Печать Иуды

Андрей Карклин

Печать Иуды

Вы знаете, что можете уничтожить мир? Да-да. Вы. Именно вы! Зуб даю! И этим вы выше всех серафимов, херувимов, люциферов, или кто там есть, во Вселенной. Только вы и никто другой. Ну, допустим, еще с десяток человек, которым я по пьянке разболтал. И все! Не верите? Ха! Вы себе даже не представляете, как это просто… Я сейчас расскажу. Да, кстати. У вас есть зажигалка? Для того, чтобы это сделать, она вам понадобится.

Сперва была тьма. Потом… Щелчок выключателя – и появился свет. Очень светлая, почти белая комната. Стены как из пластика, местами мягко рассеивают, местами отражают. Окон нет. Перед нами человек. Его зовут Сергей. Он сидит на стуле лицом к нам. И сначала голова его опущена. Потом он поднимает ее. Напротив Сергея – невидимый нам некто. Он задает вопросы. Тихим, спокойным, беспристрастным голосом.

– Когда ты стал Иудой?

– Мне кажется, я был им всегда.

– Давай с самого начала.

– У нас был прекрасный двор. Пацаны, девчонки… Нас было человек пятнадцать. Мы жили очень дружно. Сначала играли в снежки. Затем в рыцарей и прекрасных дам. Потом… Начали грабить магазины.

– Кто научил вас этому?

– Мы считали себя взрослыми. А по нашему тогдашнему разумению – взрослые только и делают, что грабят магазины. Мы были дураки, и нам везло. Но как-то вдруг мы выросли.

– Я полагаю, тогда вы изменили свой взгляд на деятельность старшего поколения?

– Естественно!

– И чем же вы занялись, став, наконец, мудрее?

– Принялись грабить банки!

Сергей чуть помолчал.

– Но тут фортуна отвернулась от нас. Пересажали почти всех. Чудом уцелели я, Машка и еще пара-тройка ребят…

Огромное колесо обозрения крутится в ночи. Оно совсем пустое, только в одной кабинке горит свет. Там Сергей и Мария. Он показывает рукой на звезды. Они целуются. Где-то вдалеке, у края горизонта, занимается заря.

– Один из наших купил «чертово колесо». Днем он катал всех желающих за деньги, а ночью… Отдавал ключи мне. Я бежал за Машкой, врубал рубильник в щитовой и… Это были счастливые времена! Нам было хорошо вместе, и нас совсем-совсем не пугала высота. Все изменилось внезапно.

– Что произошло?

– Из каких-то дебрей малолетней тюрьмы возник ее брат. И начал наседать на меня с абсолютно идиотской идеей.

– Стоп! Магазины, банки… Зачем ты врешь? Расскажи мне о себе. Только серьезно.

Часть первая. Предательство

– Я Сергей Валерианович Воскобойников… Нет… Может быть, Сергей Самуилович Гром? Опять не то? Доподлинно известно – я Сергей. Вот и весь серьез. Родился… Родился.

Давайте я лучше расскажу вам про своего дядю. Классе в пятом я сломал ногу и лежал дома с лангетой на голени. И вдруг… К нам как снег на голову падают мой дядя со своим приятелем – силовым жонглером. Этот качок взял меня на руки, и мы втроем отправились… Куда бы вы думали? В бродячий цирк. Курсировали некогда такие. Они и сейчас есть – но все меньше. Уходит эпоха. Фуры с измученными животными, пьяненькие, не способные даже пугать клоуны, разборные прожектора и огромный, битый крысами и непогодой шатер на циклопических растяжках.

Мой дядя работал иллюзионистом в этом самом цирке. Демонстрировал публике ловкость рук. Вызывал добровольца на манеж, просил его снять часы, клал их в коробочку с выдвижной крышкой, делал над ней какие-то пасы руками. Потом вновь сдвигал крышку и показывал зрителям, чтобы те убедились, что часов в ней нет. Затем он пожимал плечами, говорил, что фокус не удался, и жестом отправлял бедолагу на свое место. Лишенные часов, безусловно, понимали, что это еще не конец, но вели себя по-разному. Некоторые безропотно ковыляли к своей скамейке, смущенно улыбаясь и потирая запястье. Некоторые продолжали стоять там, где стояли, хотя видели, что фокусник уже ушел и рабочие манежа начинают готовить следующий номер. Они багровели, сжимали кулаки и порой даже выкрикивали обидные ругательства в адрес администрации цирка, рабочих, фокусника и всех здесь присутствующих. Конечно же, в момент кульминации гражданского самовыражения обманутого в луче прожектора вновь появлялся дядя и торжественно указывал жертве иллюзии на какой-нибудь из его карманов. Из которого тот обескураженно выуживал свои часы, под всеобщий смех. Короче, в этом действе главным был не сам фокус, не ловкость рук, а тот, у кого умыкнули милый его сердцу аксессуар. Его реакция.

О, у них был в своем роде уникальный цирк! В нем выступали дрессированные морские котики. Их возили в гигантских ваннах, которые грузили в длиннющие фургоны. По ночам в одинокой тьме эти амфибии ледяных океанов вставали на передние ласты и, отливая глянцевой чернотой прорезиненной кожи, подняв морды в зенит, издавали тоскливые протяжные звуки – у-у-у!

Цирк уезжал, и они пропадали. Когда на полгода, когда на год. Чтобы однажды вернуться с рассветом. В то утро я сидел в широком васильковом кресле посреди пустого манежа, а дядя показывал фокусы. Круглая дыра в полюсе шатра пускала солнечные гало, и в сердце мальчишки навсегда вошло чудо. Я не забуду этот день никогда!

Я бредил фокусами. Дядя подарил мне книгу, называлась она, кажется, «Магия иллюзиона». Я зачитал ее до дыр. В полуночи, когда мать загоняла меня в постель, я с головой залезал под одеяло, включал фонарик и… Я считал карты, манипулировал платками, лентами, веревочками и монетами. В школе я был незаменим на всякого рода вечеринках. К восьмому классу я освоил множество фокусов, кроме одного…

Лишь одному фокусу я так и не научился – говорить «нет». Этот фокус так и не дался мне никогда. Я был безотказный малый. Со мной легко было спорить. Потому что я никогда не спорил, а сдавался сразу, хотя и держа порой некую фигу в кармане. Но на словах я был сама покладистость.

Помню, когда я в последний раз увидел дядю. В тот вечер он показал мне свой самый лучший фокус! Тогда он был уже безработным. Их бродячий цирк закрыли. Бог весть, что стало с теми ночными морскими котиками. Я боялся спросить дядю о них. Он снимал крохотную дачу под Москвой. Сидел в плетеном кресле, смотрел на желтые струны недалеких сосен и пил коньяк. Я навестил его. Высилось мягкое сухое лето. Он указал мне на кресло рядом.

– Кэп, я давно хотел тебя спросить, почему ты называешь фокусы гипотезами?

Я звал его Кэп, сокращенно от «Капитан», потому что во время своих выступлений он всегда надевал белую капитанскую фуражку с огромной кокардой. Он называл фокусы гипотезами. Я никогда не понимал этого.

– Хм… Знаешь, что в фокусе главное?

– Представление? Восторг публики?

– Это все сиюминутное. Но есть нечто, что остается со зрителем навсегда.

– И что это?

– Его предположение о том, как этот черт в звездчатой мантии такую штуку провернул.

Мы помолчали. А потом он спросил.

– Который час?

– Восемь… То есть двадцать ноль-ноль, – ответил я, памятуя, что во времени, как и во всем остальном, он любит точность.

Светило висело градусах в тридцати. Стоял вечер. Было тихо и тепло.

– В этот час еще только однажды солнца не будет для меня над горизонтом, – тихо промолвил он.

Ей-богу, я был заинтригован! Что бы это значило?

Тогда я разговаривал с ним в последний раз. Он умер осенью. Очень как-то буднично и мирно. Он лег спать, и во сне у него остановилось сердце. После похорон я пришел в этот домишко забрать по его завещанию кое-какие вещи. В первой же комнате на стене висел отрывной календарь, на странице что-то было обведено красным фломастером. Я посмотрел поближе. Это был день его смерти. На листке, как это часто бывает в отрывных календарях, обозначались с точностью до минуты времена восхода и захода солнца. Так вот – время захода солнца в этот день было двадцать ноль-ноль. Тут я вспомнил тот наш давешний летний разговор. Я до сих пор недоумеваю – как он это сделал? Каюсь, у меня до сих пор нет ни одной гипотезы! Воистину, он был великим фокусником!

Видите сами, у меня был хороший старт. О родителях своих я тоже ничего плохого сказать не могу – кроме одного. Они вложили в меня все, что могли. То есть – лепили по своему образу и подобию. И, следуя их мечте, я поступил учиться на эскулапа. Спасибо фокусам, память у меня была отменная. Я мог за ночь выучить наизусть анатомический атлас на латыни, но не мог заставить себя найти в этом смысл. К тому же я был патологически брезглив… Короче, из меда меня вскоре выперли, так как на первом курсе я пристрастился к морфину.

Так вылезла наружу моя истинная суть – бежать от действительности, по-страусиному прятать голову в песок… И вот с того самого времени, как мой кореш, лаборант Лизунов, вколол мне, лежащему на кушетке в ординаторской областной психушки, в которой я подрабатывал тогда санитаром, первые полтора куба. Да, вот с того самого момента и до… До того, как я, извиваясь саламандрой, скользил по заблеванной мною же чешуе ступенек реабилитационных отходняков, навалившись на хрупкие плечи Маши. И до того самого момента жизнь моя точь-в-точь напоминала ад. Были небольшие взлеты из темноты в темноту, но в основном…

Да, я помню один чудный сон, похожий на сказку. В котором я лицезрел бесконечную шахматную доску. Я передвигал по этой доске людей. Я знал о них все. А они даже не догадывались о моем существовании. Это были люди-фигуры разной силы и ценности. Я строил комбинации. Совершенные, как круги на воде. А потом неожиданно кидал сверху горсть серебряных монет, внося в строгую геометрию непредсказуемость и иллюзию… И даже тогда, когда поле сражения превращалось в подстилку блохастой собаки, – даже тогда я отчетливо видел все решения.

Много лет этот сон оставался самым ярким моим воспоминанием о том времени. В тяжелые минуты, когда было невмоготу настолько, что я готов был вмазаться хоть гуталином, воспоминание это грело меня. Благо доска та всегда под рукой. А люди? Люди же – вот они.

Впрочем, с тех пор, как я встретил Машу, в моей жизни установились совсем другие приоритеты. Как мы с ней познакомились? На суде. На котором судили сразу всех ее на тот момент здравствующих родственников, а она выступала всесокрушающим молотом правды. На вид молот этот был невесом и прекрасен!

И я там был. Вещал что-то, будучи свидетелем. Два обдолбанных софиста в качестве свидетелей – я и Лизунов – это, конечно, номер. И все же…

Дело было так. Ее младший брат с компанией себе подобных избили какого-то мужика. Началось следствие. А мы с Лизуновым держали небольшой гешефт – поддельные справки по дурке. Ее братана кто-то навел, ну он со страху к нам и обратился. Я, конечно, понимал, что при глубоком разбирательстве справка сия не прокатит, но для формального следствия могла свою роль сыграть. Сместить мальца с первых ролей. Но справка эта все же в дело попала. Мария узнала об этом и на суде, выступая как свидетель защиты, требовала признать ее недействительной, так как это все инсинуации против ее брата, который на самом деле прекрасный и притом совершенно вменяемый человек. Короче, бочка покатилась в нашу с Лизуновым сторону. Мы держались мертво, как пуговицы, прилипшие к жопе слона: ничего не знаем! В итоге мальца признали за свои поступки отвечающим, и он пошел паровозом, то есть главным фигурантом.

Суд закончился. Комната судебного заседания опустела. Остались только двое. Я и Маша. Она сидела на скамейке, опустив голову, и перебирала какие-то бумаги. Она перекладывала листик за листиком, делая вид, что внимательно рассматривает их.

Мне показалось, что она всхлипнула. Я встал и огляделся. Рядом со скамьей подсудимых стоял решетчатый куб. Клетка для особо опасных. Она была пуста и открыта. Кто-то опрометчиво посчитал, что особо опасных в данный момент здесь нет. А зря! Я забрался внутрь, закрыл за собой дверь, сел на прикрученный к полу табурет и взялся руками за прутья. Я думал, это рассмешит ее. Не тут-то было – она даже не оглянулась. Я тихонько позвал: «Маша!» Она повернула голову. Я понял, что ошибся. В выражении ее лица не предполагались всхлипы. Она смотрела спокойно и сурово. Я растерялся и не нашел ничего лучшего, чем спросить: «Ты помнишь меня?» Она поднялась, собрала свои бумаги в охапку. Отчеканила: «Нет». И вышла из комнаты.

Спустя какое-то время на моем телефоне раздался звонок. Я принял вызов. Это была она. Да-да. Я узнал бы ее голос из тысячи других. С той нашей встречи «за решеткой» прошло, кажется, две недели. Она тихо, но так же сурово, как тогда в суде, спросила: «Ты помнишь меня?» Я сказал «нет» и повесил трубку. Почему я так сделал? Просто испугался. Испугался, что она начнет давить на меня, высказывать какие-нибудь претензии… Мне казалось, что это поставит между нами нерушимую стену. А так… Была еще хоть какая-то надежда. К тому же я был занят. Я писал научную статью. Нет! Вы не ослышались – этот фармацевт-недоучка превознесся настолько, что… Это было мое глубокое наблюдение. Над некоторыми пациентами и над собой. Я писал о том, что алкоголики в критической стадии белой горячки видят кошмары, которые на самом деле не есть плод их воображения, а суть мир реальный. Скрытый от нас – но от этого еще более страшный. В нем есть свои законы, которые фундаментально прослеживаются из бреда в бред. Я их как раз и исследовал, утверждая, что если бы бред был субъективен, то никаких общих законов не проявлялось бы.

Следующая наша встреча была не сильно длиннее предыдущей. Случилась она на работе. Я зашел зачем-то в кабинет Лизунова, а там сидит она. В момент моего появления они замолчали. Поэтому я не слышал, о чем была их беседа. Ваш покорный слуга застыл на пороге. Лизунов решил проявить галантность и попытался представить нас. Он указал ей на меня: «Знакомьтесь – это Сергей! Впрочем…» Он, видимо, вспомнил суд: «Вы, наверное, помните друг друга?» На что мы хором ответили: «Нет!» Лизунов изумленно посмотрел на нас, а я шагнул в коридор и закрыл за собой дверь. Потом я спросил его, зачем она приходила. Он отвечал как-то туманно, дескать, это связано с ее братом. Меня обожгла ревнивая догадка – а вдруг у нее с Лизуновым роман. Я отбросил эту мысль, но и расспрашивать дальше не стал. Для моего ментального здоровья лучше было ничего такого о ней не знать.

Я покупал билет на электричку. Было начало мая. Безумствовала вокзальная сутолока, в которой похабник-ветерок гонялся за молодой обнаженной жарой. Все только начиналось. Омытые первой грозой асфальтовые просторы еще не успели заплевать прыщаводушные, одетые в вечные свои куртки из дерматина завсегдатаи местной юдоли прощаний. Я отошел от терминала, держа в одной руке билет, а в другой – толстый кожаный портфель… И тут увидел ее. Маша стояла в очереди. Она была одета в зеленое платье в белый горошек, а за спиной у нее висел зеленый рюкзачок с приколотой к лямке зеленой лягушкой. На деревянных ногах я подошел к ней.

– Привет!

Она посмотрела. И улыбнулась. Это было сказочно, прекрасно. Что-то скакнуло и ударило в мою грудную клетку изнутри. Это было так… Будто бы мы добрые старые друзья и не виделись целую жизнь.

Я вспоминаю то утро и… Это очень, очень странно, но мне всегда кажется, будто не было огромного вокзала. Будто бы не было толпы и суеты. А был длинный пустынный перрон. На котором только я и она. Вправо и влево рельсы, уходящие в бесконечность. Вокруг – смеющаяся от счастья молодая-премолодая зелень. Которой осенью, еще не родившейся, огненный шар, смотрящий сверху за природой, пообещал жизнь. И обещание свое сдержал! Ну как тут не смеяться от счастья? Миллионы крохотных листочков! И главное – все еще живы! Вы понимаете? Все! Еще! Живы!!!

Я вострил лыжи из города, чтобы посетить ту самую дядину дачу. Много лет я не был на ней. А тут вдруг что-то меня тюкнуло. Звонок хозяйке, и – о чудо! – домик свободен. Я заплатил с запасом, как сейчас помню, цена была какая-то смешная, кто позарится на эту рухлядь. Но не я! Я был воодушевлен. В портфеле лежали та самая книга, которую мне дядя подарил когда-то, и тот самый коньяк, который он любил.

Маша держала путь дальше. Километров за двести. В колонию, где чалился ее брат. Ему разрешили свидание. На несколько часов. А так как она была его единственной родней, то она и ехала.

Я выбросил свой билет и купил новый. На ее рейс. Так мы покатили вместе.

Это был маленький патриархальный город с древним кремлем, мостками через узенькую речушку и восхитительной радугой в полнеба. Мы переждали грозу под тонколистой ивой, которая от дождя совсем не спасала, а потом часа два бегали по магазинам, покупая все то, что обычно кладут в передачу. Она решительно не знала, что там должно быть, зато прекрасно знал я (достаточно вспомнить, где я работал). Мы сняли номер в старинной гостинице, и я отвез ее на такси к проходной колонии. Условились – она позвонит мне, и я ее заберу.

Я сидел в номере, смотрел на прозрачный сквер за окном, вдыхал запах нырнувшей в рыхлую землю тучи. И ждал звонка. Вместо звонка тихо открылась дверь, и в комнату вошла Маша. Я собрался было спросить, почему она так рано и почему не позвонила, но… Промолчал, улыбаясь. А она, как тень, скользнула на стул, стоявший в углу, и замерла, обняв колени руками.

Тут я увидел, что под левым глазом у нее внушительных размеров синяк. Меня прямо сорвало от окна к ее коленям.

– Что случилось?

Она молча смотрела на меня. В огромных глазах были… Я даже не знаю, как это описать – такие боль и отчаяние, такие… Отстраненные. Не простые, телесные, человеческие, а… Словно автоматной очередью нарисованные.

– Я понял. Это он ударил.

Я сел на пол рядом с ее стулом. У ее ног.

– Нет. Это случайно вышло. Я сама виновата. Я хотела ему объяснить, а… Он обиделся, пытался уйти. Я удерживала его за локоть. Он вырвался. Неосторожно взмахнул…

Все это из-за меня! Подумал я. Из-за той дурацкой справки. Я нащупал ее безвольно упавшую руку. Притянул ее пальцы к губам и поцеловал.

– Милая моя, мы с тобой созданы не для этого, для другого мира.

– Для какого?

– Для другого! Я… Я покажу тебе его.

В ее глазах мелькнула насмешка. Все-таки она была добрым лукавым чертенком.

– Сомневаюсь, что я хочу этот мир увидеть.

Я встал перед ней в полный рост и протянул ей открытые ладони.

– Держись за меня! С этой минуты я – сама надежность!

– Стоп! – она вскинула голову и прищурилась. – А мы носки в ящик положили?

– М-м-м… Вроде да. Я помню, в той галантерее, где перед входом лужа была – не пройти, с десяток купили. А почему ты спросила? Забыли? В ящике не оказалось?

Она пожала плечами. Что-то несказанно теплое разлилось в моем сердце. Носки! Это так просто. Я сел перед ней на корточки и почти затараторил.

– А ведь теперь у нас многое есть – ты, я, общая забота об Антоне… И носки! Это самое главное! Я вдруг почувствовал наш с тобой дом. Носки… Пусть пока не мои, но… Все же ведь впереди, правда?

– Правда! – тихо ответила она и погладила меня по голове.

– Пойдем поужинаем куда-нибудь?

– Куда я с таким пойду…

– Да… Я сейчас. Сбегаю, куплю что-нибудь.

До спинки кровати чуть доставал свет уличного фонаря. На столе стоял едва начатый коньяк. А мы так и пролежали всю ночь. Рядом, взявшись за руки. Один час сменял другой, а волшебство все не иссякало. Оно обрело свою ясную силу и даже плоть. Оно мерцало в темноте. Металось по комнате, словно оно в клетке, а мы не отпускаем. Пульсировало, отбрасывая отсветы на наши лица.

Но по приезду меня все же накрыло. Я наконец-то узнал, зачем она приходила к Лизунову. Она требовала от него прекратить незаконную продажу справок. Вот какой она была тогда – моя Машенька! Честной, бескомпромиссной! Лизунов, конечно же, пообещал. Но я жутко испугался! Испугался, что она узнает о моем участии в этом деле. Испугался, что мне все же придется сказать ей правду и она меня возненавидит. Короче, я ушел в клинч. Не отвечал на ее звонки, игнорировал смс. А что я мог ей сказать?

Но все же… Однажды я открыл глаза и увидел ее сидящей у изголовья кровати. В руке она держала бутылочку гранатового сока. Я смутно вспомнил, как в полубреду услышал звонок, как-то доковылял до двери, открыл. А потом – провал. Она протянула мне бутылочку.

– Пей!

– Господи, это же… Бесполезно!

Я давился, пил. Сок тек по моей шее. И внутри, и снаружи, словно венозная кровь. Я был весь в этом соке.

– Тебе нужна помощь. Одевайся, я… Где у тебя все?

– Нет. Нет! Я сам! Вот увидишь! Я сам! Только побудь со мной.

Она сидела рядом, держала меня за руку, а я в очередной раз проходил этот тошнотворный путь назад. Это было умирание наоборот. Смерть, вот уже неделю как поселившаяся во мне и не платящая аренду. Смерть, таращащая пустые глазницы и клянчащая свою копеечку на пропитание моего вечного умирания. Вот та самая смерть, страшно оборачиваясь в мою сторону на каждый мой стон, медленно собирала свои грязные вещи, разбросанные по углам моей темной души. По моей пергаментной коже, задевая волоски своим теплым ветерком, тихо-тихо ползла жизнь.

Когда мне стало чуть лучше, мы начали регулярно гулять по парку. Это был большой, местами почти дикий парк. И вот как то раз…

Было холодное раннее утро. Мы медленно брели. Я держал Машу за руку. И вдруг как-то резко потемнело. Потом пошел снег. Он падал отвесно и бесшумно огромными бесформенными хлопьями. Это в мае-то! Мы были изумлены. Он шел и шел, выбеляя уже окрепшую зелень травы. Ложился мелкими сугробчиками под бордюры аллей. Я выспренно взмахнул руками и взял ее за плечи. Легкость воскресшего тела тянула меня к небу.

– Теперь мы с тобой видели все!

– Да уж! Застать такой каприз природы…

– Нет! Я имею в виду… И листочки, и сугробы. И жизнь, и смерть. Но… Знаешь, что самое главное?

– Что?

– Мы видели это вместе!

День разгорался. Справа, со стороны солнца, шла плотная теплая стена. Снег стремительно таял. Машка лепила снежки и, смеясь, бросала в меня. А я даже нагнуться не мог. Просто вяло уворачивался.

На одном из деревьев сидели птички. Их была тьма-тьмущая. От их мельтешения гвалт стоял. Маша подошла поближе, протянула руку. И – о чудо! Одна птичка подлетела, вспорхнула крыльями, тормозя свой полет, почти перевернулась на спину, выставив вперед лапки, и вцепилась ими в Машкин палец. Она смотрела на меня. Ее лицо выражало неописуемый восторг. Птичка доверчиво пригнулась к ее ладони. А я вообще перестал понимать, в каком мире я нахожусь.

Так прошло пять лет.

Дальнейшее вы знаете – и чертово колесо, и Машкин брат, поднявшийся с малолетки.

Брата зовут Антон. Он откинулся и мыкается. На работу, по бакланско-тюремному прошлому, его не берут. А участковый, который осуществляет надзор за ним, все намекает на то, что бедолага – псих. И выходит по всему, что зря Машка старалась. Он живет теперь в квартире ее, царствие небесное, родителей. Она носит ему деньги и обеды в судке. Пару раз и я сподобился быть транспортером щей в его убогое жилище. Парень он душный, с ним вообще ни о чем говорить нельзя, если заискивающе не поддакивать. А он обо всем знает, по всякому поводу имеет свое уверенное суждение. Короче, если что поперек, у него прям забрало падает – форменная истерика: вы психом меня считаете, что ли? И так далее… Лично я не видел, но слышал – была пара случаев, когда он, отстаивая свое мнение, в споре хватался за нож…

Антону кто-то напел, видать, дружки его по отсидке, дескать, ограбить ювелирный салон – дело верное. Зашел, витрины разбил, брюлики в сидр покидал – и в шоколаде. Бог его весть, что еще они ему там нарисовали… Парень заряжен был по самые гланды. Такой уверенности в себе я даже в бульдозере не встречал. Так мстят всему миру! Или участковому… Но в этой башке торчала стена, двигающаяся поступательно. И стена эта снесет все разумные доводы, как ледник снес мамонтов с древнерусской равнины. Но на этот раз очень быстро.

В тот вечер…

Маша и Антон сидели за столом, а Сергей мотался по кухне туда-сюда, словно маятник. Уже все аргументы перебрал. И «ваша затея полный бред». И «такими делами занимаются исключительно гопники». А малец ни в какую. И самое поганое, Сергей это чувствовал: Машка хоть и молчит, а где-то на Антоновой стороне. Он посмотрел на Марию. Она на него… «Нет!» – сказал Сергей. «Добро! Не хочешь – отойди в сторону», – подвел итог ее брат.

Антон ушел, а Сергей зажег газ, поставил на плиту чайник, закурил и посмотрел на Машу.

– Нет… Ну это бред какой-то… Я на это не пойду! Скажи ему – мы на это не пойдем!

Маша сделалась твердая и холодная, будто ее в жидкий азот опустили. Глянула на Сергея таким взглядом, какого он отродясь не видывал, и отчеканила удар за ударом, будто стеклодув сбрасывает с полки бракованные бутыли одну за другой.

– Нам пора расстаться с тобой. Я думаю об этом… Давно. Эти. Отношения. Ранят. Меня.