Навола

– Он старый, – наконец сказал я.

– Это верно, – рассмеялся отец. – Ты слишком увлекся «Приключениями» Аввикко. Он наполнил твои мысли сказками. – Отец любовно похлопал артефакт. – Но он действительно старый.

Я отпрянул, ожидая взрыва гнева запертой внутри рептилии. Вспышки жизни. Чего-то. Чего угодно. Однако драконий глаз остался неподвижным, а уверенность моего отца не пошатнулась.

Тогда я впервые усомнился в отцовской мудрости. Впервые подумал, что отец, невзирая на все его таланты, тоже мог ошибаться.

И потому я отправился искать ответы в иных местах, вдали от сферы моего отца.

Плетение Вирги повсюду вокруг нас. Ее ветра ерошат нам волосы, ее теплая земля поет у нас под ногами. Рыба наслаждается прохладой речных вод, лиса – зеленью папоротника, сверчковая мышь – ночной тенью. Вирга укрывает нас всех своей любовью. И все же мы вслепую бредем по ее плетению. Мы молим ее о пище, хотя на самом деле она повсюду.

Таков человек, выпавший из плетения. Таков человек, всегда.

Соппрос. Беседы II

Глава 7

– Когда драконы умирают, становятся ли они мертвы по-настоящему?

Мне потребовалось несколько недель, чтобы получить возможность задать этот вопрос. Несколько недель я нетерпеливо ждал не только встречи с тем, кто не отмахнется и не укорит, но также места и времени, которые позволят уединиться с ним, чтобы задать вопросы без других слушателей, способных вмешаться, посмеяться или донести на меня.

Такое было невозможно в стенах нашего палаццо – да и, пожалуй, всего города, и потому я ждал, пряча внутри пылающий вопрос, пока наконец не улучил возможность покинуть Наволу в обществе человека, которого считал самым близким: нашего семейного врача, маэстро Деллакавалло.

Я познакомился с маэстро в тот день, когда мы с Челией играли в лягушку и лисицу. Я был лягушкой и прятался в садах, но отвлекся, завороженный танцем пчел, которые пробирались сквозь заросли пурпурного клевера, обрамлявшего мое укрытие. Меня так потрясла пчелиная активность, что я перестал прятаться и просто внимательно следил, как эти умные пушистые существа карабкаются на цветок, наполняя пыльцой сумки на своих ногах. Это занятие настолько поглотило меня, что я не заметил появления еще одного человека.

– У них есть свой язык. Вы об этом знали?

Я обернулся и увидел сутулого старика, стоявшего совсем рядом и тоже наблюдавшего за пчелами. На нем былое черное одеяние врача с желто-зеленой отделкой. Его смуглое от загара лицо было морщинистым, и он носил внушительные, кустистые седые усы и еще более кустистые седые брови.

– Вы слышите, как они сплетничают? – спросил старик.

Его глаза были добрыми. Они напомнили мне Ленивку.

– Пчелы?

– Ну конечно же, пчелы! – воскликнул он. – А как иначе, по-вашему, они находят цветы? Вот рядом нет ни одной пчелы – а в следующее мгновение, когда цветы распускаются, они тут как тут, туотти феличи, туотти интеджи. Все счастливые, все вместе. – Старик пошевелил мохнатыми бровями. – Они рассказывают друг другу, где искать цветы. – Он осторожно пересадил пчелу с клевера на свой палец и оглядел ее. – Знаете, они совсем не похожи на людей. У них нет инстинкта стяжательства. Эти малышки умеют лишь делиться.

Уж не имеет ли он в виду, что банкиры – стяжатели? Я уже был достаточно взрослым и успел повстречать немало людей, которых очень волновало золото, копившееся в наших сейфах, и которые называли это противоестественным, а потому испытывал опасения, однако старик был полностью поглощен изучением пчелы.

– Красавица, – сказал он. – Reinius Insettus Dolxis, славная королева насекомых.

Он аккуратно вернул пчелу на пурпурный цветок.

– Если откроете летом улей, сможете услышать, как они поют и рассказывают истории друг другу.

– Вы понимаете пчел? – изумленно спросил я.

– Что ж, слушать надо очень внимательно.

– И вас не кусают? – спросил я.

– Кусают? Сфай! – Кустистые брови оскорбленно взметнулись. – За кого вы их принимаете? За боррагезцев? Кто станет кусать друга?

Друга.

Таков был маэстро Деллакавалло.

Эта случайная встреча положила начало дружбе, которая длилась все мое детство. В отличие от затхлой темноты скриптория и тяжкой науки чтения человеческих лиц, мир Деллакавалло был полон солнечного света, свежих ветров и странных приключений – и всегда манил меня. Деллакавалло отвечал на мои вопросы, он познакомил меня с мириадами тайн, от пения пчел до многочисленных способов применения растений, мхов и грибов, из которых он готовил мази и микстуры, бальзамы и благовония.

Маэстро с удовольствием водил меня по нашим садам, учил номоканто ансенс – старинным названиям растений, и всякий раз, когда он указывал на растение и произносил название, его слова будто пылали силой изгнанных богов. Для любого дерева, и цветка, и травинки имелось особое слово, гудевшее историей и памятью, дышавшее сказками или легендами.

В честь хитреца Калибы – калксибия с розовыми лепестками, вызывавшая одновременно великую страсть и великую доброту. В честь темного, коварного Скуро – пурпурные ночные цветы мортксибия и морафоссос, погружающие человека в сон, от которого ему уже не пробудиться. В честь Вирги, соткавшей весь мир, – Ла Салвикса, с похожими на веретено прикорневыми цветками, способными замедлить инфекцию. В честь капризных фат – гриб каксиан, также называемый зубной мантией; красные сегменты его ножки убивают, а безвредная шляпка облегчает боль. И конечно же, врачевательница ран, пушистолистная гакстосалвния, также известная как рожковый бальзамник, чьи желто-зеленые лепестки напоминают одеяние Ла Черулеи, шагавшей по волнам, чтобы спасти тонущих моряков Хиттополиса.

Старый Деллакавалло водил меня по садам – черное платье врача шуршит, обшитые зеленым и желтым рукава собирают семена одуванчика и стручки гаттиза, – водил и показывал пятнистым пальцем то на одно растение, то на другое, проверяя, знаю ли я названия. Он пытался запутать меня наперстянкой, сафлором и ромашковым деревом. Проверял, знакомы ли мне зеленый змеиный язык и белый змеиный язык, перисто-рассеченные, пильчато-озубренные и узловидные листья. Он проверял мои познания в грибах: портоле, беллабраккье и карнекапо.

– Понюхайте, – говорил он.

И я, зажмурившись, нюхал и отвечал:

– Лаванда. Это просто.

– А как насчет этого?

Мой нос щекотал другой цветок, восхитительно сладкий, дурманящий.

– Хусская олива.

Посмеиваясь, прикрыв мне глаза рукой, чтобы не подглядывал, он вел меня сквозь высокие колышущиеся цветы, в которых гудели столь любимые им пчелы.

– А как насчет… этого?

Я вдыхал. Резкий, кисловатый запах.

– Часа. – И прежде, чем он успевал спросить: – Останавливает паучий яд, если из нее приготовить пасту.

– Но?..

– Но бесполезна против тараканьего паука. От него поможет только нероско, черное кружево. И только свежее, а растет оно лишь в пещерах, где живут летучие мыши.

И так далее. Веносс. Померанцевое дерево. Тимьян. Орегано. Королевская крапива. Базилик. Шелковое дерево. До бесконечности.

Без лишней скромности скажу, что я мог прикоснуться к любому листу в наших садах – и назвать его и вспомнить его применение; мог понюхать чашечку гриба и понять, съедобен ли он – или принесет только быструю смерть. Деллакавалло был впечатлен.

– Мне нужно собрать свежие травы, на рынке они всегда слабые, – как-то раз сказал он мне. – Вам следует сходить со мной.

И когда мои обязанности со счётами и письмом были выполнены, отец дал мне разрешение. В компании невезучего Полоноса, которому поручили сопровождать и охранять нас, мы пустились в путь – маэстро, Ленивка, Пенек и я, на поиски трав, и корней, и коры, и грибов, востребованных в профессии Деллакавалло.

Мы исследовали холмы вокруг Наволы, пешком и верхом, поднимаясь по склонам и спускаясь в низины, заглядывая в виноградники и на плантации, перелезая через каменные стены и заходя в фермерские дворы, пробираясь сквозь дремучий лес и бредя в грязи по берегам Ливии. Всегда находилось еще не изученное место, а Деллакавалло всегда требовалась какая-нибудь новая трава или цветок. Там, в этих краях, где зеленые травы шелестели дыханием Уруло, а белые тополя и сосны покачивались в такт, я отыскал умиротворение, какое редко обретал среди жителей моего города.

Птицы каури гнездились на деревьях, хрипло вскрикивая и с осуждением разглядывая меня пронзительными черными глазами. Синеголовые дятлы барабанили по стволам, добывая себе обед. Рыжие лисы с любопытством выглядывали из папоротника, навострив уши. Пятнистые кролики носились в зарослях лесной малины. Черные кабаны рыли землю в поисках трюфелей, подобно собакам, ищущим старые косточки. Все это и многое другое окружало нас.

Иногда мы с Деллакавалло присаживались отдохнуть; прислонившись к белому тополю, слушали разнообразные звуки леса. Ленивка клала голову мне на колено, навострив уши; листва шелестела от дыхания Уруло, а Полонос шумно вздыхал от скуки, аккомпанируя нашему отдыху. Солдат переминался с ноги на ногу, опершись о пику, и сопел, пока Деллакавалло не поднимал руку, приказывая ему умолкнуть.

И наконец, когда мне тоже становилось скучно, Деллакавалло указывал в папоротники, откуда смотрел на нас карликовый олень не крупнее кошки.

В другой раз Деллакавалло мог прийти в восторг, обнаружив заросшую папоротником трясину. «Смотрите, Давико! Свиная грязь! И щеточные папоротники!» И он поднимал листья и показывал мне новый гриб, какого я никогда не видел в природе, а вокруг его основания – гнездо толстых черных муравьев с их коконами, и маэстро рассказывал, что кислотой из тел этих муравьев можно очищать раны.

«Всегда ищите щеточные папоротники. Лошадиные ушки любят щеточные папоротники, а муравьи любят лошадиные ушки. – Он задумчиво умолк. – Эти муравьи также сгодятся в салат из зелени одуванчика. Их кислота весьма напоминает молодой винный уксус».

Совсем как открытая книга, жаждущая поделиться секретами с читателем, дикая местность для меня резко контрастировала с извилистыми наволанскими улочками и интриганством моих сограждан. В диких местах не было существ вроде Каззетты или изощренного фаччиоскуро. Там царила честность, а Деллакавалло был человеком чести. И потому именно там, в лесах, я задал вопрос, который меня тревожил.

Когда драконы умирают, становятся ли они мертвы по-настоящему?

Все утро мы рыскали по южным краям рощ белых тополей, выглядывая из тени на солнце и ныряя обратно, осматривая заросли ежевики и упавшие деревья в поисках травы под названием венксия, благодаря своим золотым хохолкам также известной как корона Амо, – эта трава часто встречалась в таких местах. Две ночи подряд шел дождь, и Деллакавалло надеялся, что она проросла.

Стоя на коленях во влажной зеленой траве, мы искали, и в темноте под тем поваленным деревом – в укромной сырой исповедальне – я наконец решился спросить.

У дальнего конца ствола Деллакавалло поднял кустистые седые брови и озадаченно посмотрел на меня.

– Какое отношение драконы имеют к боли в суставах? – спросил он.

– Никакого. Это… это просто кое-что, о чем я размышлял.

Я доверял маэстро, но теперь, когда вопрос слетел с моих губ, испытывал смущение. Действительно, произнеся эти слова после нескольких недель молчания, я почувствовал себя еще более глупо, словно испытанное в отцовской библиотеке было лишь моей собственной выдумкой, слишком абсурдной и странной, чтобы считать ее истинной в пронизанном солнцем лесу.

Маэстро Деллакавалло опустил подбородок на колодину, разглядывая меня поверх мха.

– Просто размышляли.

На отрадно большом расстоянии от нас Полонос опирался на пику, с дружелюбной скукой наблюдая, как мы возимся среди валежника. Он не мог нас слышать – и все же я испытал неловкость.

– Ну…

Все это время я подкарауливал Деллакавалло. Это был мой шанс. Я собрался с духом и ринулся в атаку.

– Каззетта говорит, что драконы не умирают. Что души остаются в глазах, если не выпустить их наружу.

– Каззетта? – Деллакавалло поморщился. – Этот человек… – Он поднялся и стряхнул с колен травинки и древесную труху. – Так речь о реликвии вашего отца?

– Вы знаете? – не сдавался я.

Одарив меня задумчивым взглядом, Деллакавалло направился к другому упавшему дереву.

– Читал я однажды книгу, в аббатстве на севере, в Кулне. Но это была книга мифов.

Он опустился на колени и принялся искать. Я подполз с другой стороны и присоединился к нему; мы вместе продвигались вдоль дерева, убирая мокрую траву, листья и грязь, чтобы увидеть, не проклюнулась ли венксия.

Я уже решил, что Деллакавалло больше нечего сказать насчет драконов, но вдруг он произнес:

– Это была книга безумия. Так ее называли монахи. Крукклибр на их языке, хотя они все равно ее хранили. У нее не было автора; это были сказки, собранные вместе. Девочка вышла замуж за дракона и тому подобное. Истории о людях, которых преследовали драконы или которые видели, как чудовища сожгли армию или как гипнотизировали целые деревни, чтобы жители отдавали им девственниц и сокровища, в таком духе. Ваш вопрос о другом.

– То есть вы не знаете.

Деллакавалло рассмеялся:

– Вы считаете меня оракулом Плифием? Подобные вещи – не моя специальность. Идем проверим еще одно дерево.

Мы продолжили перебираться через колоды, ощупывая глазами землю, раздвигая травы под каждым деревом.

– Уверен, она где-то здесь, – бормотал Деллакавалло. – Я уже находил ее тут.

– Быть может, фаты прячут ее от вас?

– Быть может. – Он усмехнулся. – Давайте проверим вон ту рощицу, вдруг там повезет.

Мы зашагали по лугу, пробираясь сквозь высокие травы. Полонос тащился сзади на расстоянии.

– Почему вас волнует, что Каззетта говорит об ископаемом? – спросил Деллакавалло. – Он говорит о многих вещах, и сомневаюсь, что хотя бы половина этого истинна.

Я замялся, смущенный обстоятельствами, однако разговор был начат, и я рассказал о своем опыте с глазом, тщательно обойдя позорную причину, по которой очутился рядом с ним.

– Мне казалось, будто я внутри него, – сказал я. – Будто я… Ну, не знаю… Плыву? В его воспоминаниях? – Я раздосадованно покачал головой. – Най. Это не были воспоминания. И они не плыли… но я как будто находился внутри его. Внутри его жизни. И вся она… Она была сложена, будто колода карт для карталедже, и я сам был колодой. Я словно был… старым и молодым одновременно, сразу в Наволе и в Зуроме.

Произнесенное вслух, это звучало абсурдно. К моему облегчению, Деллакавалло не стал смеяться.

– Тревожный опыт, не сомневаюсь. Говорите, он вас ранил?

Я задрал рукав и показал шрам.

– Не знал, у кого еще спросить.

– Никогда не слышал ни о чем подобном. – Деллакавалло повертел мое запястье туда-сюда. – По крайней мере, Каззетта умеет перевязывать раны. – Он попросил вернуть рукав на место. – Где еще вы бы хотели поискать?

Вопрос застал меня врасплох, и я принялся высматривать ежевику или хотя бы малину, но ничего не нашел.

– Как насчет этих? – Я указал на пару поваленных тополей.

– Давайте попробуем.

Мы искали вокруг стволов, раздвигая густую траву. Я нашел зеленую бахромку и сразу понял, что мы зря теряем время, но Деллакавалло потратил на поиски еще минуту и, довольный, продемонстрировал мне не венксию, а соцветие из многочисленных трубчатых цветков.

– Слезы Эростейи. Надо употреблять внутрь не цветы, а росу, которая в них собирается. Полезно для суставов.

– Как венксия.

– Очень похоже, но труднее доставить пациенту. – Он с наслаждением высосал росу. – Ай, хорошо.

Мы двинулись по границе между лугом и лесом, но больше зарослей ежевики не обнаружили. Зато мне понравилось упавшее дерево, и я отправился его изучить. Вместо венксии обнаружил три яйца в зеленую крапинку, напоминавших драгоценные камни. Яйца птиц каури, надежно упрятанные под сплетением веточек и травинок.

– Скрытое сокровище, – провозгласил Деллакавалло.

Мы присели на корточки, разглядывая яйца.

– Если бы вам не предназначалось судьбой унаследовать Банка Регулаи, вы бы стали хорошим врачом. – Одно за другим он извлек крапчатые яйца из-под колоды. – Похоже, у вас талант.

Будь я Ленивкой, завилял бы хвостом и перекатился на спину, чтобы мне почесали животик. Похвала Деллакавалло всегда доставляла радость, резко контрастируя с критическими назиданиями Мерио, Агана Хана и отца.

– Какое отношение работа врача имеет к поиску яиц?

– Первое и самое главное умение врача – умение смотреть и слушать. Полностью растворяться в созерцании. Из тех, кто ближе всего к Фирмосу, получаются самые лучшие лекари, поскольку они знают, как быть внимательными. Вне всяких сомнений, вы этим качеством обладаете. Я бы не колеблясь взял вас в ученики, если бы ваш отец позволил. – Он задумчиво помолчал. – Меня совсем не удивляет, что вы уловили что-то в драконьем глазу. Драконы – величайшие создания, а вы, – он поднял яйца, – чувствительная душа. Вы ощущаете отголоски его величия, даже сквозь минувшие тысячелетия.

– Но он казался живым.

– Ай. Что я знаю? Быть может, в некотором смысле так и было, для чувствительной личности вроде вас. – Он многозначительно посмотрел на меня и кивнул на мою руку со шрамом. – Думаю, вам не стоит подходить к нему слишком близко. Фирмос – определенно ваш друг, но у него есть хитросплетения и шипы.

– Фирмос?

– Вы не знакомы с Фирмосом? – Глаза Деллакавалло блеснули. – Неужели наш достопочтенный верховный каноник Гарагаццо не поет на проповедях о плетении Вирги?

– Я знаю о Вирге, – ответил я, недовольный тем, что он надо мной смеется. – И знаю о плетении. Вирга соткала мир по просьбе Амо, всем на благо.

Это была известная песня. Монахи пели ее во время солнцестояния Апексии, когда Амо находился высоко над головой и его сила была в зените. А монахини пели зимой, когда мы молились о возвращении Амо. Первые строфы касались Вирги и ее созданий, подаренных Амо для процветания всего человечества.

– Вирга соткала мир после того, как Амо призвал к порядку старых богов и прекратил их свары.

– Так говорит Гарагаццо?

Деллакавалло развеселился еще пуще, и я рассердился. Я знал, что он надо мной подшучивает, но не знал почему.

– Конечно, он так говорит. Так говорят все.

– Все на Крючке – возможно. По крайней мере, сейчас. Но вам, Давико, доступны любые древние книги из библиотеки вашего отца – и это все, что вы знаете?

И он принялся напевно декламировать, словно Гарагаццо:

Амо – величайший из богов.Без Амо старые боги уничтожили бы мир.Все хорошее существует благодаря Амо.Все плохое – благодаря Скуро.

Он скорчил гримасу и повернулся к Полоносу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, – гора мускулов и оружия, ревностным солдатским взором следившая за нами в ожидании, когда мы завершим охоту на травы.

– Ай. Полонос, подойди-ка. Ты ведь из Ромильи, верно?

Полонос утвердительно хмыкнул:

– Это моя земля.

– Сразу подумал, что этот выпуклый лоб мне знаком. Что ромильцы говорят о Вирге?

Полонос задумчиво посмотрел на Деллакавалло:

– Мы говорим, что не стоит ее сердить, поскольку ее плетение повсюду вокруг нас.

– А! – Деллакавалло ткнул пальцем в Полоноса. – Думаю, это ближе к мудрости.

– Но разве Гарагаццо не прав? – спросил я, переводя взгляд с Полоноса на Деллакавалло.

Те обменялись понимающим взглядом.

– Прав – для верховного каноника, воспевающего славу Амо в величественном катреданто.

– Значит, он ошибается?

– О нет, Давико. Так вы меня не подловите. Мне хватает ума не спорить со священниками. Скажу лишь, что вам следует больше читать. Читайте много и без разбору. Читайте написанное в разных странах на разных языках. Ваш отец так делает. Он не полагает слово Гарагаццо единственным словом, а Речитацию солнцестояния – единственной историей богов. Есть много историй. Если поищете, найдете немало отсылок к Фирмосу. У вас талант к этому, и вам стоит о нем узнать.

Глава 8

Фирмос.

Философ Соппрос полагал, что мир состоит из двух компонент: Камбиоса и Фирмоса. Камбиос представляет собой то, к чему человек прикасается и на что может повлиять. Камбиос: переменчивый, ненадежный, царство человеческих усилий, водяных колес и кастелло, осей, телег, языков, городов и стали. И конечно же, в случае моей семьи – торговли, займов и нерушимых договорных обязательств Банка Регулаи.

Но Фирмос… Фирмос – это то, что лежит за пределами человеческой власти. Он не просто почва под ногами, как можно подумать, исходя из его названия. Согласно учению Соппроса, Фирмос представляет собой ювелирно раскинутую сеть, которая натягивается и смещается, тащит и дергает, реагируя на каждое существо, каждое растение, каждое время года, каждый порыв ветра, каждую каплю дождя; каждая ее нить соединена со всеми прочими, но эту сеть сплели не пауки, а многочисленные боги.

Соппрос писал на старом языке амонезе ансенс, до того, как Амо изгнал других богов, и был приверженцем старой религии, а потому по концепции Соппроса множество богов присутствовали в Фирмосе – и все они были могущественными. Рядом с Амо, богом Света, был Скуро, бог Невидимых земель с его насекомыми и летучими мышами, и ловкач Калиба с его гаремом из бесчисленных фат. Были Уруло и Урула, близнецы небес и океана: Уруло с его молниями и орлами и Урула, которая ездила верхом на морском коньке и вплетала раковины в волосы; и, конечно же, была их дочь Черулея – Лазурь, – из-за которой они соперничали. Был Арго, выковавший человека в своей кузнице, и Леггус, который написал законы вселенной. А еще были младшие боги и богини, духи и фаты, которые принимали разнообразные обличья – деревьев и дельфинов, кошек и птиц. Черулея оборачивалась дельфином, когда хотела, и часто спасала моряков. Салвия была фатой, состоявшей из древесных теней, она любила дразнить охотников, которые преследовали ее обнаженную фигуру по лесам, пока не падали со скалы. Эростейя была красотой. Гориикс – скоростью. Нубизия грела звезды в складках своего черного небесного плаща. Все эти боги и многие другие сплели танец вселенной – и они же подарили своих лучших созданий и ценнейшие сокровища Вирге, которая соткала Фирмос из их подношений и создала весь мир – рыб в море и животных на суше, горы, и пустыни, и реки, и так далее, и тому подобное, – создала своим умением и любовью.

Однако, согласно Соппросу, с плетением была одна трудность.

Человек.

Человек сопротивлялся плетению богов – и потому выпал. И падал, пока не рухнул в грязь.

Вирга посмотрела вниз на человека, исцарапанного, плачущего и одинокого, и пожалела его. Она велела Скуро дать человеку язык, чтобы тот мог хотя бы беседовать с себе подобными, ведь человек больше не мог ощущать пения паутины, которую она соткала. После чего Вирга позволила ему уйти.

Так появился Камбиос.

Но человек по-прежнему зависел от плетения Фирмоса. По-прежнему чувствовал смену времен года и восход солнца, питался семенами трав, просил любви у собак, подкреплял силы молоком коров и коз. Однако ему уже никогда не стать единым с Фирмосом и не испытать истинного счастья. Не разделять восторга ветра, подобно парящему краснокрылому ястребу, и не обонять идущих мимо лесных животных чувствительным заячьим носом, и не внимать стуку братьев-муравьев в их курганах или пению листьев белого тополя, когда те становятся золотыми, а белые сучковатые стволы – алыми.

Соппрос верил, что людям слишком не хватает Фирмоса – и потому наша гордыня столь велика. Лишь живя в гармонии с Фирмосом, может человек обрести мудрость. Энруксос, так Соппрос это называл. Пустить корни. Погрузить пальцы ног в землю – и стать единым с Фирмосом.

Поэтому Соппроса почти всегда изображали босым. Энруксос. Укоренившийся.

Когда я прочел сочинения Соппроса вслух отцу в библиотеке, очарованный этим новым объяснением моей растущей любви ко всем зеленым и диким созданиям и моим времяпрепровождением с Деллакавалло, отец обменялся косым взглядом с Каззеттой, который маячил поблизости, словно затаившаяся чума, перебирая книги на полках.

Отец сказал, что Соппрос, по крайней мере, отчасти прав, поскольку все люди выходят из земли – и все возвращаются в нее.

– И вода в наших венах соленая, как царство Урулы, – добавил он. – Поэтому мы определенно являемся частью великой сети богов, и об этом стоит помнить.

– И все же, – откликнулся Каззетта, закрывая книгу и ставя обратно на полку, – человек, который собирает орехи и ягоды, чтобы прокормиться, и разгуливает босиком, проживет недолго, когда явится человек с кованой сталью, одетый в шкуры животных. А потому, быть может, сеть богов не так важна, как думает Соппрос.

– В любой идее есть мудрое зерно, – заметил отец. – Альтус идеукс[27], не так ли?

Каззетта согласно цыкнул зубом.