Печать Иуды

Мужики прозвали его Чудилой. Лишенный в этой дурной бесконечности всех пространственных измерений, кроме одного (коим является время), он иногда срывался и… Порой выкидывал такие коленца! Ржали всем лагерем. Весело было всем! Кроме него…

Вот однажды… Началась эта история в швейной мастерской. Его взяли туда за выдающиеся математические потуги. Ну как взяли? Еле уговорил. Думаете, легко доказать, что ты вундеркинд? Короче, сидел он в цеху кроя и держал в руке маленький кусочек мела. Долго рассматривал его. В голове роились разные веселые идеи. В конце концов он воровато огляделся и сунул мелок в карман.

Тем же отнюдь не томным весенним вечером, когда еще не совсем стемнело, отряды построили на вечернюю проверку. Шла перекличка. В это самое время… В один прекрасный миг…

Сергей медленно вышел из строя. Это настолько чудовищное нарушение режима, что все просто замерли и замолчали.

Главное в таких случаях – вести себя непостижимо. Так, чтобы трансцендентальность твоего поступка засела у всех наблюдающих в печенках. Обожгла всех ужасом непонимания.

Сергей медленно достал из кармана кусочек мела. Медленно стал чертить на плитах плаца силуэт человека. Администрацией и контингентом овладел ужас необъяснимого. Это был силуэт поверженного – как в следственной практике, когда обрисовывают труп. Ноги скрючены, одна рука отброшена, другая подогнута под туловище. Сергей закончил рисовать, положил мелок в рот, проглотил и… Неторопливо лег на этот силуэт, в точности повторяя его позу. В довершение ко всему он пару раз дернул ногами, словно в конвульсиях. Над лагерем расправила крылья мертвая тишина.

Посещение штрафного изолятора – развлечение так себе, паршивое, но все же, все же…

В своей крохотной камере он обладал: зарешеченным, в ресницах, окном, откидной кроватью, которая крепилась к стене, маленьким каменным столиком, отхожим местом и умывальником. Бонусом была тусклая, вечно горящая лампочка над дверью.

Пять шагов до окна, пять шагов до двери, пять шагов до окна, пять шагов до двери… Три до потолка, если хватит сил. Вот еще одна бесконечная последовательность мира, в котором правят сплошные Фибоначчи! Впрочем, о последних он еще не дочитал…

В двери камеры иногда откидывалась фрамуга. На площадку ставили шленку с ложкой. Рядом осьмушку хлеба. На дне шленки что-то там виднелось. Рыбкин суп – не иначе. Сергей брал хлеб, шленку. Смотрел в нее. Ставил на стол. И… Начинал жадно есть, откусывая от осьмушки хлеба большие куски. Потом вставал и опять начинал ходить.

Вот и весь распорядок дня.

Да! Порой бывали незабываемые встречи! И душевные посетители!

Как-то ранним утром, перед подъемом, цокают о железо ключи, с лязгом отодвигается засов, открывается дверь, и… В камеру входят несколько офицеров внутренней службы. А во главе делегации, поди ж ты, целый генерал. Сергей в тот неурочный для визитов час сидел на шконке, скрестив по-турецки ноги, и, держа в руке пустую миску, медленно водил ложкой по ее дну.

Один из местных вертухаев, зло скривив лицо, гаркнул:

– Встать!

Сергей и ухом не повел.

– Кому говорю!

Сергей аккуратно поставил миску рядом с собой. Выпрямил спину и, сложив руки на груди, чинно произнес:

– Милостивый государь! Но, черт возьми, что за скверная привычка забегать ко мне на огонек непременно в пять утра?

Сергей мельком взглянул на генерала.

– Не является ли сие нарушением моего неотъемлемого права на сон?

Вертухай все не унимался:

– В карцер захотел?!

Генерал, видимо из начинающих, либеральным жестом остановил цербера. Чуть осмотрелся, видно было, что его глаза привыкают к полутьме.

– Я председатель комиссии управления ФСИН по надзору за содержанием осужденных. Жалобы есть?

Взгляд Сергея был направлен прямо перед собой в многомерный фрактал бетонной шубы.

– Есть… – несколько отрешенно ответил он.

– На что жалуетесь?

Не поворачивая головы и не меняя положения тела, он указал оттопыренным большим пальцем на стену позади себя. На ней мирно сидел огромный таракан. Вошедшие переглянулись.

– Его зовут Ганимед. А я вижу будущее.

Сергей взял миску, которая стояла сбоку от него, и плавно перенес на каменный столик.

– Сейчас он проползет пятнадцать сантиметров вправо. Остановится. И, постояв две секунды, проползет двадцать сантиметров вверх. Потом упадет.

Таракан в точности проделал все то, что только что предрек ему Сергей. Делегация заворожено наблюдала за насекомым. Повисла неловкая пауза. Которую нарушил генерал.

– Так на что же все-таки вы жалуетесь?

– А я разве не сказал? На время! Оно перестало быть линейным и начало завиваться, – Сергей покрутил указательным пальцем. – Как волосы под мышкой у прокурорши…

Генерал молча уставился на наглеца. Тот медленно повернул голову и посмотрел на генерала. Их взгляды встретились. Секунд пять они пристально смотрели в глаза друг другу. Затем, ни слова не говоря, визитеры, как по команде, развернулись на 180 градусов и вышли из камеры.

Да. Незабываемые визиты, трогательные встречи… Но рано или поздно все кончается.

И вот однажды в помещении отряда на пороге появился Сергей. Выглядел он ужасно. Чисто тень. Еле стоял на ногах. Покачивался, будто на ветру. Он сделал шаг в сторону своей кровати и чуть было не упал. Мужики подхватили его. Довели до стола.

– Ну, Чудила, совсем отощал!

– На, жамни кусочек хлебушка с салом. Полегчает!

Сергей посмотрел на них мутными глазами и улыбнулся. В голове его молотом стучала одна, одна очень простая мысль. Пора умирать!

– Ты тут много чего пропустил. Новичков к нам с карантина кинули. Харитон на больничку отъехал…

Сергея сейчас вовсе не интересовали новости барачной жизни. Он жестом прервал говорящего и слабым голосом произнес:

– Устал я. Мне бы закинуться!

– Да ты че? Ничего же нет.

– Я фишку знаю. Один кореш в БУРе рассказал. Прижимаете чела спиной к стене. Он дышит глубоко, ровно. А вы как бы сопровождаете руками. Ну и на пятом выдохе всей толпой со всей дури давите ему на грудь. Пока не отъедет! В натуре, говорят, другие миры видишь. Секунды тебя нет, а ты как будто полжизни прожил. Давайте мне! После кичи расслабиться надо.

– Я в курсах! – с видом знатока встрял сосед Сергея по шконке. – Прикольная штука. Мы так в школе на переменах делали.

– Ну вот!

Сергей встал, доковылял до стены, прильнул к ней лопатками. Мужики обступили его.

– Так. Я дышу глубоко! А вы давите. Все сильнее, сильнее… На раз, два, три… Начали!

Сергей услышал странный звон в ушах и закрыл глаза. В это время к группе выписывающих проездной на тот свет подошел новенький. Лицо его было сильно обожжено. Он влился в толпу давящих Сергею на грудь.

– Хорош, братва, отпускаем, – сосед решил, хоть и несколько запоздало, взять на себя управление процессом.

Мужики расступились. Сергей с блаженным выражением лица осел на пол. Все с интересом смотрели на Чудилу. Шли секунды, а он не подавал признаков жизни.

– Ну ладно. Хорош! Вставай.

Сосед похлопал его по щекам. Тот никак не среагировал. Сосед вгляделся в его лицо.

– Братва, да он… Мертвый.

– А это что? – спросил кто-то из присутствующих.

На полу возле ноги Сергея валялась окровавленная финка.

Сосед огляделся по сторонам.

В дальнем углу отряда на своей койке сидел обожженный и смотрел в окно. Он качался взад-вперед, как параноик, и что-то шептал, повторяя одно и тоже.

– Это тебе за сеструху, сука! Это тебе за сеструху…

На его жутком лице плавало нечто, напоминающее улыбку.

Отряд опустел – всех вывели. Остались только вертухаи да несколько предполагаемых свидетелей из осужденных. Чудила лежал на полу. Роба на его груди была расстегнута, возле сердца виднелась аккуратная рана. И ни капли крови нигде. Ни единой капли. Главный врач зоны присел перед Чудилой на корточки. Пощупал пульс, в недоумении пальпировал область вокруг разреза. Потом встал, подошел к вертухаю-следователю и развел руками.

Следователь:

– На глушняк?

– Однозначно! Ты что думаешь?

– Я думаю – бил или неопытный, или… Зачем он нож вытащил? Хотел всех кровью окатить?

– Так ведь крови-то нет!

– Вот это-то и странно!

Врач начал листать дело Чудилы, а следователь повернулся к выстроившимся в ряд свидетелям происшествия.

– Он был мертв, когда его ударили ножом?

Все понуро молчали.

– Вот ты, что видел?

– Я? Ничего!

– А ты?

– Тоже ничего…

– Выходит, он как Ленин был… Живее всех живых!

Врач, кончив листать дело, обратился к следователю:

– Будешь колоть этих? Ну удачи, я в прозекторскую!

Он огляделся и вполголоса обратился к одному из вертухаев:

– Приведи Профессора в разделочную. Только быстро. Понял? Быстро!

Сержант кивнув, пулей вылетел из помещения. Солдат закатил носилки в отряд. Двое других стали грузить на них Чудилу. Доктор еще раз внимательно посмотрел на него.

– Просто сказка…

Тело Сергея везли на каталке по длинному забетонированному коридору. Везли быстро. Можно сказать – бегом.

Сергей, точнее то, что от него осталось, лежал на прозекторском столе в ярко освещенной комнате. Над телом склонились главный врач лагеря, Профессор и ассистент Профессора. Главврач скомандовал.

– Быстро извлекаем сердце!

Затем, обращаясь к Профессору, как бы давая инструкции:

– Осматриваешь. Потом, если все нормально – мгновенно в контейнер. Он готов? Отлично! С богом!

Главный лепила занес скальпель.

Часть четвертая. Воробьев

«Иуда, приняв из рук Преданного великую миссию, родится на земле вновь».

Даниил Андреев. «Роза Мира».

– Шалом, Иуда!

Сергей в недоумении щурился. Над ним, дружески улыбаясь, склонился человек в больничном халате. Он был среднего роста, худ и говорил хриплым пропитым голосом.

– Что, не поймешь на каком ты свете? Да пока на этом! На больничке. Я Воробьев!

В ушах у Сергея зазвенело, и он отключился.

Сергей открыл глаза. Огляделся – просторная комната с окнами. Стоял день. Он увидел три шконки, из которых занята была только одна. На ней лежал кто-то смутно знакомый и читал газету, спустив очки на нос.

– А-а-а! Иуда! Ну что? Очухался? Или еще нет?

– П-п-по-чему… Я Иуда?

– А кто ты?

– Сергей…

– Ну слава богу, вспомнил! А то все уши мне прожужжал – я Иуда, я Иуда! Кинул что ли кого?

Сергей в задумчивости наморщил лоб.

– Ладно. Лепила сказал, бред скоро пройдет. Что еще помнишь? А? Например, как тебя твои соотрядники на тот свет отправляли…

– Н-н-н-е-е-е-т…

– Ну и правильно! Забей и забудь. Давай знакомиться – я доктор Воробьев! Бывший. А так – тоже зек, как ты. Это больничка. Я здесь частенько бываю – сердце. Курить не предлагаю – тебе врач запретил, мне тоже, но… Короче, чаю могу сделать. Будешь?

Сергей был еще очень слаб. Воробьев заметил, что тот отключается.

– Ну ладно – давай спи!

Шли дни. Иуда потихоньку выздоравливал. Иуда… С легкой руки Воробьева даже он сам стал так себя называть. Они подружились. Подолгу беседовали. Бывало, что и ночь напролет. Внешне это была череда однообразных эпизодов из больничной жизни.

Вот они обедают. Воробьев приносит Иуде миску с едой и хлеб. Ставит на тумбочку. Помогает ему приподняться на подушке.

Вот они играют в шахматы. Иуда лежит, а Воробьев сидит на шконке. Шахматы стоят на табуретке между кроватями. Иуда смотрит, называет ходы, а Воробьев передвигает за него фигуры.

Вот они курят тайком. Воробьев прикуривает, затягивается. Пускает дым. Оглядевшись, дает пару раз затянуться Иуде.

Вот утренний обход. Главный лепила в сопровождении Профессора осматривают Иуду. Профессор интересуется его состоянием. Воробьев сидит рядом на шконке и на все вопросы отвечает за него. Типа:

– Ну-с, голубчик, как самочувствие?

– Да читай по габитусу! Вишь – румяный, улыбается…

Иуда и Воробьев пьют чай. Иуда, как всегда, полулежа, Воробьев сидя. Иуда поставил недопитый стакан на тумбочку. Вздохнул. Воробьев посмотрел на него.

– Чего страдаешь?

– Хоть убей – ничего не помню. Из шизо вели. Какой-то ветер в ушах… Дальше туманно. Меня обступили толпой, ладонями давят на ребра. Бум-бум в груди. Провал.

– Да тебя чуть было на запчасти не разобрали!

Иуда удивленно посмотрел на Воробьева.

– Не, ты не думай – живых у нас на это дело не пускают. Только мертвых. Маленький гешефт администрации. Представь: которую неделю висит заказ на сердце, а тут свежий жмур. На тебя уже свидетельство о смерти успели состряпать. И главное – группа крови, резус, прочее – все тютелька в тютельку. Ни родных, ни близких. Идеал! Твой труп на стол, а наш главный лепила, чтобы убедиться, что сердце не повреждено, вызывает Профессора.

– Из Москвы?

– Ха! Да нет. Он наш, сиделец. Большой шишкой был – профессор по кафедре сердечно-сосудистой хирургии. По ошибке сюда попал. На охоте случайно министра здравоохранения застрелил. Правда, потом вошел во вкус и там же, в охотничьем домике, положил замминистра и двух его референтов. Ну, так… А вообще-то волшебной души человек.

Воробьев замолчал, достал сигарету, прикурил, выдохнул дым.

– Склонились они над тобой, а у тебя кровь в ране пульсирует. Тихо-тихо… Лепила говорит – да хрен с ним, заказ. А Профессор: да пошел ты, здесь нужно разобраться. Звони, говорит, хозяину. А хозяин у него в долгу. Профессор его тещу вылечил, царствие ей небесное. Так вот Профессору удалось тебя отстоять. И заштопать. Небывалый ты наш случай!

– Какой-какой?

– Слушай. Выяснилось: эти долбоящеры, которые делали тебе непрямой массаж сердца, окончательно доконали его. Ты был так истощен после ШИЗО, что просто взял и умер. Совершенно точно доказано – в момент удара ножом твое сердце не билось. Сколько ты был мертв – бог весть. Но именно тот нож твое сердце и запустил.

– Мне кажется, я хотел тогда умереть…

– Ты это брось! Профессор уже статью пишет: «Лезвие ножа, прошедшее возле остановившегося сердца, заставило его биться вновь»!

– Выходит, не судьба. Тот, кто воткнул в меня нож… Странно – он думал, что убил меня, а на самом деле воскресил?!

В палату вошел главный врач в сопровождении фельдшера. Это был очередной утренний обход. Эскулап мельком осмотрел Иуду. Кивнул головой. Перешел к Воробьеву. Сел на табуретку возле него, стал мерить давление. Воробьев пошутил.

– Не можете вы, менты, без браслетов!

Главный врач снял с его руки манжету тонометра, прищурившись, посмотрел, открыл тумбочку, достал пачку сигарет, смял и сунул в карман своего халата.

– Где еще?

– А больше нет!

Врач привлек внимание фельдшера.

– Этого готовьте к выписке.

Он встал и пошел к выходу. Воробьев бросил ему вослед:

– Что, прямо сейчас в отряд?

Врач обернулся.

– Почему сейчас? Завтра. Сегодня воскресенье.

Дверь палаты захлопнулась. Воробьев достал из-под подушки новую пачку.

– Умеет эта публика настроение испортить…

Иуда проснулся среди ночи, вдруг. Воробьев не спал. Огонек его сигареты описывал дуги во мраке. Иуда поворачивался и так и эдак, стараясь уснуть. Но не мог. Воробьев заметил, что тот не спит.

– Эй, Иуда, а ты видел когда-нибудь Конец Света?

– Пару раз. С похмелья.

– Это что… А я реально видел! И не пару – а раз сто!

– Это чем таким надо было закинуться?

– Нет! В трезвом уме. В натуре. Как тебя сейчас. Это было далеко отсюда…

Ночь. Комната. Темнота. Воробьев спал, лежа на кровати. Вздрогнув, проснулся. Что-то странное происходило вокруг. Чернота сгустилась и задвигалась, заплясала, закружилась. Стремительно занялся мутный кроваво-красный рассвет. Резко открылись дверцы шкафчика, висящего над обеденным столом. Из него сами, словно обрели кто ножки, кто крылья, начали выпрыгивать тарелки, чашки. Некоторые бились вдребезги, некоторым везло и они, словно гигантские бледные тараканы, разбегались по углам. Выдвинулся ящик обеденного стола. Ложки и вилки, будто черви извиваясь, принялись покидать ячейки своего хранилища, шлепаться на пол. Они ползли прямо к кровати Воробьева. Тот сидел, в ужасе укрывшись одеялом. Не в силах шелохнуться. Столовый нож выглянул из ящика, поводил острием туда-сюда и пулей бросился на Воробьева. В него не попал, но воткнулся в стену позади его головы. И завибрировал. Это вывело несчастного из ступора, и он метнулся к двери. Выскочил из комнаты в коридор. В коридоре был слышен какой-то страшный животный вой. Его издавала женщина. Воробьев похолодел.

По коридору, откинув за спину руки, как Гагарин в своем памятнике на одноименной площади в Москве, зигзагами семенила дама без головы. Одета она была в длинный серый больничный балахон до пят. Из воротника балахона торчал обрубок шеи. Ее преследовала голова. Ранее ей принадлежавшая. Мелко-мелко перебирая щупальцами, которыми на самом деле были торчащие окровавленные сосуды. Голова все время водила мутными бельмами, как будто под их поверхностью метались насекомые. Казалось, она ищет свое тело.

Воробьев в ужасе открыл первую попавшуюся дверь, заскочил в комнату и захлопнул дверь за собой. Здесь было тихо. Воробьев услышал какой-то шорох и обернулся. Он увидел, что это не комната, а как бы помещение морга. На полу – огромный цинковый поддон, занимающий всю площадь. В подтеках крови. Местами липкий, местами скользкий… Воробьев посмотрел на свои ноги. Он был бос. Посреди комнаты стояла кровать. Без белья – просто металлический панцирь. На кровати сидела женщина, вся в белом, и пристально, черными, без зрачков, глазами смотрела на Воробьева. Не отрывая взгляда, она протянула к нему руки. Он, как загипнотизированный, подошел к ней. Она взяла его ладонь и поднесла к своему лицу, как будто хотела, чтобы он ощупал его. Пальцы Воробьева коснулись ее лица и… Провалились вглубь ее черепной коробки, потому что на том месте, где только что было ее лицо, оказалась мягкая, теплая бесформенная гниль.

Воробьев стоял, будто окаменев, не в силах отдернуть руку, не в силах произнести ни слова, а только смотрел в окно на кровавый рассвет. И видел, как, оседая, рушатся один за другим дома. «А-а-а-а!!!» – вырвался из его груди нечеловеческий крик.

Иуда лежит, глядя в потолок, потрясенный рассказом. Лицо Воробьева чуть осветилось – он сделал затяжку.

– Возможно, они чем-то пичкали нас… Возможно. Но все было очень реально! Я знаю, что они вдобавок включали инфразвуковые динамики. Звук в шесть герц не слышен человеческим ухом, но вызывает глубинный, неосознанный животный ужас. Возможно, те вилки были резиновыми, нашпигованными электроникой, а те женщины были механическими куклами… Кто знает?

– Кто эти – они? Ты говорил, что… Это было не один раз?

– Да. Повторялось. Неделя за неделей. Из месяца в месяц. Порой менялся сюжет, антураж… Но… Я был вроде подопытного кролика. И не я один. Нас таких там с добрый десяток было.

– Да зачем все это!?

– Вот главный вопрос! И когда я узнал ответ…

Воробьев потушил сигарету в импровизированной пепельнице – крышке от мыльницы, лежащей на тумбочке.

– Нас собирали по всей стране. Людей с необычными способностями. Экстрасенсов, чтецов мыслей, провидцев всяких… И все мы оказались в Институте. Это было закрытое учреждение. Сперва мы думали, что являемся сотрудниками. Но очень скоро поняли: мы – лабораторные крысы.

– И вы не пробовали бежать?

– Видишь ли… Полковник Сугробов умел убеждать. Он беседовал с каждым. Говорил, что мы служим стране, науке…

– Сугробов?

– Да. Директор Института. Сам он себя называл – Суб-Гробов. Вроде как – пренебрегающий смертью. Он ходил по институту со свитой ассистентов, словно сама смерть. По крайней мере, так нам это виделось. Он вселял ужас. Всегда в белом халате. В таких вот роговых очках. Еще он всегда носил с собой зажигалку, на которой были выгравированы слова Апостола Павла: «Не все мы умрем, но все изменимся». Зайдет этак в комнату к какому-нибудь несчастному, лежащему в полубессознательном состоянии после его экспериментов. Склонится над ним, посмотрит внимательно. Потом выпрямится. Щелкнет своей зажигалкой и, в задумчивости ощупав лицо, изречет: »Эта концентрация ужаса рассчитана скорее на спинномозговые эф-ф-фекты».

Воробьев как-то очень вдохновенно изобразил это ощупывание лица и то, как Сугробов произносит эту фразу.

– Была в нем какая-то пугающая, наводящая ужас бездна. Подойдет порой, встанет, этак выпятив живот, и говорит: «Ну что, толкователь, поведай мне свой сон». А когда кто-нибудь начнет нести ему какую-нибудь ахинею, обычно так: «Эх и мудрено ты стал выражаться, толкователь». Или: «Эх, толкователь, говенный из тебя рассказчик снов». А сам смотрит при этом не мигая желтыми глазами.

Оба с минуту молчали.

– Так ты не ответил на вопрос – зачем все это?

Глаза Воробьева загадочно блеснули в ночи.

– Ты слышал что-нибудь о проекта «Мертвая рука»?

– Нет.

– Это приоритетный оборонный проект. Полковник Сугробов вел исследования в его рамках.

– Что это за проект?

– Так сказать, принцип последнего ответа. Если в случае ядерной войны наше политическое и военное руководство будет уничтожено, то враг все равно не воспользуется нашим поражением. Им вообще никто не воспользуется, потому что поражения не будет. Система «Мертвая рука» автоматически уничтожит весь оставшийся мир. Но… Ни одна физическая система, сколь бы совершенна она ни была, не может гарантировать стопроцентного результата. Поэтому Сугробову было поручено разработать систему «Мертвая Рука 2». Которая бы давала полную гарантию уничтожения мира. И о существовании этого второго, дублирующего, проекта знали лишь единицы.

– Но как возможна полная гарантия?

– В том то все и дело! И ответ лежал на поверхности.

– Но что это?

– Древние книги говорят нам о неминуемом конце света. Который рано или поздно наступит… Но когда? Вот Сугробову и было поручено выяснить условия его наступления и разработать меры по его преждевременной инициации. То есть – тогда, когда того потребует система. Сугробову дали полный карт-бланш. У него были огромные ресурсы и связи как в правительстве, так и в министерстве обороны. Никто не знал толком, чем он занимается – работы были сверхзасекречены, но все в глубине души побаивались его.

– Так он выяснил?

– Ха! Слушай! Все бы ничего, но Сугробов слишком рьяно взялся за выполнение задания. Судя по всему, сначала он плохо понимал, что же это такое – Конец Света! Отрабатывал заказ – и все тут. Но по мере углубления в тему… Он что-то там прочухал. И изменил формулировку основной проблемы. Вместо «Действия и субъекты, способные осуществить Конец Света» он записал «Действия и субъекты, способные свершить Тайну Беззакония». А главное, он узнал, что в эпоху этой самой Тайны Беззакония будет править антихрист. И, по-моему, сам вознамерился им стать. Короче – совсем слетел с катушек.

– А как это все связано с теми чудовищными экспериментами по имитации Конца Света? Или, как ты говоришь, Тайны Беззакония?

– Официальная версия была такая. Есть многочисленные свидетельства того, что когда человек умирает, перед его глазами проносятся ключевые события его жизни. Самые существенные и важные. Сугробов пытался применить эту модель в случае умирания мира. То есть всякий из нас, кого убеждали в наступлении Тайны Беззакония, должен был лицезреть ключевые моменты, но не своей жизни, а всей человеческой истории. Оставался вопрос – как мы должны были их лицезреть? Сугробов полагал, что во сне! Он как бы давал посыл. Формулировал его содержание, тему и… Ждал от нас какой-то осознанной или неосознанной переработки заданного. Но совершить эту переработку мозги наши должны были в последующем за тем сне. Он, видимо, рассчитывал, что в этом сне мы выхватим нечто, что подтолкнет его к решению поставленной задачи. После всех его душераздирающих опытов и следующих за ними снов мы писали горы отчетов, подробно исповедовались ему… Но, по-моему, дело было не только в этом.

– В чем же еще?

– Похоже было, что он пытается повторить чью-то методу, но в должной мере отработать все ее этапы у него не выходит. Таланта не хватает, что ли… Какой-то ключевой для этой методы дар у него отсутствовал. Он как будто бы пытался играть на органе симфонию Баха одной рукой. Да, именно! Одной рукой.

– Но вы так ничего и не увидели в тех своих снах?

Воробьев пристально посмотрел на Иуду.

– Ошибаешься, приятель!

Он встал. Как бы подчеркивая исключительную важность момента. Прошелся по комнате.

– Парадоксально, но даже в таком кастрированном виде загадочная метода, применяемая Сугробовым, работала.

Он приблизился к Иуде. Глаза его были прищурены.

– То, что я тебе сейчас сажу, я не говорил никому. И возможно, это перевернет всю твою жизнь.