Навола

– Ай, маэстро Не-Три-Кошки! Итак… – Она забрала у Туллио стул и подтащила его к моему столу. Уселась. Переплела пальцы и положила на них подбородок, изображая серьезность. – Какое еще дело заставляет нашего молодого Быка считать, что ему необходимо испортить этот весенний день?

– Ну, я должен написать письмо нашему капо ди банко[32] в Торре-Амо и пригласить его отправиться на север в честь моего дня имени. Я должен польстить ему и навести на мысль, будто я тот человек, которого он сможет уважать, когда мой отец отойдет от дел.

– Но его щека уже отмечена твоим отцом. К чему льстить?

– Мерио говорит…

– Дружба не менее могущественна, чем деньги и договоры. – Мерио наставительно поднял палец. – А иногда более могущественна, сиа. Слова, которые человек произносит, пачкая свою щеку, подобны сухим пустынным ветрам Зурома, если он не смочит их кровью своего сердца.

– Сиа Наветта говорит, что любое слово мужчины – лишь сухой ветер, – возразила Челия. – Это в лучшем случае, а скорее – ветры из задницы.

– Сфай, сиалина! Вы слишком молоды, чтобы видеть мир в столь мрачном цвете!

– Этот человек, Филиппо, – продолжил я, – судя по всему, любит шутки про шлюх и священников. Он их собирает и обменивает.

– И про козлов, – добавил Мерио. – Не забудьте, что особенно ему нравится про козлов.

– И про козлов.

– Какой очаровательный мужчина. – Челия задумалась. – Тогда расскажи ему историю про нашего каноника Гарагаццо. Что-нибудь про религиозного толстяка, который заставляет монашек вылизывать складки жира на его животе.

– Это богохульство.

– Вовсе нет. Все монашки об этом твердят. Говорят, что его складки воняют, как бани Скуро. Уверена, ты можешь добавить что-нибудь про козлов и не погрешить против истины. – Челия вновь занялась Ленивкой. – То, что Давико назвал тебя Ленивкой, – настоящее преступление, – заворковала она, энергично почесывая собаку. – Ужасная клевета про такую хорошую девочку. Хорошую девочку, которая только и хочет, что бегать на воле и играть, вместо того чтобы сидеть здесь, в темноте, среди гроссбухов и чернил.

Хвост Ленивки застучал сильнее. Она посмотрела на меня с отчаянием.

– Знаешь, она больше ни для кого так не делает. Даже хвостом не виляет.

– Если бы ты ее не пленил, она бы вмиг стала моей, – заявила Челия, продолжая чесать. – Она хорошая девочка и чует мое чистое сердце.

– Она чует, что ты скормила ей под столом мантольскую ветчину двенадцатимесячной выдержки.

– Снова клевета, – проворковала Челия, еще активней почесывая собаку. – Я встану на защиту твоей чести, о дражайшая Ленивка!

И с этими словами она вскочила и выхватила перо из моей руки, прежде чем я успел ее остановить. Потом отпрыгнула, стремительная и хохочущая. Я бросился за ней.

– Идем со мной, Давико! Идем вместе с госпожой Ленивкой! Золото обесценится! Города падут! Скипианцы ограбят тебя поутру! Мы все станем пылью на драконьем глазу твоего отца! А завтра Шеру отчеканит новую порцию своих проклятых монет, и тебе придется снова все пересчитывать, пока твой капо в Торре-Амо видит сладкие сны про козлов!

Ленивка, пыхтя, смотрела на меня жалостливыми, умоляющими глазами, виляя хвостом так сильно, что ее крестец дергался из стороны в сторону.

Я снова попробовал отнять перо, но Челия спрятала его за спиной. Я обернулся за помощью к Мерио, однако тот замахал руками, шутливо сдаваясь.

– Эта юная сиа мне не по зубам, Давико. Идите и наслаждайтесь жизнью. Скоро вы станете мужчиной, и ваши обязанности возрастут. Думаю, сегодня счёты могут подождать.

– Ты дерешься нечестно, – проворчал я.

– Меня учили Регулаи, – весело ответила Челия, салютуя мне пером. – Идем! Покатаемся! Свет ярок, воздух мягок, и абрикос в цвету!

Глава 11

Вскоре мы уже ехали верхом по лабиринту узких мощеных улочек в сопровождении Агана Хана и небольшой охраны, лавируя среди овощных тележек, стражников, слуг, паланкинов, дам и тружеников. Повсюду вокруг нас возвышались каменные стены величественных палаццо.

Навола всегда была гордым городом, в котором жили гордые благородные семейства, и потому палаццо выглядели внушительно, а их высокие стены скрывали жизнь обитателей от посторонних глаз. Но поскольку это была Навола, самые гордые семьи походили на нашу – то есть были связаны с банка мерканта. Согласно трудам амонского историка Никкоса, Навола издревле являлась центром торговли, удачно расположенным рядом с широким устьем реки Ливии и защищенным прибрежными островами, которые смягчали приливы и отливы, что способствовало путешествиям по реке вверх и вниз.

Согласно Никкосу, торговые дома всегда процветали в этом средоточии сырья, квалифицированного труда и транспорта, куда привозили мрамор, и пшеницу, и ячмень, и железную руду, и шерсть, и лён – и где копили свою продукцию гильдии ткачей и кузнецов и мастерские художников. И потому по пути от палаццо Регулаи к южным городским воротам мы проехали мимо всевозможных торговцев, укрывшихся в тени городских портиков с колоннами, кричавших о только что прибывших товарах и деловито паковавших в ящики предметы для отправки к далеким берегам.

Мы проехали Золотой переулок и Серебряный, Изумрудный и Нефритовый рынки, расположенные рядом и по приказу калларино находящиеся под охраной люпари, готовых кинуться на крик торговца о помощи, высматривающих известных карманников и налетчиков, способных лишить мужчину золотых монет, а женщину ожерелья в тесном переулке. Миновали Тканевый квартал с его искусно вытканными шелками, шерстью и льном, чьи выставленные напоказ длинные яркие полосы хлопали на ветру, демонстрируя цвет и качество.

Мы проехали переулки, провонявшие речными угрями, серебрянками, шиповками и лазурными глазками. Ядовитые голубые кальмары лежали на прилавках, блестящие, готовые стать косметическими притираниями или быть высушенными и превратиться в чернила. Рядом можно было найти крошечных рыбок, из которых делали паштеты, и огромных рыбин, которых запекали, начинив нежными птенцами голубей. Утренний улов был совсем свежим – однако лишь через несколько часов, когда прибудет вечерний улов, его продадут соляной гильдии, которая завялит старую рыбу либо приготовит из нее заправки при помощи морской соли.

Мы проехали прилавки, с наступлением весны заполнившиеся клубникой, молодыми стручками гороха и горькими травами. Заставляли лошадей пробираться сквозь толпу рабов со шрамами на щеках и слуг, делавших покупки для самых знатных архиномо и самых простых вианомо. Миновали торговцев пряностями с их открытыми мешками, полными красного перца, и золотистой куркумы, и кардамона, и гвоздики, и черного перца; голоса торговцев разносились мерным, монотонным кантос[33], предлагая понюхать товар и попробовать на вкус его свежесть.

Мы проехали распахнутые ворота, через которые можно было заглянуть во внутренние дворы наволанских архиномо, с весело журчащими фонтанами и мозаичной инкрустацией в аккранском стиле, выложенной из кусочков размером меньше моего пальца. Миновали закрытые храмовые ворота сэгов, которые жили в Наволе, будучи выдворены из Ксима, откуда они привезли старые амонские книги, что прежде были нам неведомы. Сэги – и мужчины и женщины – всегда носили на руках кинжалы и, по слухам, поклонялись крови. Они ценились как убийцы, если требовалось убрать непокорного мужа, бесполезного зятя или своенравную жену: сэгов не интересовали наволанские интриги, а потому, выполнив работу, они помалкивали.

Мы проехали узкую аллею между палаццо Джибберти и Варрасоза, где у открытых ворот стояла лишь пара стражников. Прошло несколько лет с тех пор, как закончились войны чести между этими близкими семействами, когда их громогласные обвинения в том, что отцы спят с дочерями и наставляют рога сыновьям, звенели по всей Виа-Люче. Пролилась кровь, и, какие бы скандалы ни разыгрывались по сей день в стенах их палаццо, теперь о них лишь перешептывались на рынках, когда сын сопровождал мать на молитву в катреданто.

Ехать по городу было приятно, и я радовался, что Челия вытащила меня из темного скриптория, чтобы повидать виды и понюхать запахи. Пенек с Ленивкой тоже радовались прогулке. Мне было стыдно за то, что в последнее время я редко выводил Пенька из стойла. Он энергично махал хвостом, и приходилось то и дело осаживать его, поскольку он рвался к ждавшим нас холмам и зеленым лугам. Рядом рыскала Ленивка, снуя между копытами Пенька, кружа и сопя, иногда убегая вперед, но всякий раз возвращаясь, высунув язык, наслаждаясь городскими ароматами.

Несмотря на прекрасный день, Аган Хан был настороже. Он выезжал вперед, затем возвращался в хвост кавалькады, чтобы узнать, не следит ли кто за нами. Ему помогали два стражника: Полонос, который часто сопровождал меня в полевых вылазках с Деллакавалло, и его брат Релус. Они были грубыми людьми, привычными к жестокости дикой Ромильи, где мелкие аристократы и самозваные герцоги подчинялись только законам меча и огня, а не книги, пера и гильдейских литиджи. Они были чрезвычайно быстры с мечом, но также – вопреки своим варварским корням – добры.

Я видел, как покрытый шрамами Полонос покупает яблоки для маленьких попрошаек на Куадраццо-Амо, а потом, сидя на ступенях катреданто, режет фрукты и раздает их с хрустящим черным хлебом и горьким пардийским сыром. Он и Релус ели вместе с детьми, которых не пугали лица воинов со сломанными носами. Яблоки почти тонули в огромных мозолистых ладонях. Когда я спросил об этом Полоноса, тот фыркнул, немного оскорбившись:

– Я же не какой-то боррагезец!

И потом более серьезно добавил, что в детстве им с Релусом часто приходилось выпрашивать хлеб, а в ответ получать удары.

Когда мы ехали через город, Полонос отставал, а Релус отправлялся вперед. Они вместе с Аганом Ханом выбирали маршрут случайным образом, никогда не повторяя тот же путь по узким, гулким улочкам.

Когда я был моложе, я не понимал их опасений и однажды пожаловался отцу на все эти повороты и петли. Отец в ответ привел меня к реке, откуда вытаскивали труп.

Мадрико ди Джибберти, второй сын этой семьи.

– Это сделали Варрасоза, – объяснил отец. (Релус и Полонос стояли рядом с нами.) – Видишь, сколько раз его ударили ножом?

Я видел. Удары пришлись в голову, и туловище, и руки, и ноги, словно он был набитым чучелом, которое Аган Хан использовал на тренировках с мечами, а не жертвой убийства. Алые рваные раны зияли, как разинутые рты. В них извивались угри и другие рыбы.

– Он отослал стражу, потому что отправлялся на свидание с женщиной и не хотел сплетен, – сказал отец. – А Варрасоза этим воспользовались, поскольку разозлились из-за утраты контроля над торговлей шелком. Не имеет значения, что у тебя нет врагов. Ты должен понять, что их предостаточно у меня. Должен понять, что главную угрозу для нас представляет то, чего мы не видим и не ждем. Мадрико любили все, кого он знал, а теперь он мертв. Потому что ему не хватило здравомыслия опасаться невидимого. – Отец коснулся глаза. – Нас уничтожает то, чего мы не видим. Итак, ты видишь Мадрико?

Я молча кивнул. Я знал Мадрико. Он был полон жизни, всегда смеялся. Челия говорила, что его глаза улыбаются, и я бы не смог придумать лучшего описания. Он источал веселье, и я радовался, увидев его на празднике, или танцах, или ужине. Однажды он подарил мне шоколадку знаменитого чокколатисто Этруаля. На шоколадке была выбита скопа – герб Джибберти, – а внутри чередовались слои начинки из лесного ореха и малинового джема. Мадрико сказал, что Этруаль потратил целый день, чтобы изготовить всего несколько штук, и потому я должен наслаждаться каждым кусочком. «В точности как жизнью! – сказал он. – Наслаждайся ею!»

После чего рассмеялся и дал мне еще одну шоколадку.

А теперь он превратился в мокрый, израненный бледный труп. Его лишили жизни. Нет, этого описания было недостаточно. Мадрико был моим первым трупом. Понимаете, не первым человеком, чью смерть я видел, потому что, разумеется, я видел, как вешали воров, как людей протаскивали по улицам или обезглавливали за измену, а нериса релиджиа[34] сжигали живьем. Но он был первым убитым, кого я знал лично, а потому отсутствие жизни было вопиющим. Мадрико стал… пустым. Я долго смотрел на него, на эту пустоту.

И больше ни разу не предлагал поехать куда-нибудь без Агана Хана или других стражей и не выбирал новые пути.

– Я хотела спутника, – сказала Челия, прервав мои раздумья, – а не мыслителя, предающегося раздумьям о свете Амо.

Только что подъехавший к нам Полонос с улыбкой проговорил:

– Но наш Давико очень задумчивый. Сфай! Вы нарушили его мистические размышления.

Челия показала ему язык.

Я попытался улыбнуться, но воспоминание о Мадрико не отпускало меня.

– Если все время нужно высматривать невидимую опасность, как вообще жить?

Полонос задумался.

– Но такова жизнь. Опасности повсюду. – Он наполовину вытащил меч из ножен. – Когда приходит опасность, ты с ней разделываешься. А до того – зачем тревожиться?

– Но как не думать о ней?

Челия посмотрела на меня почти с жалостью:

– Давико, что за мрачные мысли в такой солнечный день? Надо было оставить тебя дома?

– Я просто думаю. Таков мой разум. Он беспокойный.

– Шумный, как таверна, – согласился Полонос. – Сплошь песни, вино и девчонки.

– Не совсем, – нахмурившись, возразила Челия, – но шумный. И в последнее время стало хуже. – Она по-прежнему изучала меня. – То, о чем ты думаешь, Давико, мешает тебе жить. Живя в страхе, ты не живешь. Ты уже мертв. Мертв задолго до того, как к тебе подберется реальная опасность.

– И у кого теперь мрачные мысли?

– Видишь? Стать мрачным очень легко. Лучше быть веселым. – Внезапно она широко улыбнулась. – Сейчас, Давико, ты не живешь. – Наклонившись, Челия шлепнула меня петлей своих поводьев. – Не живешь! Наслаждайся весной! Наслаждайся этим моментом, сейчас! А не извилистыми поворотами в твоих мозгах.

Я отмахнулся от нее:

– Хотел бы я, чтобы в моих мозгах имелись извилистые повороты. Тогда бы я знал, чего опасаться.

– Най! Хватит жаловаться, Давико. Я этого не потерплю. – Она снова хлестнула меня поводьями. – Радуйся! Это приказ твоей сестры.

И она снова хлестнула меня. И снова.

– Ай! – Я отпрянул, не в силах сдержать смех, а она продолжила атаковать. – Моя сестра – тиран! Спаси меня, Полонос!

– Я не осмелюсь, юный господин! – ухмыльнулся Полонос.

Челия остановилась, занеся поводья для очередного удара.

– Вот видишь? Если Полонос сдается, тебе тоже следует.

Я со смехом вскинул руки:

– Сдаюсь!

– Тогда скажи, что ты счастлив. Дай слово, что будешь наслаждаться этим днем и не испортишь его мрачными мыслями.

– Я счастлив. Даю слово.

И я не кривил душой. Этот день стал подарком, которого я сам себе не позволил бы. Решимость доказать Мерио и отцу, что мой ум так же стоек, как их, заставила бы меня сидеть за работой до заката. Если бы не Челия, я бы по-прежнему трудился.

Мы миновали арочный мост, соединявший двойные палаццо семьи Амонетти. С арок свисали бархатцы и люпины, пурпурные и оранжевые – в цветах семейства, – и улица под мостиком была усыпана лепестками, словно мы получили благословение Амо, просто проехав внизу.

– Почему палаццо твоей семьи не такой красивый, как у Амонетти? – спросила Челия, срывая бархатец. Она покрутила его, понюхала и игриво кинула мне. – Вы достаточно богаты.

– Не знаю. Так пожелал мой дед.

– У Амонетти мало поводов для страха, – сказал Аган Хан. – Они торгуют винами с собственных виноградников и дистиллятами, названными в честь их семьи. Они почти не вмешиваются в политику. У них немного врагов, а тех, которые есть, они напаивают допьяна, чтобы не беспокоили. В нашем случае разделенный палаццо был бы глупостью.

– Я только что взбодрила Давико. Сейчас вы снова его расстроите.

– Он меня не расстроит. Просто я… – Я не мог описать путаницу уроков и предостережений, опасений и рисков, что заполняли мой разум. – Кажется невозможным знать и видеть каждую опасность.

– Най. – Аган Хан покачал головой. – Это не ваша задача. И такие мысли полны отравы. Вместо этого думайте о разумной предосторожности. Если ваш отец посылает судно на тот берег Лазури, оно может попасть в шторм и утонуть. Если он пошлет судно в августе, оно почти наверняка утонет. Не тревожьтесь о риске, а вместо этого подумайте о глупости. Я знаю по опыту: неглупому человеку обычно мало что угрожает. И потому у нас нет разделенного палаццо.

Мы свернули в короткий переулок, который сузился до тесной аллеи, а дальше свернули на Виа-Ува, Виноградную улицу, где лучшие городские виноделы продавали вино из близких и далеких земель и где – неслучайно – на видном месте красовался герб Амонетти. Я принялся изучать вина: не подойдет ли какое к отцовскому столу? Он мог утверждать, что плохо в них разбирается, но я замечал, как он прямо-таки светился от удовольствия, попробовав добрый сорт…

На улицу словно упала тень.

Бутылка разбилась о мостовую.

Внезапно торговцы принялись разбегаться, освобождая дорогу четверке всадников. Одинаковые черные скакуны в черно-красной упряжи врезались в оживленную улицу, словно ростр смертоносного корабля. Их всадники носили черные доспехи и держали в руках обнаженные мечи, вопреки приказам Каллендры, запрещавшим подобные выходки. Торговцы стремительно очистили переулок и оставили наши отряды друг напротив друга.

– Назад! – крикнул Аган Хан, когда новые черные всадники вылетели на Виа-Ува. – Назад!

Его рука уже наполовину вытащила меч. Полонос и Релус прикрыли нас. Я осадил Пенька и стиснул рукоять своего меча. Челия сделала то же самое.

За четырьмя первыми солдатами ехала женщина на черном боевом скакуне. Мое сердце едва не выскочило из груди. Она была одета в изящную темно-бордовую кожу, расшитую серебром, и черную шелковую юбку. Женщина смотрела на разбегающихся торговцев самодовольно и презрительно.

Ла сиана Ничисия Фурия. Госпожа Фурия. Имя, вселявшее страх в сердца всех благопристойных наволанцев. Имя, которым матери пугали детей. «Веди себя хорошо, иначе ла сиана Фурия придет за тобой – и уже никто никогда тебя не увидит. Ла сиана Фурия вырежет твое сердце и съест у тебя на глазах, если тебе повезет. А если нет, продаст тебя в рабство грязным боррагезцам. Веди себя хорошо, дитя, иначе ла сиана Фурия придет за тобой».

По бокам от госпожи Фурии ехали два мускулистых чернокожих великана в сверкающей броне. С зачехленными копьями, на которых развевались флаги с вороном, гербом Фурий. С колчанами дротиков за спиной. С кривыми ножами и колющими мечами наготове. Воины из Хуса. Их блестящие шлемы были покрыты странными хусскими письменами; говорили, что это стихи, посвященные семьям и богам. Забрало окружали четыре клыка хусского льва, чудовища, которое я видел только на иллюстрациях к путешествиям Деместоса и Марселя из Биса.

Хусский лев имел грубую, жесткую кожу вроде крокодильей, но гибкое и ловкое тело кошки. У него было шесть ног, и говорили, что он смертельно быстр, а его клыки сочатся ядом, как и шипы, которые он мечет из кончика хвоста. Тецци Афосский утверждал, что это выдумки Деместоса, однако вид клыков на шлемах воинов заставил меня предположить, что Деместос не ошибся. Согласно Деместосу, эти люди убили львов в одиночку, вооруженные только традиционным кривым ножом и дротиками. Это было испытание на зрелость, из-за которого, по словам Деместоса, число претендентов к концу каждого сезона взросления снижалось вдвое.

Как бы там ни было со львами, истина заключалась в том, что хусы были воинами до мозга костей. Под их натиском рушились империи. За всю свою историю Хус ни разу не был покорен – ни древними амонцами, ни Зуромом, ни империей Хур. Все они пытались – и все разбились, как стекло о гранит.

За госпожой Фурией следовала еще четверка воинов, очень похожая на первую, но производившая меньшее впечатление в тени хусов. Все они ехали с мечами наголо. Всадники справа сжимали меч в правой руке, всадники слева – в левой. Ни один не придержал коня, чтобы дать торговцам время убраться с дороги. Они просто вломились в толпу. Сыпались стеклянные бутылки. Ящики кололись в щепки под железными подковами, но воинам было все равно.

– Спокойно, – приказал Аган Хан.

На тесной улочке не было места для маневра. Торговцы продолжали разбегаться, пытаясь спасти свое добро от напирающих всадников, а потом внезапно переулок опустел и наши отряды встретились.

Фурия и ее всадники не остановились и не сбавили ход; они будто не видели нас, а мы были вынуждены пятиться. Они не говорили, а просто напирали. Полонос и Релус создали преграду между ними и нами. Аган Хан полностью извлек меч из ножен, пока мы отступали по улице. Полонос и Релус тоже обнажили мечи. Мы с Челией последовали их примеру, вытащив тонкие лезвия, хотя нам было далеко до наших солдат.

При виде голой стали госпожа Фурия наконец признала наше существование и натянула поводья. Она не произнесла ни слова, но ее свита тоже остановилась.

Фурия окинула взглядом меня, Челию, наших стражников.

– Ай, – сказала она. – Регулаи. Вылезли из своего палаццо. Какой сюрприз.

Она источала угрозу, как солнце источает свет. Ее темные волосы были заплетены в косы и уложены в высокую прическу. Смуглая кожа была гладкой и чистой, глаза – удивительно зелены.

– Итак, – сказала она, – это юный Бык Девоначи. – Она с легкой улыбкой оглядела меня. – Столь малочисленная охрана для столь уязвимого подопечного?

Ее рука коснулась броши из серебра и малахита в ямке под горлом, и на мгновение мне показалось, будто женщина манит к себе, призывает коснуться броши, поцеловать ее кожу, ее горло, изгиб грудей…

Во имя фат! Я с трудом отвел глаза. Госпожа Фурия была, наверное, самой прекрасной женщиной из всех, что я когда-либо видел, но мне хотелось бежать от нее со всех ног.

– Нас достаточно, – ответил Аган Хан. – Во время мира между семьями.

– Мира. – Голос Фурии был любезным, однако в ее глазах сквозил неутолимый голод. – Звучит заманчиво, но мне этого не постичь. Вот он есть, а вот… – она пожала плечами, – его нет. Как ни прискорбно.

Вид у нее был отнюдь не скорбный. Судя по всему, ей отчаянно хотелось нарушить мир. Я ожидал, что она вот-вот небрежно махнет рукой и ее люди пришпорят коней и скосят нас как пшеницу. Кровь брызнет на каменные стены, прольется на мостовую рядом с разбитыми бутылками, смешается с вином…

– Быть может, если бы вы не разъезжали с обнаженной сталью, вопреки всем законам Каллендры, мир доставлял бы вам больше удовольствия, – предположил Аган Хан.

– Сфай. – Фурия скорчила гримасу. – Я езжу, как пожелаю и где пожелаю, и никакой канисфинкто сфаччито[35] Регулаи мне не указ. Каллендра битком набита сфаччито Регулаи. – Она коснулась своей щеки. – Там столько сфаччито. Все втайне помечены, все пыхтят, как собаки, чтобы угодить Девоначи. – Она лениво махнула рукой, отметая Каллендру, моего отца, всех прочих, не заслуживавших ее внимания и уважения. – Жаль, что ты решил стать одним из них, Аган Хан. – Она покосилась на хусов рядом с собой. – Полагаю, даже моим лучшим воинам есть чему у тебя поучиться. И… – она сделала паузу, сверкая глазами, – я никогда не заставлю тебя спрятать в ножны твой прекрасный меч.

– Когда я обнажаю меч, сиана Фурия, я делаю это по веской причине, а не для того, чтобы пугать детей и торговцев вином.

Фурия рассмеялась.

– Аган Хан, что ты за человек! Великан! – Она стала серьезной, оценивая его. – Действительно великан. Если бы ты пришел ко мне, я бы вознаградила тебя солнцами, и лунами, и всеми рабами из бань удовольствий Фурий. Ты дурак, что выбрал Регулаи.

– Однако я удовлетворен.

– Удовлетворен тем, что пасешь детей? В самом деле? Тогда ты не тот солдат, которого я помню.

Выдержка Агана Хана была слишком велика, чтобы клюнуть на приманку, но я видел, что Фурии удалось его ужалить. Вот сейчас прозвучит гневный ответ… Но солдат взял себя в руки и, не спешиваясь, изобразил поклон.

– Я сам выбираю, кому служить. И пусть одно имя предлагает золото, другое, более великое, предлагает славу, которая затмит все солнца Наволы.

– Славу? – поморщилась Фурия. – Только не Регулаи.

– Я и не ожидал, что вы сможете оценить человека, чье золото не осквернено унизительной торговлей. Быть может, вам бы следовало поучиться у архиномо Регулаи, вместо того чтобы браниться, словно запачкавшийся ребенок, который стыдится грязи.

Госпожа Фурия прищурилась. Я почувствовал, как подобрались ее воины. Их мускулы трепетали, натянутые, словно взведенные арбалеты. Неужели пара неосторожных слов вновь затопит улицы Наволы кровью? Городские палаццо и башни были построены во времена хаотичных войн чести между наволанскими семействами. При жизни моего деда отряды Фурий и Регулаи сходились на улицах в ожесточенной схватке. Я затаил дыхание.