожденный нападать?

Или мышь, рожденная прятаться?

– Кто здесь? – Мой голос дрожал, и я сразу пожалел, что открыл рот. Это был писк добычи, а не человеческая речь. – Кто здесь? – попробовал я еще раз, но от звука собственного голоса в диком лесу мне стало только хуже.