Туман в кровавом переулке

Кассиан Норвейн

Туман в кровавом переулке

Глава 1. Туманный Йорк

– Да как вы смеете произносить подобное! Прочь! Немедля прочь! – гнев архиепископа был столь силён, что, казалось, даже каменные своды дрогнули от его голоса. Его лицо, обрамлённое седыми кудрями, налившееся багрянцем, напоминало в ту минуту не строгого пастыря, но рассерженного старика, едва способного держать себя в руках. Под тяжёлыми веками блестели глаза, в которых не оставалось ни капли милосердия, а складки на его подбородке дрожали от ярости.

Я стоял перед ним, высокий и худой, с сутаной, чёрной, как сама ночь, ниспадавшей до пола. Волосы мои, тёмные, но уже тронутые серебром у висков, были зачёсаны назад; на бледном лице, измождённом молитвами и бессонными ночами, выделялись глаза – глубоко посаженные, чёрные, как колодцы, в коих отражалась не вера, но усталость от истины. На груди моей висел крест с семью звёздами, его холод особенно жёг кожу.

– Как будет угодно вашему преосвященству, – произнёс я, склонив голову.

Я развернулся и пошёл прочь. Тяжёлые двери зала Святого Августина захлопнулись за моей спиной с гулом, напомнившим больше удар молота по гробовой крышке, нежели окончание собрания. В полумраке коридора меня встретил холодный воздух, пропитанный воском и сыростью. Витражи, окрашенные закатным светом, представлялись мне искажёнными лицами святых, глядевших на меня с укором.

У выхода стоял молодой секретарь, строгий и бледный, с безупречно выбритым лицом. В руках его находился конверт с печатью, красной, как кровь.

– Отец Вейл, – сказал он с холодной учтивостью, – решением Высокого церковного суда вы освобождаетесь от служения в Лондоне и отныне назначаетесь в город Йорк.

Я не сразу протянул руку. В словах его слышался холод приговора.

– Изгнание, – произнёс я.

– Назначение, – поправил он, но глаза его невольно выдали истину.

Я взял письмо и спрятал его в складках сутаны. Крест с семью звёздами, висящий на моей груди, показался в тот миг тяжелее свинца. Я ощущал его каждой клеточкой своего тела.

Когда я вышел на улицу, Лондон встретил меня своим привычным шумом: звон колокольчиков трамваев, крики газетчиков, топот копыт и гул моторов. Люди спешили по делам, не подозревая, что один из священников их города только что был предан суду собственной Церковью. И всё же я почувствовал то, чего они не могли ощутить: внезапный холод, пробежавший вдоль улицы, и запах гнили, тонкий, но несомненный. Я остановился и всмотрелся в толпу. Лица прохожих были заняты житейскими заботами, но за ними, в тени, я уже различал иное присутствие.

Дом мой был столь же непритязателен, сколь и чужд теплу. Небольшая постройка в два окна, притулившаяся у серой каменной стены, не имела в себе ничего примечательного; его можно было принять за домик приходского сторожа или учителя. Когда я открыл дверь, мне навстречу пахнуло застоявшимся воздухом, смесью холодного угля, свечного воска и старых книг, переполненных пылью.

Я прошёл в комнату. Всё здесь напоминало не жилище, а временное пристанище. На столе лежали раскрытые книги – Евангелие на латыни, сборник псалмов и два тома, которые Церковь сочла бы неблагонадёжными: «Ключ Соломона» и потрёпанное немецкое издание о демонах Верхней Саксонии. Чернильница покрылась коркой, перо засохло в ней, словно свидетель, которому запечатали уста.

На узкой кровати, застланной шерстяным одеялом, висел мой плащ – старый, с заплатой на локте, пропитанный дождями фронта и запахом дыма. Под кроватью стояла кожаная сумка, настолько ветхая, что казалась ровесницей мне самому.

Я стал собирать вещи без промедления. Пара рубашек, шерстяные носки, немного белья, книга молитв и старый нож, подаренный офицером ещё под Ипром. Всё это поместилось в сумку, словно напоминание: человеческая жизнь может улечься в одно хлипкое вместилище. Двадцати минут оказалось достаточно, чтобы стереть следы моего пребывания здесь.

Подошёл к шкафу. На верхней полке стояла бутылка виски – единственное, к чему я питал слабость. Янтарная жидкость светилась в полутьме, словно дразнила. Я обхватил бутылку рукой, но отпустил: паровоз отправлялся через два часа, а потому времени на прощальный глоток не оставалось. Всё во мне взывало к этому утешению, но судьба, как всегда, распорядилась иначе.

Конверт, что дал мне секретарь, лежал в кармане сутаны и жёг, словно раскалённое железо. Я достал его вновь, провёл пальцем по сургучной печати и, не вскрывая, сунул обратно. Знал я и без того: в нём не слова утешения, но лишь распоряжение канцелярии – сухое, как сама бумага.

Оглядел комнату. Стены, не видевшие живого огня, серели в полумраке. Стол с книгами выглядел заброшенным, словно хозяин давно умер. Даже кресло у окна, где я бывало читал, утратило всякий облик уюта. Я понимал: этот домик не запомнит меня, как не запомнил и тех, кто жил в нём прежде.

Накинув плащ, я взял сумку, задержался у двери и, обернувшись, ещё раз взглянул на полку с виски, на книги, на кресло. Всё казалось частью чужой жизни. Я закрыл за собой дверь, и звук этот прозвучал окончательнее, чем слова архиепископа.

♱♱♱

Я добрался до вокзала без задержек: извозчик, ловко лавируя меж автомобилей и повозок, привёз меня к величественному фасаду, подсвеченному газовыми фонарями. Здание вокзала стояло, как храм железных дорог: колонны, витражи, каменные львы у входа. Вечерний Лондон кипел жизнью – на тротуарах суетились прохожие, мальчишки размахивали свежими газетами, торговцы орехами и жареным каштаном наполняли воздух сладковатым дымком. Я шёл мимо, не обращая внимания: суета чужой радости и забот мне была ни к чему.

Под арками вокзала царствовал иной шум – металлический, тяжёлый. Далёкий стук колёс отзывался в сводах, паровые облака клубились в воздухе, и запах угля смешивался с острым привкусом смазки. Люди толпились у расписаний: дамы в широкополых шляпах и мехах, джентльмены с тростями и в перчатках, солдаты в отставке, торговцы, студенты – всякий, кому предстоял путь. Их голоса сливались в единый рой, а над всем этим разносился свист паровозов. Мой ещё не подали, и оставалось время на раздумье. Я прислонился к колонне, положив сумку у ног, и позволил мыслям обратиться к городу, куда меня сослали. Йорк.

Я знал о нём немало. Город древний, и в том его отличие от южных столиц. Здесь, говорили, прошлое не уходит, но живёт рядом с настоящим. На узких улочках, что изгибаются так круто, будто сами тени их начертали, стены домов сближаются так близко, что солнце едва проникает. Вечерами там можно слышать шаги, хотя улица пуста; и нет человека, прожившего в Йорке достаточно долго, который не поведал бы о привидениях.

Йоркский Минстер возвышался над всем – собор столь громадный и величественный, что даже Лондонский мог бы позавидовать. Но величие то скрывало под собой иное: катакомбы, римские останки, алтари языческих богов. Я слышал рассказы о жертвоприношениях, о тайных ходах, ведущих в чёрные недра земли. И ещё – о звоне колоколов, звучащем в ночи, когда никто их не касался.

Знал и о стенах – древних, римских, где стража патрулировала века назад. Теперь же по ним гуляют влюблённые и нищие, но мне чудилось, что камень хранит память о крови и войне. Йорк, говорили, город неспокойных душ. Город, где мёртвые не спешат покидать землю. Город, куда Церковь отправила меня как в ссылку.

Я посмотрел на часы: до отправления оставалось около сорока минут. Пар над рельсами клубился гуще, и мне чудилось, что в нём, меж теней и лиц прохожих, я различаю силуэты иных существ – тех, что прячутся за суетой человеческой жизни.

Постепенно шум вокзала усилился: громкий свист паровоза, удар колёс о рельсы, гул пара и запах горящего угля – всё это предвещало прибытие моего транспорта. Люди зашумели, перешёптываясь, подталкивая друг друга к платформе, и я, всё ещё держа сумку у ноги, позволил взгляду скользнуть по толпе.

Первым зацепил взгляд мужчина в цилиндре, казавшийся слишком высоким, слишком узким в плечах, и совсем неестественно прямым, как будто костяк под одеждой был не совсем человеческим. Цилиндр его был странной формы – высокий, с завитым краем, словно отлитый из бронзы, и слегка кривой. В руках мужчина держал трость с резной рукоятью, украшенной образом змеи, пожирающей собственный хвост – Уроборос. Пальцы его казались слишком длинными, почти изящными, как у артиста на сцене, и казалось, что каждый шаг контролируется не полностью телом, а какой-то внутренней, незримой волей.

Он не спешил, не оглядывался по сторонам, а медленно проходил вдоль платформы, внимательно наблюдая за прибывающими пассажирами. Что-то в его походке и осанке вызывало одновременно интерес и тревогу: он не был похож на обычного пассажира, а больше на того, кто следит, оценивает и знает о людях больше, чем они сами.

Я пристально следил за ним, понимая, что взгляд его, каким бы странным и холодным он ни казался, как будто находил во мне что-то знакомое. Серебристые блики парового облака играли на цилиндре и трости, создавая ощущение, что этот человек не принадлежит ни к этой эпохе, ни к этому месту.

Поезд ещё не подошёл, но все мои мысли уже стали обращаться к нему. Кто он? Чего ищет? И почему, когда я смотрю на него, мне кажется, что этот человек уже что-то знает обо мне – что-то, чего не знает никто другой.

Я занял место у окна, устроился так, чтобы сумка с вещами не мешала ногам, и всмотрелся в платформу, что постепенно отодвигалась назад. Внутри купе пахло смесью угля, смазки и старого дерева; кресла были обиты потёртой зелёной тканью, которая, казалось, пропитывалась памятью сотен пассажиров, оставивших здесь свои шаги и взгляды.

Скрип колес, ударяющихся о рельсы, сочетался с ритмичным свистом паровоза. Он, наконец, тронулся, и каждый толчок передавался через тело, через сумку, через крест на груди, словно сама дорога хотела напомнить, что путь мой – не просто перемещение по стране, а движение к неизведанному.

Вагон заполнялся звуками: тихие разговоры, приглушённый смех, шорох пальто и тростей; дамы, погружённые в шаль и шляпу, шептались о своих делах; джентльмены периодически бросали взгляды на таблички с номерами вагонов. Всё это казалось обычной сценой. Я снова вспомнил мужчину в цилиндре. Его исчезновение с платформы не принесло облегчения; напротив, пустота оставалась столь же тревожной, словно он растворился в воздухе, но всё ещё следил за мной. Я всматривался в дым и мерцающий свет фонарей, пытаясь выхватить его силуэт среди пассажиров, но тщетно. Только блеск трости с Уроборосом мелькнул в памяти, оставив чувство, что опасность неотвратима.

За окном ночь медленно опускалась на улицы Лондона, смешиваясь с туманом, клубящимся между железными рельсами и кирпичными строениями. Свет фонарей растягивался в полосы, здания превращались в тёмные силуэты, а люди, казавшиеся громкими и живыми на платформе, уходили в тень. Я чувствовал, как город оставляет меня, а вместе с ним – привычную безопасность.

Я скользнул взглядом по купе: пустые места, вещи пассажиров, сумки, газетные свитки, перчатки, шляпы – всё это словно ожидало чужого взгляда, чтобы ожить. И хотя физически я был один, мне казалось, что кто-то или что-то уже путешествует со мной. Словно Йорк, древний и непредсказуемый, начинал тянуть меня своими темными нитями ещё до того, как я туда прибыл. Я опустил взгляд на крест с семью звёздами. Холод металла пробежал по руке. Это не просто путь в изгнание – это начало нового испытания.

♱♱♱

Поезд остановился с дребезжащим ударом, пар вырвался из цилиндров, окутывая платформу дымкой, и дверь вагона распахнулась с тяжёлым скрипом. Я шагнул наружу, холод сразу ударил в лицо, будто город сам решил встретить меня ледяным кулаком. Начало октября в Англии всегда было прохладным, но утренний воздух Йорка казался невыносимо колючим: влажный, сырой, пропитанный смесью тумана и тлеющего угля.

Туман лежал тяжёлым покрывалом. Он свисал с крыш, стелился по мостовым, сгущался в узких переулках. Дома, едва угадываемые сквозь серую мглу, казались существами: каменные стены, высокие окна, черепичные крыши – всё сливалось в призрачные силуэты, в которых угадывались фигуры давно ушедших эпох.

Я сделал шаг на мокрую булыжную мостовую, скрип гвоздей под сапогами отзывался эхом, растягиваясь в тишине, будто повторяя мои мысли. Ветер подхватывал туман и швырял его на лицо, я почувствовал, как капли влаги стекают по вороту плаща. Лёгкий запах сырости, мокрой листвы и старого камня заполнил ноздри; к нему примешивался привкус угольного дыма, который город удерживал ещё с ночных костров и печей.

Каждый звук был отчетлив и чужд: капля, падающая с крыши, скрип дверей, едва слышимый топот – и всё это обретало странную остроту. Я знал: Йорк стар, и в его стенах хранится память о кровавых ритуалах римлян, о тайнах норманнских дворян, о шепотах мертвых, что не желают покидать эту бренную землю.

Я шагнул дальше, держась ближе к стенам, стараясь не привлекать внимания. Брусчатка была мокрой, неровной, местами покрытой мхом, и каждый шаг отдавался в суставах. Туман, казалось, плотнее обволакивал меня с каждым метром, словно хотел скрыть город и меня одновременно, превратить всё вокруг в серый призрачный мир.

И всё же, несмотря на молчание, я ощущал присутствие чужого взгляда, скрытого в дымке и серых тенях. Оно было тихим, почти незаметным, но неуловимо тревожным. Я сделал ещё один шаг, сумка тяжело скользнула по мостовой, Йорк встречает меня холодом, туманом и тишиной, в которой прячется то, что я искал всю жизнь: тайна Церкви, которая от меня отвергла.

Идти дальше у меня уже не было сил. Всего десять минут от вокзала, а ноги будто стали свинцом, каждый шаг отдавался в суставах и позвоночнике. Туман, что висел плотной серой стеной, не оставлял ни одного ориентира: улицы терялись в дымке, а здания казались безжизненными призраками.

Я поймал повозку, что медленно скользила по мокрой мостовой, и подошёл к кучеру. Здесь, в Йорке, их оказалось куда больше, чем в Лондоне – маленькие экипажи, гружёные товарами или пассажирами, с гулкими колёсами, скрипевшими по булыжнику, создавали ощущение жизни, хоть и тихой.

– Подбросите до церкви Святого Креста? – спросил я, садясь в экипаж.

Кучер, высокий мужчина с морщинистым лицом, повернул голову и посмотрел на меня с любопытством, прищурив глаза под широкополой шляпой.

– Неужели вы новый священник? – произнёс он с лёгкой ноткой скепсиса.

Я кивнул одобрительно. Кучер нахмурил брови и повернул взгляд к дороге, словно сомнение висело в воздухе:

– Тогда будьте осторожны. Тут, в Йорке, не всё так просто, как кажется.

Я промолчал, не задавая вопросов. Его слова прозвучали как предупреждение, холодное и вязкое. Устроился поудобнее, ощутив, как повозка скрипит и покачивается. Йорк двигался вместе со мной: старый, молчаливый, погружённый в свой туман и тайны.

Повозка продолжала скрипеть по дороге, покачиваясь, я держался за борт, чтобы не потерять равновесие. Чем ближе мы подъезжали к церкви Святого Креста, тем гуще становился туман, скрывая дома и улицы, оставляя лишь силуэт высокого шпиля, который казался стрелой, вонзающейся в серое небо.

Церковь стояла в самом сердце Йорка, окружённая мощёными площадями и старинными зданиями с высокими крышами. Каменные стены выглядели выветренными и потрёпанными веками, а трещины и сколы на углах казались шепотом истории. Витражи окон тускло отражали утренний свет, превращая его в сероватое мерцание. Дверь массивная и тяжелая, словно сама проверяла, кто осмелится переступить порог.

Кучер остановил повозку у подножия лестницы. Я вышел, ощущая, как ноги дрожат от усталости. Город молчал,  а туман все также стелился между домами.

– Здесь так тихо… слишком тихо, – прошептал я, оглядываясь по сторонам. Площадь была пуста, лишь редкие силуэты прохожих скользили между туманными пятнами фонарей.

Кучер кивнул и молча уехал, оставив меня одного. Я подошёл к дверям, прикоснулся к холодной ручке, и почувствовал напряжение, почти вибрацию в воздухе. Церковь, центр города и одновременно остров тишины, словно ждала новые лица.

Войдя внутрь, я ощутил знакомый запах воска, старого дерева и лёгкой гнили икон. Мой взгляд скользнул по алтарю и тёмным углам.

Я медленно продвигался по тесной молельне, осматриваясь. Здесь не было величия лондонской церкви: потолки были низкими, стены серыми и слегка потрескавшимися. Узкие окна едва пропускали свет, превращая помещение в полутёмную серую нишу. Скамьи стояли тесно, на полу кое-где виднелись царапины и пятна старой смолы, а резной алтарь, хоть и аккуратно обработанный, казался скромным и усталым.

Маленькая дверца в углу с тихим скрипом распахнулась, из неё вышла женщина. Объемные формы, на вид около сорока лет, с мягким лицом, но с глазами, в которых пряталась редкая внимательность. Лоб её слегка обвисал от времени, а тёплые морщинки у глаз и уголков рта делали выражение дружелюбным и живым. Щёки были круглые, слегка румяные, подбородок – мягкий, но уверенный, а улыбка – широкая, почти светлая, сразу создающая впечатление доверия. Волосы, тёмные с серебристыми прядями, собраны в аккуратный узел на затылке, несколько свободных локонов мягко обрамляли лицо. Одежда дьякона, хотя и велика для её фигуры, но сидела визуально удобно: длинные рукава свисали, подол ниспадал неровной линией, ткань – выцветшая и слегка потертая, с едва заметными пятнами. На груди висел небольшой крест, скромный, но аккуратно отполированный, словно символ её роли и преданности.

Она двигалась уверенно, плавно, каждый шаг был продуман: слегка покачивались плечи, руки держались спокойно, ладони время от времени касались подола, как бы контролируя длину и плавность ткани. Голос ровный, мягкий, с лёгкой теплой вибрацией, и когда она заговорила, приветствуя меня, казалось, что сама комната немного смягчилась, наполнилась теплом.

– Доброе утро, викарий Вейн! – сказала она, слегка кланяясь. – Мы так ждали вашего прибытия!

– Приветствую мисс…  – замялся я.

– Марджори Паркс, – помогла она мне.

– Мисс Паркс, зовите меня просто отец Эдмунд, – я постарался сделать более ласковую и дружелюбную улыбку.

– Что вы, что вы!  – воскликнула она, – как я могу так обращаться к викарию. О! Точно, вас же ждет епископ! Я провожу вас.

Её взгляд блестел, не просто проявляя радость, но и интерес к тому, что я принёс с собой. Она была бы незаметной среди толпы, если бы не внимательность, с которой фиксировала каждый мой жест, каждое движение. В ней было что-то одновременно обычное и… странно настороженное.

Я шёл за ней, стараясь не споткнуться о скрипучие половицы. Каждое её движение было выверено: она шла медленно, держась чуть впереди, словно знающая каждый изгиб коридора и каждый скрип двери. Её пухлые руки аккуратно прижимали к груди длинный подол дьяконской одежды, создавая впечатление, что она одновременно и заботится о порядке, и о себе.

Кабинет епископа находился в одном из дальних углов церкви, через узкий коридор с низкими сводами и тусклыми витражами, из которых свет падал редкими полосами. Тёмный, пахнущий деревом и старой бумагой, коридор казался длиннее, чем был на самом деле, и каждый скрип пола отзывался эхом.

– Вот мы почти на месте, викарий, – проговорила она, слегка наклонив голову и улыбнувшись, – епископ ждёт вас.

Я кивнул, следя за её шагами, отмечая каждую деталь: аккуратно уложенные волосы, мягкие движения плеч, внимательный взгляд, который, казалось, охватывал не только меня, но и пространство вокруг.

Я слегка постучал в дверь и, услышав тихое «войдите», осторожно вошёл. За массивным дубовым столом сидел епископ. Мужчина был высокого роста, плечистый, с выраженной осанкой, которая выдавала долгие годы службы и привычку держать власть над собеседником даже молча. Лицо длинное, с острыми скулами и тонкими губами, плотно сжатыми, словно он всегда что-то выжидал и анализировал. Глаза – серо-голубые, холодные, внимательно следили за бумагами, скользя по ним быстрыми, почти хищными движениями. Взгляд умелый, строгий, способный одновременно разглядеть правду и скрытую ложь. Лоб высокий, с морщинами, образовавшимися от постоянного напряжения и забот, а волосы, уже редеющие, тщательно уложены назад.

Епископ был облачен в традиционное пурпурное одеяние с золотыми вышивками, плотно облегающее фигуру, с длинными рукавами, доходившими почти до кистей. На груди висел большой золотой крест на тяжёлой цепи, сияющий даже в тусклом свете лампы, и казалось, что он подчёркивает власть и статус владельца.

Его пальцы, тонкие и длинные, умело перебирали бумаги, но при этом каждое движение казалось рассчитанным, словно в них скрывалась привычка держать контроль над ситуацией, даже в мелочах.

Уловил лёгкое давление его взгляда, когда он поднял голову и посмотрел на меня из-за очков с тонкой золотой оправой. В нём ощущалась смесь строгости, усталости и скрытой проницательности – как будто он видел не только мой облик, но и то, что я пытаюсь скрыть.

Я опустился перед столом, держа спину прямо, словно инстинктивно ощущал необходимость не показывать усталости. Епископ, не спеша, отложил бумаги в сторону, поправил очки и посмотрел на меня с оценивающей строгостью.

– Викарий Вейн, – сказал он ровно, голосом, в котором слышалась власть и привычка, что каждый его тон воспринимается как приказ. – Лондон значит отправил вас сюда… в Йорк. Город спокойный, но не лишён своих… особенностей.

Я кивнул, молча принимая слова, ощущая, как каждое его движение за столом – будь то лёгкий поворот руки или перебирательное движение пальцев – словно проверяет меня на прочность.

– Мисс Паркс единственная живая душа здесь, помимо нас, – продолжал он, слегка нахмурив брови. – Надеюсь, вы понимаете, что прихожане здесь… осторожны и своеобразны.

Я позволил себе короткий взгляд по кабинету, на аккуратно расставленные книги и бумаги, и вернулся к его глазам.

– Я понимаю, ваше преосвященство, – сказал я ровно, сдержанно. – Работы будет много и мне это по нраву.

Епископ приподнял одну бровь, чуть прищурившись, и я почувствовал, как напряжение в комнате усиливается. Он внимательно изучал меня, словно пытаясь взвесить, насколько далеко я готов зайти.

– А вы смелее, чем кажетесь… – тихо, почти шёпотом, произнёс он, но тон был холодным, сквозило предупреждение. – За четыре месяца от нас сбежали аж шесть таких же молодых джентльменов как вы.

Епископ положил очки на стол, сложил руки и, не отрывая взгляда, словно приглашая меня на молчаливую дуэль:

– Надеюсь ваши навыки и правда такие удивительные, как говорят.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и точные, как удар молотка по наковальне. Я понимал: Йорк будет испытывать меня на каждом шагу. И чем дольше я здесь остаюсь, тем осторожнее нужно себя вести, не вызывая лишние подозрения.

♱♱♱

Новыйт дом оказался куда больше, чем я ожидал. Добротный, с резными ставнями, каменными колоннами у входа и тяжёлой дверью, которая закрывалась с глухим, властным стуком. Никогда прежде я не жил в подобных апартаментах – мой лондонский уголок с облезлыми обоями и скрипучим полом выглядел бы здесь почти нищенским.

Внутри меня встретил полумрак и запах старого дерева, смешанный с ароматом воска и угля в камине. Широкий холл, ковры на полу, старинные часы с маятником, мерно отсчитывающим время – всё это казалось мне чужим, как будто я вошёл в чужую жизнь, которую кто-то по ошибке доверил мне.

У порога меня встретила женщина средних лет, строгого, собранного вида. Её фигура была слегка полновата, но в движениях чувствовалась точность и дисциплина. Лицо круглое, с мягкими чертами, но взгляд серых глаз – холодно-пристальный, изучающий. Волосы, когда-то, вероятно, каштановые, были убраны в аккуратный пучок, а на ней было простое тёмное платье до щиколоток и белый передник без единой складки.

Она чуть склонила голову, сложив руки перед собой.

– Добро пожаловать, отец Эдмунд Вейл, – сказала она низким, уверенным голосом. – Я миссис Хадли, экономка вашего дома. Прислуга будет в вашем распоряжении круглые сутки.

Я замер на мгновение, поражённый самим фактом: «прислуга в моём распоряжении». Никогда прежде подобные слова не звучали в мой адрес. Было в этом что-то нелепое, как будто я сам носил чужую маску, слишком большую для моего лица.

– Благодарю, миссис Хадли, – произнёс я, пытаясь сохранить спокойствие и привычную сдержанность. – Для меня… это новое обстоятельство.

– Мы к вашим услугам, святой, – ответила она, и в её голосе слышалось не столько почтение, сколько строгая уверенность в том, что порядок в этом доме будет соблюдаться независимо от моей воли.

– Прошу, зовите меня просто Эдмунд, – проговорил я, ожидая ее отказа.

– Как скажите, сэр Эдмунд, – улыбнувшись ответила она.