Навола

– Най. – Я покачал головой. – Я не такой. Он нечто совсем иное. Словно отпрыск Леггуса и Скуро. Сплошные дела и хитрые мысли. Теперь Балкоси приносят нам доход, хотя прежде пытались нас уничтожить. Они делают наши рудники продуктивными. Но они нам не друзья, и я по-прежнему не понимаю.

Мерио снова рассмеялся.

– Сфай![26] Вы наволанец. Умение понимать извилистые пути у вас в крови. – И добавил более серьезно: – Однако от работы никуда не денешься. Если хотите, чтобы ваш ум был гибким и проворным, нужно его тренировать. А потому – за учебу. По какой причине мы не принимаем золото Шеру?

– А что насчет вас? Разве ваш ум не должен тоже быть гибким и проворным?

– Мой? – рассмеялся Мерио. – Я из Парди. – Он похлопал себя по мягкому животу. – Люди из Парди хорошо питаются, но мы не строим козни и планы. Нам достаточно видеть, как набирают жир наши свиньи, и как наши белорогие коровы наполняют вымя добрым молоком, и как созревают наши сыры. Мы фермеры. Наша отличительная черта состоит в том, что мы верим. – Он на мгновение задумался. – Кроме того, мы оптимисты. Фермер должен быть оптимистом. Мы верим, что солнце будет светить, а дожди проливаться. Верим, что наши жены вернутся ночью к нам в постель, даже если мы весь день пили вино. Вот что умеют люди из Парди. Мы умеем верить, умеем пить и очень хорошо умеем есть. Не столь хороши в постели, но великолепны за столом.

– Но вы не фермер. И у вас нет жены.

Он пошевелил густыми бровями:

– Однако я отлично сервирую стол.

– Вы знаете, о чем я.

– Что ж, пардийцы так же хорошо умеют вести подсчеты. В этом нам доверяют.

– А теперь вы просто придумываете.

– Вовсе нет! Мой отец был фермером. Но я был шестым сыном. И потому, – он пожал плечами, – когда живший по соседству нумерари захотел взять меня в подмастерья, отец сделал из меня нумерари. – Он взъерошил мне волосы и ущипнул за ухо. – Однако нумерари – неподходящая работа для вас, изворотливых наволанцев. Наволанцы слишком умны для этого. – Он снова ущипнул меня. – Изворотливые, изворотливые, изворотливые! Им нельзя доверить подсчеты. Не успеешь оглянуться, как наволанец украдет твое дело, твою жену, твоих дочерей, а то и твои панталоны!

Я оттолкнул его руку, пока он не успел снова ущипнуть, и сказал:

– Думаю, мне следовало родиться в Парди. Я совсем не изворотливый.

– Сфай, – ответил он, вновь становясь серьезным. – Вы ди Регулаи, и вы да Навола. Извилистые пути – ваш дом и ваше убежище. Ваш ум остер, как скрытые кинжалы Каззетты. Это ваше право по рождению, не забывайте. Ваш ум должен быть острым, как клинок, неуловимым, как рыба в воде, и проворным, как лисица. Потому что таковы наволанцы. Это в вашей крови. Помните, что вас вскормил сам Скуро. Это ваше право по рождению.

Но я так не думал.

Мой отец знал цену пшеницы в Тлиби и стоимость нефрита в Кречии. Он знал, сколько брусков пардаго зреет в огромных холодильных домах Парди. Знал долю золота в монетах Торре-Амо, Шеру, Мераи и Ваза. Знал, сколько рулонов шелка и степных лошадей в караване, который отправился в Капову шесть месяцев назад и проведет в пути еще три месяца. Знал о планирующихся переворотах в Мераи и также знал, что предоставит кредит парлу, чтобы справиться с ними.

Мой отец распил один стакан рубинового винобраккья с Томасом ди Балкоси и дал ему столь точную оценку, что семейство Спейньисси обратилось в пепел, а Челия ди Балкоси теперь живет в нашем палаццо и учится вместе со мной. Челия не принадлежала к нашей семье – однако стала одной из нас, потому что мой отец счел это полезным.

Мой отец всегда строил планы, всегда предугадывал, всегда одерживал победу – и от меня ждали, что я пойду по его стопам.

Хотя во мне была его кровь, я не слишком хорошо подходил для этой задачи.

Глава 6

Най. Ну вот, видите? Я уже вам солгал. Уже попытался сделать вид, что всегда был невинным – что во мне не было коварства, что я ни разу в жизни не схитрил. Но это неправда. Конечно, мне недоставало поразительного ума, которым обладал отец, однако нельзя сказать, что я никогда не лукавил. У всех детей есть секреты. Мы храним их от родителей, друзей, наставников… Иногда даже от самих себя.

Я не был мудрым, как отец, или коварным, как Каззетта. Я не был даже таким умным, как Мерио с его книгами и зрелым сыром на куске доброго хлеба с румяной корочкой, лежащего рядом со счётами. Но все же у меня были секреты. И самыми большими из них были секреты юного мальчика, который растет, мальчика, который вот-вот станет мужчиной. Мальчика, у которого появляются волосы на ногах и яичках и который испытывает первые обескураживающие приливы взрослых страстей.

Я выходил из возраста невинности и вступал в новый возраст, который внезапно открывает радости женских форм.

Сколько лет мне было в свете Амо, дуэдецци? Думаю, я был старше. Тринадцать? Возможно. Наши воспоминания о прошлом путаются, и иногда это к лучшему, но отдельные моменты и события выделяются, словно яркое золото в сейфе. Я знаю, что это случилось после появления Челии и после того, как она стала частью моей повседневной жизни, но мне трудно назвать год или время года. Возможно, само появление Челии и стало тому причиной; возможно, присутствие более зрелой девушки что-то пробудило во мне.

Может, вы никогда не испытывали этого ошеломляющего возбуждения, а может, в точности знаете, о чем я говорю, но для меня в те первые дни возмужания одного вида женского тела было достаточно, чтобы едва не лишиться чувств. Я помешался. Стал экзоментиссимо, как любил говорить Мерио, хотя он описывал этим словом свое отношение к сыру.

Внезапно при виде служанки в коридоре я начал замечать, как шуршат о бедра ее юбки. Распущенная шнуровка корсета приводила меня в полуобморочное состояние. Присутствие Челии, которая всегда была рядом во время трапез и уроков, потрясало меня еще больше. Внезапно оказалось, что эта высокая (намного выше меня) и взрослеющая (намного взрослее меня) девушка всегда поблизости. Ее запах, дыхание, весь ее вид – и, самое потрясающее, мысль о том, что ее голое плечо было совсем близко от моей изнывающей кожи… Если не брать во внимание тот факт, что я носил рубашку, жилет и камзол, а она – блузку, платье и плащ… И конечно же, эта мысль пронзала меня, подобно молнии, в скриптории под бдительным присмотром Мерио, где мы с Челией сидели за его столом, изучая подмоченную корреспонденцию из империи Хур…

И тем не менее мы были практически нагие рядом друг с другом!

Ну, вы понимаете. Таковы мысли запутавшегося мальчишки.

Но длинные темные пряди волос Челии, шелковисто шуршавшие по странице, а потом столь небрежно заправляемые за ухо, мягкий пушок на ее щеке… Я был так одурманен, что слова на бумаге могли с тем же успехом быть иероглифами Ксима.

В таких случаях мое детское увлечение девушкой было в основном безобидным и я разве что получал выговор от Мерио за неспособность отметить какую-то строчку в контракте. Но ситуация накалялась, когда мы учились биться на мечах, когда тяжело трудились и надевали меньше одежды, чтобы лучше сражаться.

Когда мы с Челией делали выпады, и парировали удары, и тяжело дышали, и ахали… и пот блестел на шее Челии, и пропитывал ее блузку, и я настолько терял рассудок, что она легко одерживала победу.

– Давико! – крикнул Аган Хан. – Вы снова забыли про защиту! Неужели я ничему вас не научил?

Я лежал на земле, поверженный Челией. Она прижала острие деревянного меча к моему горлу.

– Ты никогда не оседлаешь Ветра, если не будешь следить за своей защитой, – произнесла Челия с легкой насмешкой.

– Так оно и есть, – мрачно сказал Аган Хан. – Сегодня, Челия, вы оседлаете Ветра. А вы, Давико, пойдете в холмы пешком рядом с нами.

– Но…

Но что я мог сказать? Что совсем не следил за мечом и позицией Челии?

В тот день я ходил в холмы пешком и не открывал рта.

Потребовалось всего несколько помятых ребер и шишек на голове, чтобы я научился откладывать в сторону запретные мысли о Челии. Это было слишком сильное смятение и слишком болезненный урок. Челия была моей сестрой – и только. Она могла быть красивой, но не полагалось бросать на нее похотливые взгляды. С ней полагалось тренироваться, и дразниться, и смеяться, и размахивать деревянным мечом.

Но если ухлестывать за Челией оказалось слишком опасно (и слишком больно), то наши служанки и горничные были повсюду. На кухнях и в садах. Они подавали на стол восхитительные блюда и на карачках отскребали мраморные полы в коридорах. Я не мог оторвать от них глаз. И поскольку меня постоянно мучило вожделение, я обнаружил, что если буду тихим и ловким, если перелезу через балкон, а потом перегнусь за угол, то мне удастся вскарабкаться на красную черепичную крышу нашего палаццо и тихо прошлепать по ней к окнам, впускавшим солнечный свет в женскую баню.

Знаю, вы осудите. Я сам не слишком горжусь этим поступком, но, чтобы понять меня, вы должны знать меня целиком. Я не стану лгать, какой бы позорной ни была правда, потому что неприукрашенная истина драгоценна. Думаю, я мог бы сказать, что был не в состоянии сдержаться, что похоть слишком захватила меня, но и это не было бы правдой. Лучше честно признаться, что я не желал бороться с ней. Зато очень желал подглядывать за служанками, смотреть на обнаженные груди, и ягодицы, и лобки – а потому так и делал, и хотя часто испытывал стыд, всегда, всегда возвращался и снова подглядывал.

О, что за смятенную, чудесную страсть я испытывал, глядя, как они моются: Анна, и Джанна, и Сиссия, и многие другие. Я упивался видом их форм, скользких от воды, пенных от мыла. Они буквально сияли в естественном свете, проникавшем в банную комнату. Они были богинями. Древесными нимфами и сильфидами. Фатами, служительницами древнего бога Калибы, который пил вино и обладал конским фаллосом.

Я видел женскую красоту, воспетую в наволанских мраморных статуях; на самом деле в нашем палаццо она была повсюду – в искрящихся фонтанах Урулы, в банных мозаиках, на которых Калиба вечно преследовал своих фат. Повсюду. Но эта красота не дышала, не была живой. Не была разрумянившейся от прикосновения горячей воды к прохладной коже. Раскрасневшаяся кожа. Кожа бледная, как молоко. Кожа смуглая, как чай Зурома. Черные кустики лобковых волос, спутанных и загадочных, как дремучие леса Ромильи…

О чудеса плоти! О женские чудеса!

Даже сейчас, вспоминая о тех первых взглядах украдкой, я испытываю ошеломление. Тогда я был слишком юн, чтобы понять, чего именно хочу от красоты этих женщин, как можно познать наслаждение от соприкосновения с обнаженной кожей. Но я очень любил смотреть – и это зрелище было для меня величайшим даром. И хотя подглядывать нехорошо, те образы поддерживали меня намного позже, в трудные, даже отчаянные времена, когда глаза видели лишь тьму, а надеяться можно было только на смерть.

Однако это будет потом.

Тогда же я был молод, и охвачен лихорадкой молодого влечения, и не мог утолить свою жажду. Я сидел на уроке, или ехал верхом на Пеньке, или рыбачил с моими друзьями Пьеро, Чьерко и Джованни – и внезапно меня охватывала похоть, и я глупо позволял ей вести себя.

Так в один из дней, когда служанки не мылись, я придумал, как проникнуть в отцовскую библиотеку.

Я был экзоментиссимо.

Я знал, что в тот день отца и Мерио не будет, поскольку они руководили отправлением с вечерним отливом корабля, которому предстояло везти хурский перец и шафран к скалам Гаваццонеро. Если действовать быстро и ловко, мне удастся приоткрыть тяжелые деревянные двери – совсем немного, лишь на щелочку – и проскользнуть в сводчатое святилище отца.

Я помнил, что в библиотеке отец хранил книги с похотливыми картинками. Когда я был младше и не интересовался такими вещами, я видел эти книги и не обращал особого внимания, но теперь, внезапно, я вспомнил их содержание и отчаянно возжелал ими овладеть.

Наброски чернилами, углем и карандашом. Женщины в самых разнообразных видах; их груди, ноги и ягодицы; женщины, раздвигающие бедра; женщины с изящной шеей, призывно глядящие на художника; пряди волос падают на зрелые изгибы грудей, притягивая мужской взгляд и бередя душу.

Эти книги влекли меня.

Оранжевое сияние заката пронзало библиотечные ставни, когда я проскользнул в отцовский кабинет и достал книги. Мои руки тряслись, пока я разглядывал восхитительные виды. Автором одного из томов был сам Адиво, которому отец заказал эту работу. Другой том содержал наброски девушек, выполненные Миласом, а еще один том, валесский, включал странные и удивительные изображения женщин, совокуплявшихся с быками, тиграми и демонами, женщин, сплетенных друг с другом, со сладострастно трудящимися пальцами и языками, женщин, в которых толчками входили фаллосы мужчин, великолепием не уступавших своим партнершам, мужчин мускулистых и грозных, с неистовыми, огромными красными членами, и все это было нарисовано в подробностях одновременно непристойных, безумных и преувеличенных. Ошеломительных для моего юного разума.

Женщины, мужчины, животные, фантазии о совокуплении, о несдерживаемой страсти. Мой собственный пенис болезненно пульсировал, а рассудок был как в тумане, когда я переворачивал страницы, и каждое изображение распаляло горячку юности.

И все же, пожирая глазами эти похотливые рисунки, я заметил кое-что еще…

Драконий глаз на столе отца.

Не знаю, почему он привлек мое внимание, но стоило его увидеть, и я уже не мог отвести взгляд. Почему-то в тот день глаз казался особенно живым. Даже пылающим. Свет заходящего солнца блестел на нем, преломлялся острыми тяжами нервов, рассыпался ярким великолепием по всей библиотеке. Я поймал себя на том, что забыл про книги и теперь наблюдаю за драконьим глазом.

Такова была его сила, что он мог отвлечь юношу от любимых игр Калибы.

Таково было его влияние.

Казалось, внутри глаза что-то движется. Жизнь, жизнь вопреки смерти. Почти безотчетно я оставил сладострастные книги и вместо этого подошел к мутному шару, вглядываясь в него; точно так же, как раньше завораживала женская плоть, теперь меня влек драконий глаз. Под его молочной поверхностью бушевали бури, шторма жизни. Яркие, резкие искры, словно летняя гроза, когда воют ветра, и хлещут ливни, и Уруло яростно мечет молнии своим копьем, а Урула гонит волны навстречу брату и его гневу, прежде чем придет рыба.

Все это крылось в глазу. Казалось, я всматриваюсь в историю людей. Людей, которых дракус изучал и поглощал. Нас, крошечных, мягких созданий из плоти и крови, с нашими глупыми страстями, мелкими успехами, педантичными победами и бессмысленными поражениями. Мы были так малы. Банка Регулаи. Выстроенный моим дедом палаццо с его цветущими куадра и тенистыми портиками. Фрески, которыми мой отец украсил потолок библиотеки.

Уж не двойник ли отца отводил ветра Уруло и смирял волны Урулы? На высоком сводчатом потолке библиотеки – без сомнения. И все же дракон смеялся над ним. Дракон словно говорил, что все созданное нами обратится в пыль, что ди Регулаи обратятся в пыль, что Навола и наволанцы – архиномо в своих дворцах и вианомо в самых грязных переулках – все они обратятся в пыль. Мы все обратимся в пыль – но дракон останется.

Даже сейчас, в смерти, дракус остался.

Я погладил гребни нервных тяжей дракона, идеально сохранившихся. Они блестели в лучах заходящего солнца ярче золота или серебра. Лучи света словно били в драконий глаз, словно искали его, словно проникали сквозь оконные стекла и ставни, чтобы найти его, как будто само солнце молило о возможности поклониться его мудрости. И, гладя гребни, я начал ощущать, что это создание прожило не какие-то несколько сотен лет, а много сотен. Не чентенато, а милленато. Най…

Больше.

Оно было древним.

Это существо сидело на скалах и наблюдало не просто за ходом жизни людей и правлением королей, но за целыми империями и династиями. Оно смотрело, как огромные города вырастают – а потом уходят в пески. Оно видело, как горы поднимаются, взрываются, крошатся в песок под непрерывным напором ветров и дождей… Все воспоминания человечества таились в этом глазу, и если всмотреться, то можно разглядеть людские страсти, и стремления, и…

Я с криком отпрянул.

Моя рука была рассечена, порезана острыми осколками нервов, на которые я положил ладонь… Нет, на которые я оперся, сам того не осознавая, завороженный огромным внимательным глазом.

– Вам следует быть осторожнее.

Я крутанулся. В дверях стоял Каззетта.

– Каззетта, – пролепетал я. – Я не знал, что вы вернулись.

Я держал руку за спиной, пытаясь скрыть кровь.

– И хорошо, что вернулся.

Каззетта оглядел библиотеку, задержал взор на раскиданных книгах с обнаженными женщинами и их животными, потом посмотрел на драконий глаз. Сжал губы. Я густо покраснел, желая слиться с ковром и исчезнуть. Казалось, оценивающий взгляд Каззетты выворачивает меня наизнанку, безжалостно выставляет напоказ все мои желания, тайны и стыд.

Каззетта взял меня за предплечье и заставил выпростать ладонь из-за спины. Показать, что я прячу. Нахмурился при виде крови, исподлобья посмотрел в лицо.

– Глубокая рана, маленький господин. Если бы я не пришел, вы могли бы истечь кровью.

Его морщинистая, покрытая шрамами рука провела по венам моего запястья. Порез будто направлялся к пульсирующим сосудам – зловещая длинная линия словно ползла вверх по руке, углубляясь, впиваясь…

– Видите, маленький господин? – Он провел пальцем по линии.

Я уставился на рану. Неужели я правда тащил руку по опасному гребню глазного нерва, по острому кристаллическому тяжу-кинжалу? Неужели действительно загонял его все глубже? Пускал себе кровь, понуждаемый драконом?

Рядом с нами зловеще мерцал драконий глаз. Моя кровь блестела на окаменевших нервах. Казалось, в глазу вихрится неутоленный голод, первобытный, как похоть, что привела меня к рисункам с неодетыми женщинами.

Он ли заставил меня порезать руку? Или я просто был неуклюж и невнимателен?

Каззетта наблюдал за моими медленными размышлениями.

– Следует быть осторожным рядом с великими артефактами, маленький господин. Они живут своей жизнью. Даже в смерти. А вы ребенок.

– Ребенок?

Я оскорбленно выпрямился, но он продолжал, не обратив внимания на попытку перебить его.

– Дети – легкая мишень для вековой мудрости, – сказал он. – Не верьте, что невинность является преимуществом перед ее острым мечом. – Каззетта опустился передо мной на корточки, повернул мою голову так, что наши взгляды встретились. С серьезным выражением взял меня за руку. – Не смотрите в глаз дракона. Вы меня поняли? Никогда не смотрите в него.

Казалось, в его собственных глазах вихрилось безумие, которого я прежде не замечал, словно он сам явился из той же крипты, что и драконий глаз. Я кивнул, но, похоже, Каззетта не поверил, потому что вогнал свой большой палец в открытую рану и надавил. Я вскрикнул, а он надавил еще сильнее.

– Что вы делаете?

Я дергался, пытаясь высвободиться. Но у Каззетты была железная хватка. Он вогнал свой палец еще глубже и заставил меня глядеть ему в глаза.

– Больше не смотрите, – спокойно произнес он, в то время как я тщетно пытался вырваться. – Он вам не по зубам.

Потом Каззетта выпустил меня, и я отшатнулся от него. Моя рука горела, все тело тряслось от боли, которую он мне причинил.

– Он… он живой? – спросил я, когда наконец пришел в себя.

Теперь Каззетта стал заботливым.

– Идем. Лучше поговорим в другом месте, подальше от его желаний. И надо позаботиться о вашей ране.

Он вывел меня из комнаты и тщательно закрыл за нами тяжелые створки библиотечных дверей.

– Он живой? – снова спросил я, когда Каззетта запер дверь и убрал в карман ключ.

Я и не знал, что у Каззетты есть ключ.

– Терпение, маленький господин.

Он повел меня вниз по многочисленным ступеням и сводчатым коридорам палаццо, к теплой пекарне и открытому огню кухни. Сиана Браззаросса лишь мельком взглянула на мою кровь и поманила нас к чистым льняным полосам и виноградному дистилляту, которые держала на случай неприятностей с ножами.

– Он живой? – снова просил я, пока Каззетта перевязывал мне руку.

– Не в том смысле, какой вкладываем в это слово мы с вами. – Каззетта покачал головой. – Но это великая сила. В таких глазах таятся души драконов, и потому они вихрятся и подстерегают. Его следовало уничтожить после смерти, сразу пронзить, чтобы выпустить душу. Не надо было оставлять его целым. Это опасная вещь.

– Тогда почему бы не разбить его?

– Дракона непросто убить при жизни. И намного труднее – после смерти. Теперь этот глаз тверже алмаза. Сомневаюсь, что найдется сталь, способная его поцарапать, вес, который сможет его расколоть… Он будет существовать вечно, и душа вместе с ним, и потому он ярится.

– Отец говорит, его не убили, а нашли уже дряхлым. Разве дракон не возносится к Амо после смерти? Его кто-то должен освободить?

– Кому ведомы пути дракусов? Я лишь знаю, что этот глаз не безделица и нельзя оставлять его в доступном детям месте.

– Я не ребенок, – сказал я.

Каззетта закончил бинтовать.

– Перед дракусом мы все дети. Впредь избегайте его, маленький господин.

После того судьбоносного дня я пообещал себе избегать дракуса и проявлял крайнюю осторожность, чтобы не коснуться его вновь. Но все равно, сидя за отцовским столом, я не мог игнорировать его присутствие. Против воли я украдкой косился на глаз, отрываясь от корреспонденции и чисел, которые мне объяснял отец.

Иногда казалось, будто глаз смотрит на меня в ответ. Иногда он словно забывал обо мне, и, видя, как он лежит неподвижный, словно действительно мертвый, я отчасти испытывал облегчение, а отчасти – разочарование.

Я жаждал его внимания – и боялся его. Меня тянуло к нему.

Молодость ли сделала меня уязвимым для этого древнего артефакта? Или просто он оказался рядом, когда было воспламенено мое собственное животное начало? Дракус определенно был созданием страстей, а в тот момент меня пожирали страсти. Будь мой разум более дисциплинированным, пустил бы дракус мне кровь?

Отец заметил, как я смотрю на глаз.

– Наши враги считают, что я храню его с целью напоминать им о нашем величии, но это не так. Я храню его, чтобы напоминать самому себе о нашей ничтожности.

Внезапно я испытал чувство родства к отцу.

– Он действительно живой?

– Живой? – Отец изумленно рассмеялся. – Ты слишком много болтаешь с Каззеттой. Конечно, он не живой. Это миф. Но этот глаз – настоящая реликвия, и, как при виде статуй Роккаполи, при виде его мы невольно что-то чувствуем. – Он задумчиво посмотрел на глаз. – Если ты когда-нибудь отправишься взглянуть на руины Торре-Амо, испытаешь нечто схожее. Все эти рухнувшие колонны, увитый лозами мрамор, огромные купола, расколотые, словно яичная скорлупа. Ай. Это чувство силы древнего мира. – Он вновь сосредоточился на мне. – Но не позволяй Каззетте запугать себя. Он любит распространять темные слухи. Он делает это для того, чтобы чужаки боялись нас и уважали, но ему вообще свойственно играть на человеческих страхах. И потому будь осмотрителен и не поддавайся на его уловки.

– Но как насчет его воспоминаний?

Отец вскинул брови:

– Воспоминаний?

– Его… – Я попробовал еще раз. – Его… – Запутавшись, я не мог отыскать нужное слово.

«Воспоминание» тут не годилось. Воспоминания живут в умах людей. Это мифы, которыми мы пользуемся, чтобы рассказать о себе другим людям: кто мы такие, откуда пришли, куда направляемся, – совсем как история, которую я вам рассказываю. Мы приукрашиваем свои истории, чтобы объяснить, обосновать, оправдать. Мне больше неинтересно скрывать, кем я был или в кого превратился. Я устал от лжи и оправданий; я хочу предстать перед вами обнаженным, чтобы вы хотя бы поняли, если не простили.

И тем не менее даже сейчас я пытаюсь выбирать более красивые воспоминания и не желаю признаваться в худших.

Дракус был иным существом. Даже называть увиденное мной воспоминаниями было неправильно. Дракон существовал. Он не оправдывался. Он не собирался объяснять. Прошлое, настоящее, будущее, память и нынешнее мгновение – все это заключалось и переплеталось в нем. Дракон охотился и кормился. Дракон убивал. Коснувшись его, я ощутил, как хрустят на зубах кости, как хлещет кровь, словно это происходило здесь и сейчас. И в то же время я парил высоко на воздушных потоках, глядя вниз на бегущий в страхе караван. Города поднимались, минареты сверкали на солнце – и одновременно горели в лунном свете. Армии сражались, оставляя на поле битвы зеленую траву, трупы и алую кровь, а песчаные пустыни пылали жаром, в то время как горные перевалы одевали инеем мою чешую. Не слова, не сухое описание, даже не эмоции. Прошла бесконечность. Не прошло ни мгновения.

Я был ребенком; я не мог подобрать слова, чтобы объяснить это отцу.