Туман в кровавом переулке

Доктор замер, его губы сжались в тонкую линию, и на миг он стал серьёзен, как никогда.

– И что же сказала покойная? – его голос был низким, почти шёпот.

Я подался вперёд, локти упёрлись в столешницу.

– Она не видела лица убийцы. Он был в маске. Но он произнёс странные слова – что её жертва принесёт мир этому городу.

Освальд задумчиво откинулся на спинку стула, достал из кармана очки с круглыми линзами и надел их, хотя света в пабе было предостаточно.

– Мир через смерть, – пробормотал он. – Это звучит скорее как культ, чем как дело одного безумца.

Мы сделали заказ, и пока трактирщик уносил кружки к соседнему столику, я чувствовал, как слова Освальда оседают в голове тяжёлым грузом.

– Есть ещё кое-что, – сказал я. – Я показал ей последний путь, и после того, как гроб заколотили, её дух исчез. Она обрела покой. Но эта маска… и слова… не дают мне покоя.

Освальд кивнул, постукивая пальцами по портфелю.

– Я тоже кое-что узнал, – сказал он. – Касаемо булавы, что вы мне дали, она может принадлежать сразу нескольким джентльменам.

Я сделал глоток эля, прислушиваясь к тому, как скрипит под ногами деревянный пол, и наконец спросил:

– Освальд… я всё никак не осмеливался спросить раньше. Но твои глаза… то, как ты смотришь на вещи, которых другие не видят. Откуда у тебя этот дар?

Доктор усмехнулся, но на этот раз без своей привычной ехидцы. Он снял очки, положил их рядом с кружкой и какое-то время молчал, будто взвешивая слова.

– Дар, говорите вы, святой отец, – тихо произнёс он, уставившись куда-то в тёмный угол зала. – Я бы скорее назвал это проклятием.

Я не перебивал, позволив ему говорить.

– Мне было всего пятнадцать, – начал он. – Отец умер от лихорадки, мать осталась одна, и мы жили впроголодь. Я бегал по кладбищу, чтобы подрабатывать: носил воду, чистил плиты, чинил ограды. А потом… в одну из ночей я увидел её. Девочку. Она сидела на плите и плакала. Только вот она уже три дня как была мертва.

Его голос задрожал на последнем слове, но взгляд оставался холодным и отстранённым.

– Сначала я подумал, что лишился рассудка, – продолжал он. – Но она говорила со мной, просила передать слова матери. Я сделал это. Мать её, бледная как мел, только кивнула… и больше никогда не взглянула на меня. Думаю, боялась. С того дня я стал видеть их всех – тех, кто остался по ту сторону.

Он поднял глаза и посмотрел на меня, и в этом взгляде было что-то тяжёлое, давящее, но и до странности честное.

– Вы называете это даром, Эдмунд. Но поверьте, жить с этим значит всегда ходить по грани. Одно неверное движение – и тебя сочтут безумцем.

Я перекрестился и наклонил голову.

– Но, Освальд, именно этот дар привёл вас ко мне. И, возможно, именно он поможет нам найти того, кто совершил такое убийство.

Доктор хмыкнул и вновь надел очки.

– Быть может. Но если за этим стоит культ, если они действительно верят в жертвы ради "мира", то, святой отец, боюсь, что дела наши плохи.

Мы доели свой скромный обед в тишине – каждый думал о своём. В пабе становилось люднее: запах тушёного мяса и хлеба смешивался с табачным дымом, над столами гулко звенели голоса. Я расплатился и поднялся вслед за Освальдом.

Мы вышли на улицу, и дневной свет после полутьмы заведения показался слишком резким. Ветер с реки нёс запах сырости. Доктор накинул на плечи плащ и резко свистнул – повозка, проезжавшая мимо, тут же остановилась.

– Вам к церкви, Эдмунд, верно? – спросил он, оборачиваясь ко мне.

– Разумеется, – ответил я, поправив сутану.

Он склонил голову чуть на бок, словно что-то обдумывал, и добавил тихо:

– Прошу, доберитесь туда без происшествий. Мне нужно пройтись. Голова яснее думает, когда ноги чувствуют камень мостовой.

Я хотел было возразить, но Освальд уже отворил дверцу повозки и жестом пригласил меня сесть. Его блондинистые волосы, всегда растрёпанные, трепал ветер, и в этом было что-то почти упрямое, будто бы он сам бросал вызов миру.

Я сел в повозку. Колёса скрипнули, и лошадь медленно потянула её вперёд. Через окно я обернулся – доктор стоял посреди улицы, держа свой потертый портфель, и уже сворачивал в боковой переулок, чтобы идти пешком.

"Странный человек", – подумал я. Но сердце подсказывало, что именно с ним связаны мои дальнейшие шаги в этом запутанном деле.

Повозка неспешно катилась по булыжной мостовой. Я прислонился плечом к жёсткой деревянной стенке и невольно наблюдал за окнами домов. Когда мы подъехали к церкви, я попросил кучера остановить лошадь немного раньше ворот. Хотелось пройти несколько шагов самому – ощутить знакомую тяжесть каменных стен, услышать, как звон в колоколе гулко отзывается в сердце.

У входа меня встретила непривычная тишина. Обычно в это время уже звучали голоса прихожан или шаги прислуги, но сегодня всё казалось вымершим. Ветер чуть скрипнул кованой решёткой ворот.

Я сделал несколько шагов к двери и только тогда заметил его. На скамье у ограды сидел человек в тёмном плаще, надвинув капюшон низко на лицо. Он держал в руках книгу – или, может быть, просто делал вид.

Стоило мне приблизиться, как незнакомец чуть наклонил голову, будто прислушиваясь. Его руки были слишком неподвижны для обычного прохожего. Я остановился, чувствуя, как в груди нарастает осторожность. Секунда – и я понял: этот человек ждал не просто кого-то. Он ждал меня.

Я уже хотел пройти мимо, но мужчина поднялся со скамьи, расправил плащ и шагнул навстречу. Теперь я мог разглядеть его лучше: высокий, худощавый, лицо бледное, будто выточенное из мрамора, а глаза – холодные, стального оттенка.

Он слегка поклонился, придерживая полы плаща.

– Прошу прощения, святой отец, – его голос звучал мягко, почти учтиво, но в нём сквозила какая-то сухая сдержанность. – Моё имя Генри Карстон. Я ювелир.

Он достал из кармана небольшую визитную карточку, пожелтевшую на краях, и протянул мне. На ней аккуратным шрифтом значилось: «Генри Карстон. Мастерская редких украшений. Ул. Хайвей, 47».

Я машинально принял карточку, ощущая на кончиках пальцев шероховатость бумаги, и вежливо кивнул.

– Ювелир, значит? – тихо повторил я. – Что привело вас к церкви в такой час?

Генри чуть улыбнулся, но улыбка эта была больше формальностью, чем настоящим выражением чувств.

– Любопытство, – ответил он. – Слухи ходят быстро. Говорят, новый священник прибыл в город в не самое спокойное время. Я подумал, будет полезно познакомиться.