Туман в кровавом переулке

Мисс Хадли жестом пригласила меня следовать за ней, и мы прошли внутрь: по лестнице вверх вели ковровые дорожки, двери по обе стороны скрывали комнаты, наполненные тишиной и запахом старых книг, полированного дерева и давно хранящихся секретов.

– Начнём с главного этажа, сэр, – сказала она, и её каблуки ровно, размеренно стучали по паркету, будто метроном.

Гостинаяоказалась первой. Просторная, с высоким потолком, украшенным лепниной. На стенах – тёмно-зелёные обои с золотистым узором, над камином – портрет какого-то важного джентльмена в парадном облачении; вероятно, прежнего хозяина. В камине уже тлели угли, наполняя комнату сухим теплом. Два кожаных кресла и массивный диван образовывали небольшой островок у огня, рядом – низкий столик, на котором стояли шахматы. Казалось, здесь не столько отдыхали, сколько обсуждали серьёзные дела или вели длинные вечера в тишине.

Далее мы перешли в столовую. Там господствовал длинный дубовый стол, за которым могло разместиться не меньше десятка гостей. Канделябры на стенах, тяжёлые портьеры на окнах и буфет с посудой из тонкого фарфора подчёркивали, что это место не для повседневной трапезы, а для демонстрации статуса. Я усмехнулся про себя: неужели мне когда-нибудь придётся сидеть здесь во главе стола?

Следующей была библиотека– и тут я остановился дольше. Стены от пола до потолка уставлены шкафами, в которых рядами стояли книги в кожаных переплётах. Запах пыли и старой бумаги окутывал помещение особой тишиной, словно даже шаги здесь звучали мягче. В центре – письменный стол с чернильницей и лампой под зелёным абажуром, а возле окна – широкое кресло, где, вероятно, можно было часами читать. Эта комната была первой, что показалась мне близкой.

Затем мы поднялись по лестнице.

– Здесь расположены личные покои, сэр, – сказала экономка, открывая дверь в спальню.

Комната встретила меня просторностью и холодом: высокая кровать с балдахином, белые простыни, аккуратно заправленные, комод с зеркалом, у окна – кресло с покрывалом. Всё это выглядело так, словно хозяин должен был вот-вот вернуться, хотя на самом деле хозяином теперь считался я.

Рядом находилась гостевая спальня, куда, по словам миссис Хадли, можно было разместить приезжих гостей. Там было скромнее: кровать поменьше, пара стульев, шкаф и всё.

Мы прошли дальше – в кабинет викария. На столе аккуратно лежали канцелярские принадлежности, чернильница, стопка бумаги. Окно выходило на церковный двор, и я сразу понял, что именно здесь мне предстоит проводить большую часть времени, обдумывая проповеди и отчёты.

Наконец, мы заглянули в маленькую часовню, устроенную прямо в доме. Там было узкое окно с витражом, простая скамья и небольшой алтарь. Экономка пояснила, что здесь молились те, кто не мог посетить главную церковь.

Спустившись снова вниз, мы прошли мимо кухонных помещений. Там уже хлопотала прислуга: повариха, молодая горничная, мальчишка-разносчик. Запах свежеиспечённого хлеба пробрался в нос, и в этот миг я осознал, что весь этот дом – живой организм, в котором каждое существо знает своё место. Кроме меня.

Миссис Хадли остановилась и, сложив руки, сказала:

– Вот и всё, сэр. Ваш дом теперь в полном вашем распоряжении. Мы будем следить за порядком. Если вам что-то потребуется – достаточно сказать мне.

Я кивнул, пытаясь скрыть смешанное чувство удивления, неловкости и лёгкой тревоги. Всё здесь было чересчур большим, чересчур ухоженным, словно я оказался не в доме, а в тщательно расставленной декорации, где главная роль досталась мне без репетиций.

Время ужина наступило неожиданно быстро. Я ещё не успел толком обжиться в доме, а уже оказался в той самой просторной столовой с дубовым столом, за которым могло разместиться полгорода.

Меня усадили во главе стола – туда, где, несомненно, сидели прежние викарии, возможно, куда более достойные и уверенные, чем я. Огромный зал казался пустым, хотя в нём звучали шаги, звон тарелок и приглушённые голоса прислуги.

Сначала подали густой суп из дичи – ароматный, с лёгким привкусом розмарина. Затем на серебряных блюдцах появился запечённый лосось с лимоном и травами, а следом – жаркое из телятины с подливкой, которую лили, словно драгоценный соус, осторожно, капля за каплей. Всё это сопровождалось свежим хлебом, мягким и тёплым, словно только что из печи.

Каждое блюдо выставлялось с почтением, словно я был важной особой. Горничные кланялись едва заметно, но с должной церемонностью. Повариха изредка выглядывала из-за двери, чтобы убедиться, что мне всё угодно. Даже мальчишка-разносчик, едва ли достигший пятнадцати лет, низко склонял голову, подавая графин с водой.

Но чем изысканнее становилась трапеза, тем сильнее я ощущал пустоту. За этим громадным столом сидел только я, и гулкая тишина между звоном приборов казалась невыносимой. Я ловил себя на том, что жую слишком медленно, будто тяну время, или, наоборот, проглатываю куски почти не разжёвывая – лишь бы ускорить этот спектакль.

Я вспомнил свой лондонский угол, где единственной роскошью была бутылка виски, и где трапеза состояла чаще всего из хлеба да холодного сыра. Там, по крайней мере, никто не разыгрывал передо мной пьесу почтения.

Когда на стол подали десерт – яблочный пирог с корицей и гвоздикой, сладкий, но с лёгкой горчинкой, – я почувствовал, что сил больше нет. Не от еды, а от навязчивого ощущения: я здесь чужак.

– Благодарю, – тихо произнёс я, откладывая приборы.

Прислуга кивнула почти синхронно и тут же начала убирать со стола, двигаясь так слаженно, словно репетировали этот ужин заранее. Я поднялся, ощущая тяжесть в желудке и в мыслях. В этот вечер стало предельно ясно: не только город, но и сам дом будет испытывать меня на прочность.

Я улёгся в свою новую постель, мягкую до неприличия. Матрас словно поглощал тело, принимая каждую его линию, а простыни пахли свежестью – лёгким ароматом лаванды и мыла. Казалось, будто я оказался не в доме священнослужителя, а в гостинице для богатых путешественников.

Лениво перевернулся на бок, глядя на резной балдахин, уходящий в темноту. Тишина в доме стояла особенная – не городская, с её гулом и шагами, и не монастырская, строгая и звенящая молитвой. Это была тишина больших пустых комнат, где каждый звук отдавался эхом.

Мысли не давали покоя. Прислуга. Я слишком отчётливо видел, как они кланялись мне за ужином, как тщательно старались угодить каждому моему движению. Но это было лишь подобие уважения. Оно обращено не ко мне – к должности, к мантии, к самому дому.

Я – их новый викарий. Чужак, которого судьба занесла в Йорк. Чтобы выжить здесь, нужно стать своим. Нужно говорить с ними, узнавать их привычки, их истории. Пусть видят во мне не только хозяина, но и человека.

Тут же вспомнилась экономка, мисс Хадли, её быстрый шаг и внимательный взгляд. Словно она оценила меня с первого мгновения – и теперь наблюдает, как я впишусь в этот дом. Остальные, более молчаливые, но всё же бросали взгляды: любопытство, смешанное с осторожностью.

Перевернулся на спину, сцепив руки на груди. Впереди была долгая жизнь в этом месте, и я понимал: без их расположения и доверия дни будут невыносимыми. Сон постепенно подкрадывался, но вместе с ним приходило странное ощущение: словно в доме кто-то ещё не спал. Будто за стеной, внизу, по коридорам скользили тихие шаги. Я прислушался – и лишь тяжёлые часы в гостиной пробили половину одиннадцатого. Глубоко вздохнул, решив отогнать лишние мысли. Завтра я начну знакомство. Завтра сделаю первый шаг.

♱♱♱

Утро встретило меня проливным дождём. Тяжёлые капли с гулким шёпотом били по окнам, стекали тонкими ручьями, и казалось, сам город утонул в серой завесе. Я быстро перекусил – чай, немного хлеба с маслом и ломоть холодного мяса. Всё это показалось каким-то спешным, незначительным – лишь топливо для предстоящего дня.

Натянув тёмное пальто и застегнув его на все пуговицы, я надел чёрные кожаные перчатки. Шляпа с широкими полями скрыла часть лица, оставив лишь подбородок и линию губ, а в руку я взял массивный зонт с деревянной ручкой. На мгновение я выглядел скорее как сыщик, чем как викарий.

Я уже тянулся к дверной ручке, когда за спиной раздался негромкий голос:

– Сэр Эдмунд, – это была мисс Хадли. Она стояла в коридоре, сложив руки на животе, и смотрела на меня с тем самым выражением, в котором смешивались забота и скрытая тревога. – Прошу вас быть осторожным. Город этот… своеобразный. Особенно в такую погоду.

Я слегка нахмурился, но не перебил её.

– Вернитесь непременно к ужину, сэр, – добавила она чуть мягче и, склонив голову, улыбнулась так, будто это была не просьба, а пожелание. – И пусть ваш день будет добрым.

Я кивнул, не находя нужных слов, и всё же в её тоне было нечто, что застряло у меня в мыслях. Осторожным… Почему именно это слово?

Открыв дверь, шагнул на улицу. Влажный воздух ударил в лицо, дождь мгновенно зашуршал по зонту, а мостовая под ногами блестела, словно натёртая чёрным лаком. Город Йорк, ещё вчера загадочный и туманный, теперь встретил меня ливнем, который обещал испытать терпение и силу воли.

Дорога к церкви оказалась короче, чем я ожидал: дождь гнал вперёд, не позволяя задерживаться. Зонт, казалось, вот-вот вывернет наизнанку, и я скорее бежал, чем шёл, слыша под ногами хлюпанье мокрой мостовой и плеск колёс редких повозок.

Когда я, наконец, добрался до храма, сердце облегчённо ёкнуло – знакомые каменные стены и строгие башни вынырнули из дождливой серости, словно единственное убежище во всём городе. Я торопливо вошёл внутрь, громко захлопнув тяжёлую дверь за собой.

Внутри было прохладно и тихо, только отдалённый капель воды с моего пальто нарушал покой. Я снял верхнюю одежду, повесив её на массивный деревянный крючок у входа. Шляпу и перчатки положил рядом. Влажная ткань пальто парила, отдавая запах сырости и улицы, будто сам дождь проник в стены церкви.

И всё же это место дышало чем-то иным – здесь царила неторопливая торжественность. Полутёмные ряды скамей, тусклый свет из узких окон, и алтарь, укрытый белой тканью, словно ждущий служения.

Я подошёл ближе, склонил голову и, опустившись на колени, начал утреннюю молитву. Слова шли тяжело: голос дрожал от холода и усталости, но постепенно дыхание стало ровнее, а мысли – чище. В полумраке церкви мои слова звучали особенно отчётливо, будто стены слушали внимательнее, чем когда-либо прежде.

На мгновение показалось, что здесь, в этой маленькой йоркской церкви, я ближе к Богу, чем в величественном соборе Лондона. Возможно, из-за тишины, возможно, из-за собственной одиночной фигуры на фоне пустого храма. Я перекрестился, чувствуя, как медленно, но верно приходит некое спокойствие – редкое утро, когда молитва не была лишь долгом, а чем-то большим.

Я перекрестился в последний раз и хотел уже вновь погрузиться в молитву, как дверь распахнулась с резким скрипом, эхом разлетевшимся по пустому храму. Вбежала мисс Паркс – в своём дьяконском облачении, с подолом, сбившимся набок, и лицом, белым, словно мука.

– Святой отец! Святой отец! – её голос дрожал, визгливый и слишком громкий для этих стен. – У нас беда! Идёмте быстрее!

Я медленно поднял голову, неохотно отрываясь от алтаря. Близость к Богу в эти мгновения казалась куда важнее земных хлопот, и раздражение кольнуло меня в сердце. Но Паркс явно не из тех женщин, что станут тревожить по пустякам.

– Что случилось, мисс Паркс? – спросил я, вставая с колен.

Она подошла ближе, тяжело дыша после спешки. Руки её сжались в маленькие комки, глаза округлились, и в них плескался не только страх, но и странное волнение.

– В колокольне… – начала она, запинаясь, – нашли мёртвую… леди Шейлу.

Холод пробежал по спине. Имя это мне было знакомо: богатая вдова, одна из щедрейших жертвовательниц прихода, накануне я успел изучить некоторых прихожан. Женщина влиятельная, с устоявшейся репутацией в обществе Йорка. И вот теперь – мертва.

Моя рука сама собой легла на грудь, где висел крест. Я почувствовал, как молитвенное тепло, накопленное за утро, сменилось другим – тревогой, гулкой, тяжёлой.

– Покажите дорогу, – вымолвил я наконец, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Мисс Паркс торопливо кивнула, прижимая руки к груди, и развернулась к дверце сбоку от алтаря, ведущей к винтовой лестнице в колокольню. Мы двинулись туда. Камень был сырой, холодный, и каждый шаг отдавался гулким эхом. Тусклый свет пробивался лишь сквозь редкие бойницы, да дрожащая свеча в руках мисс Паркс мерцала, бросая пляшущие тени на стены. Воздух становился всё более затхлым, с примесью влажности и железа.

– Я… я сама не заходила, – пролепетала она, поднимаясь впереди меня и судорожно цепляясь рукой за каменные перила. – Но звонарь Томас… он первый увидел… и выбежал, словно его самого черт погнал.

Лестница вывела нас к массивной дубовой двери, обитой ржавыми гвоздями. Мисс Паркс замялась, словно боялась открыть её первой. Я толкнул дверь плечом – та с протяжным стоном поддалась.

Запах ударил мгновенно. Не смрад разложения – прошло слишком мало времени, – а острое, металлическое дыхание крови, смешанное с холодом камня и пылью. Внутри колокольни было полутемно: сквозь узкие окна просачивался утренний свет, размытый дождём и туманом, создавая ощущение, что само пространство застыло.

Она лежала у основания колокола. Леди Шейла. Её фигура казалась нелепо неестественной на грубом полу. Нарядное платье цвета ночного индиго было смято и запачкано, жемчужное ожерелье перекосилось и порвалось – несколько бусин рассыпались вокруг, словно глаза без век глядели в пустоту.

Голова её была странно запрокинута, рот полуоткрыт, а в уголке губ темнел след крови. Лицо – восковое, побледневшее, с застывшим выражением ужаса. Вокруг шеи выделялся багровый след, будто сдавленный петлёй или верёвкой.

Я замер. Даже дыхание остановилось. Это было не просто несчастье, не случайность. Взгляд мой скользнул к тяжёлому канату, свисающему от колокола: он был оборван, конец его лежал рядом с телом.

– Господи милостивый… – прошептала мисс Паркс, прижимая ладонь к губам и крестясь поспешно, так, что пальцы сбивались. – Неужели она повесилась…

Я не ответил. Грудь жгло странное чувство: смесь священного долга, страха и холодного предчувствия, что в Йорке меня ждёт вовсе не спокойная служба викария.

Прошел час, наполненный тревожной суетой. Прибывшие полицейские в серых плащах и мокрых от дождя шляпах деловито переговаривались между собой, словно находились на базарной площади, а не в святом месте. Они осторожно подняли тело бедной леди Шейлы, завернули в плотное покрывало и вынесли вниз, оставив после себя лишь влажные следы сапог и горький запах карболки, которой сбрызнули пол.

Колокольня вновь погрузилась в тишину. Только капли дождя пробивались сквозь трещины в оконных рамах и ритмично падали на камень. Я остался один.

Трудно было поверить, что знатная дама, известная своими благотворительными ужинами и вечной улыбкой на балу, сама наложила на себя руки. Да ещё здесь, в холодной, сырой колокольне. Что привело её на эту лестницу, вдали от прислуги, друзей, от привычного комфорта?

Я присел на корточки у места, где покоилась Шейла. Каменный пол был испачкан тёмным пятном – не кровь, скорее влага, которую тело вобрало и оставило после себя. Несколько жемчужин так и остались рассыпаны у колокольного каната. Я поднял одну: холодная, гладкая, но странно треснувшая, будто кто-то с силой наступил на неё каблуком.

Канат свисал сверху, оборванный. Конец его был разлохмачен, как если бы его рвали руками или тупым ножом. И всё же… самоубийца вряд ли стал бы тратить силы, чтобы так неуклюже порвать прочное волокно.

На каменной стене, чуть в стороне от тела, я заметил потёртое пятно, словно кто-то в отчаянии или борьбе опёрся ладонью, оставив след влажной кожи. Чуть выше – глубокая царапина, выведенная чем-то острым. Не похоже на случайность.

Я обвёл взглядом пространство. Вся колокольня, казалось, дышала сыростью и тенью, но чем дольше я смотрел, тем сильнее росло ощущение, что здесь кто-то ещё был. И этот кто-то не хотел, чтобы его нашли.

Я невольно прошептал вслух:

– Нет… Леди Шейла не могла прийти сюда одна.

Я спустился вниз, шаги мои гулко отдавались по каменной лестнице. У подножия колокольни меня встретила мисс Паркс, всё ещё взволнованная, но старавшаяся держать себя в руках. На её щёках проступили красные пятна, а пальцы теребили подол рясы.

– Мисс Паркс, – обратился я к ней ровно, стараясь не показывать собственных сомнений, – дайте мне адрес леди Шейлы. Мне необходимо навестить её дом.

Она вскинула на меня глаза, полные непонимания, но всё же послушно произнесла:

– Бейли-стрит, особняк под номером двадцать шесть, святой отец. Там живёт её семья… то есть… жила.

Я кивнул, поблагодарил, натянул верхнюю одежду и направился к выходу. На улице дождь не унимался. Тёмные лужи блестели в свете редких фонарей, а в тумане угадывались силуэты людей. Возле церкви ещё стояли полицейские. Они курили, пряча папиросы в ладонях от ветра. Казалось, их мало заботило происшедшее.

Я подошёл ближе, поправив перчатки и расправив воротник пальто:

– Господа, – произнёс я твёрдо, – я сам отправлюсь в дом леди Шейлы и займусь организацией её похорон.

Один из них, долговязый мужчина с бледным лицом и усами, лениво взглянул на меня и хмыкнул:

– Делайте что хотите, отец. Нам-то что? Женщина покончила с собой – конец истории.

Второй, моложе, махнул рукой, будто отгонял назойливую муху:

– Верно. Вон хоть и богатая была, а толку? Сама решила судьбу. Мы своё дело сделали.

Я ощутил, как во мне вскипает негодование, но лишь холодно поклонил голову и отошёл. Их равнодушие казалось не просто грубым – оно было оскорблением самой памяти о женщине, которую, быть может, убили.

Торопливо раскрыл зонт и сделал шаг в дождь. Сырое утро Йорка встретило меня шумом копыт на мостовой и карканьем ворон, сидевших на крышах. Впереди ждала Бейли-стрит и дом, в стенах которого могли скрываться ответы.

Повозка мягко покачивалась на ухабах, колёса звонко стучали по мостовой, и серый Йорк постепенно открывался мне новыми фасадами – то строгими домами из красного кирпича, то резными воротами, за которыми скрывались богатые сады. Наконец, лошади остановились у массивных чугунных ворот, украшенных гербом, и я вышел под нескончаемый дождь.

Особняк леди Шейлы возвышался на небольшом пригорке, словно насмешливо глядя на весь город сверху вниз. Дом был мрачноват: тяжёлые стены из тёмного камня, высокие узкие окна, крыша, утопавшая в тумане. Фонари у ворот горели бледным светом, и казалось, что сама усадьба сопротивляется приходу незваных гостей.

Дворецкий открыл дверь почти сразу – видимо, шаги мои и стук зонта по мостовой донёсся сквозь гулкий холл. Это был высокий мужчина лет пятидесяти, худой, вытянутый, как свеча. На нём был безупречно сидящий чёрный сюртук, воротничок бел как снег, а седина тщательно зачёсана назад. Его лицо – резкое, словно высеченное из камня, но в глазах промелькнуло неподдельное удивление.

– Святой отец? – произнёс он низким голосом, в котором слышалось недоумение. – Простите, но леди Шейлы нет дома. Вы, вероятно, ошиблись адресом.

Я снял перчатку и, вытирая зонт у порога, посмотрел на него внимательно, словно на подозреваемого:

– Напротив, – ответил я холодно. – Я именно вас и искал.

Дворецкий чуть заметно вздрогнул, словно мои слова нарушили привычный порядок вещей. На мгновение в его глазах блеснула тень тревоги.

– Меня?.. – переспросил он осторожно, опустив взгляд. – Но в чём… в чём дело, святой отец?

Я шагнул внутрь холла, где пахло воском и старой мебелью, и закрыл за собой дверь. Тишина особняка навалилась сразу, как могила.

– Нам нужно поговорить о вашей хозяйке, – сказал я твёрдо. – И прямо сейчас.

Мы прошли через длинный коридор, где портреты предков Шейлы в позолоченных рамах глядели на нас с потемневших холстов, будто каждый пытался что-то прошептать мне на ухо. Дворецкий шагал впереди почти бесшумно, его тонкие ноги двигались с удивительной лёгкостью для столь высокого мужчины.

Гостиная встретила нас теплом камина, потрескиванием поленьев и мягким светом лампы под тяжёлым абажуром. Комната была обставлена богато: тяжёлые бордовые шторы, дубовый столик с изящными резными ножками, несколько кресел с высокими спинками. В воздухе витал запах табака и старых книг.

Дворецкий пригласил меня сесть и сам остался стоять, словно не имея права присесть рядом. Я положил шляпу на столик и, глядя на него поверх сцепленных пальцев, произнёс:

– Сожалею, что именно мне приходится сообщать вам эту новость. Сегодня утром, в колокольне церкви святого Креста, было найдено тело вашей хозяйки.

Его лицо вытянулось, и впервые строгость уступила место подлинному ужасу. Седые брови дрогнули, губы побелели. Он сделал шаг назад, ухватился за спинку кресла, будто боясь упасть.

– Мёртвой?.. – выдохнул он сдавленным голосом. – Этого… не может быть…

– Увы, – сказал я спокойно, хотя сам чувствовал, как неприятная дрожь пробежала по коже. – Всё указывает на… самоубийство.

Дворецкий широко раскрыл глаза, и в них отразилось не только потрясение, но и глубокое неверие.

– Нет… нет! Леди Шейла никогда… – он оборвал фразу, будто испугался собственных слов. – Она не могла, святой отец. Вы должны мне поверить.

Я внимательно наблюдал за ним. В его голосе звучала неподдельная боль, но в то же время в каждом его движении было что-то сдержанное, словно он знал больше, чем хотел выдать.

– Тогда расскажите, – тихо произнёс я. – Что вы знаете о своей хозяйке, мистер…?

– Грейвс, – сказал он, выпрямляясь, но голос его дрогнул. – Джонатан Грейвс. Я служу в этом доме более двадцати лет. И готов поклясться: моя госпожа не покончила бы с собой.

Он тяжело вздохнул и провёл рукой по седым вискам.

– В последние дни… с ней что-то происходило. Она была сама не своя. Но… прошу вас, святой отец, – он наклонился чуть ближе, – если вы вознамерились расследовать её смерть, вам стоит быть очень осторожным.

Я наклонился чуть вперёд, сцепив пальцы на колене, и всмотрелся в лицо Грейвса. Его глаза бегали по комнате, будто он искал спасительные слова на обоях или в огне камина.

– Что именно вы имеете в виду, мистер Грейвс? – спросил я мягко, но настойчиво. – С чем было связано её состояние?

Дворецкий сглотнул, и на мгновение в его позе исчезла выправка, так тщательно выработанная годами службы.

– Последние две недели леди Шейла была… встревожена, – начал он осторожно. – Она почти не выходила из дома. Перестала принимать гостей, хотя раньше каждое воскресенье у нас собиралось полгорода. Её лицо изменилось, взгляд – будто она видела то, чего никто другой не замечал.

Он замолчал, затем опустил голос до шёпота:

– Несколько раз я заставал её в библиотеке… она сидела в темноте, не зажигая свечей, и смотрела в одну точку. Когда я осмелился спросить, всё ли в порядке, она ответила, что «он» не даёт ей покоя.

Я нахмурился.

– «Он»? Кто – он?

Грейвс помотал головой, будто сам не понимал.

– Она никогда не называла имени. Но однажды, проходя мимо её комнаты, я слышал, как она повторяла одно и то же… – дворецкий закрыл глаза, напрягая память. – «Змей не отпустит… змей не отпустит…»

Я невольно вспомнил того странного мужчину на лондонском вокзале с кривым цилиндром и тростью, рукоять которой была вырезана в виде змеи, кусающей собственный хвост. Воспоминание холодком пробежало по спине.

– И больше ничего? – спросил я, стараясь не выдать своей внутренней тревоги.

– В ночь перед её смертью… – голос дворецкого дрогнул. – Я слышал колокольный звон, святой отец. Но это было невозможно: никто не поднимается на колокольню в такое время.

В гостиной воцарилась тишина, лишь камин потрескивал, бросая пляшущие отблески на напряжённое лицо Грейвса.

– Скажите, мистер Грейвс, – я встал и медленно прошёлся по комнате, – у леди Шейлы были враги? Те, кто желал бы её гибели?

Он не ответил сразу, а лишь тяжело вздохнул, глядя на портрет хозяйки, висевший над камином.

– Возможно, – произнёс он тихо. – Но, святой отец, если вы решитесь искать правду… вы окажетесь в самом сердце того, о чём лучше не знать.

♱♱♱

Полуденное солнце тщетно пыталось пробиться сквозь тяжёлые облака, и весь мир вокруг казался выцветшим, словно покрытым серым налётом. Я вышел за кованые ворота особняка и на мгновение остановился: влажный ветер ударил в лицо, пахнущий сырой землёй и дымом из труб.

Подняв руку, я остановил первую же повозку. Кучер, худощавый мужчина в залоснившемся плаще, посмотрел на меня с недоверием, но, заметив сутану под пальто и белый воротник, молча кивнул.