Женская доля

Марья позвала его тихонько:

– Троша, ложись уж, скоро третьи петухи петь будут, а ты и глаз не сомкнул.

Но он даже не откликнулся… Лишь сильнее налег на топор, визг металла стал громче, искры взвились струйкой в темноте и тотчас же погасли. Сердце у Марьи зашлось от боли. Вот так же и ее сыночки погасли, как эти искорки, не успев и пожить.

***

Кое-как задремала крестьянка, а вскоре уже встала затемно. Пора разжигать печь, хлопотать по хозяйству – в деревне работы всегда много.

Пока возилась с лучиной, заметила под лавкой моток веревки. Сердце екнуло нехорошо, зачем Трофиму веревка? Она присела на корточки, разглядывая находку. Новая, крепкая, сажени три длиной. Будто только что из лавки принесли.

За спиной скрипнула дверь – Трофим! Он вошел со двора, грохнул охапку дров у печи. Увидел жену у лавки, нахмурился.

– Чего там рыщешь?

– Да вот… – Марья торопливо разогнулась, отряхнула подол. – Веретено искала. Куда-то закатилось.

Муж прошел к столу. Сел спиной к жене, уставился в окно. За ночь он еще больше осунулся, щеки ввалились, под глазами залегли черные тени. Одна тень осталась от того Трофима, за которого она замуж выходила. Не человек, а скелет, обтянутый кожей, одни глаза горят на почерневшем лице сумрачным, лихорадочным огнем.

– Каша подоспела, бери ложку, – Марья вытянула ухватом из печи чугунок.

Трофим бросил односложно:

– Не хочу.

У женщины выступили слезы от жалости и… страха за мужа. Сам не свой он со смерти сыновей, не пьет, не ест, с ней почти не разговаривает. Она робко подвинула ему чугунок поближе и ложку, может, от запаха аппетит появится.

– Так ведь вчера тоже не ел. Исхудал весь, в чем душа держится.

Неожиданно Трофим молча поднялся, накинул зипун. Марья бросилась следом, позабыв о каше:

– Куда ж ты?

Он буркнул:

– К Петру Кривому. Обещал помочь крышу перекрыть, – и стукнул дверью.

Марья проводила его взглядом, пока Трофим шел через двор к калитке. Что-то неладное творится с ее мужем… После смерти детей он то молчит сутками, то бормочет что-то невнятное. Топор все свой точит, теперь еще вот веревки прячет.

А ведь когда-то был веселый, разговорчивый да ласковый. За то его Марья и полюбила, сердечко ее растаяло от добрых слов. Сейчас же она будто с незнакомым живет, ни лицом, ни характером больше это не ее муж, словно подменили.

***

Только Трофим за порог, как в окно постучали. Марья выглянула, соседка Дуня стоит, озирается по сторонам.

– Открой, Маруся. Поговорить надобно, нехорошие вести тебе несу.

Марья впустила ее, усадила на лавку.

– Что случилось?

Дуня замялась, теребя концы платка.

– Да вот… не знаю, как и сказать-то. Вчера мужья, мой да твой, у амбара шептались. Я в хлеву с коровой управлялась, да и ненароком услыхала. Как они говорили, что, мол, к полудню завтра все решится.

– Что решится? – удивилась Марья.

Соседка пожала плечами:

– Так это я не расслышала. Только не с добра же они шептались, схоронясь ото всех. Благие дела так не делаются, Маруся. Сердцем чую…

Она спохватилась:

– Бежать надо, у меня там тесто подходит, коза без привязи бегает. Я уже к тебе забежала упредить, а о чем, так и сама не ведаю, – Дуня виновато погладила Машу по плечу. – Ты уж осторожничай, Маруся. Недоброе муж задумал. Твой-то Трофим сам не свой давно.

После ухода соседки Марья металась по избе, как загнанная. К полудню? Что может решиться к тому времени?

Да о чем может Трофим договариваться с соседом, если с женой и словом не хочет обмолвиться?! Только по делу цедит. Марья и забыла уже, когда с ним по душам беседовали и миловались.

Женщина вспомнила, как ее Трофим начал меняться после смерти детей…

Сначала стал уходить по вечерам, говорил, в кабак. Да люди добрые подсказали, к знахарке Федосье он бегает.

Однажды Трофим и сам проговорился. Вернулся домой дурной, осоловелый, глаза дикие.

Сел на лавку и заплакал.

– Федосья, ведунья, правду сказала… Ты, Марья, детей сгубила.

В тот момент Марья его только пожалела, с горя совсем ополоумел.

– Что ты мелешь, окстись! Какая правда? От горячки померли наши мальчики, от хвори! Приезжал даже лекарь. Ты что же, не помнишь? Он сказал, эпидемия сейчас, мор по всей волости.

– Врешь! – Трофим ударил кулаком по столу. – Федосья все знает! Ей видения бывают, она ясновидица. Ты на них порчу навела, ведьма! Из-за тебя сыночки мои в землю легли!

Марья тогда отмахнулась. Думала, от горя муж напраслину собирает.

Ей самой худо и тошно, жить не хочется от боли, что навсегда поселилась в материнском сердце. Еще и Трофим чудить взялся. Она решила, что придет муж в себя, со временем забудет.

Время ведь любое горе лечит.

Да только с той ночи супруг законный перестал с ней спать рядом. Вернувшись с сенокоса или других работ, уходил на лавку к печи. Ел молча, глаза на Марью не поднимал. Отворачивался, уходил, стоило ей шаг к нему поближе сделать. А если и смотрел…

Господи, как он смотрел! Словно не жену видел, а лютого врага. Теперь новая беда, замыслы какие-то строить начал.

Обозлилась Марья на знахарку. Ну что натворила Федосья, мужу ее голову забила дурью! И решила, надо к знахарке сходить, разузнать, что она мужу наговорила, какую смуту в душу вселила. Может, подскажет, что у Трифона в душе творится, как его прежним сделать?

Да только с порога разговор тот не заладился. Встретила Федосина изба женщину духотой и мраком. Федосья сидела у окна, перебирая какие-то корешки. Старая, сморщенная, с острыми птичьими глазками.

– Садись, Марья Семеновна. Знаю, зачем явилась.

Удивилась крестьянка:

– Откуда знаешь?

– А то ж не видно? – хихикнула старуха. – Муж твой приладился ходить, все на тебя жалится, сетует. Мол, жена детей извела. И просит, помоги, Федосьюшка, от напасти избавиться, жену душегубку извести, из-за нее враз ребятишки-то мои сгорели от лихоманки страшной.

– Так что ж ты ему сказала? – Марья подалась вперед.

Федосья чиркнула по ней черными глазками:

– Правду сказала! Не всякая баба детей своих хоронит, про то и без меня известно. Значит, грех на тебе есть.

Взвилась крестьянка:

– Какой грех? Да я честная жена, никогда от мужа не гуляла. Слова плохого людям не сказала. Никого не обманула. От болезни они померли, это и лекарь земской подтвердил!

– От болезни… – травница прищурилась. – А отчего болезнь та взялась? Может, ты сама ее накликала? Сердцем своим черным приманила?

Марья вскочила на ноги, опрокинула скамью в гневе.

– Врешь, старая! За что ты семью губишь, промеж мужа и жены встреваешь?

– А я-то при чем? – Федосья спокойно продолжала перебирать корешки. – Я глаза мужу твоему открыла. А уж что он решит… То его дело. В полдень и узнаешь, недолго ждать осталось.

Плюнула старухе женщина под ноги и выбежала из избушки. Знахарка знает что-то о задумке Трофима! Но правду говорить отказывается.

Солнце поднималось все выше. Марья бежала через село, металась от дому к дому. Где найти мужа? Поговорить с ним надо, образумить. Пока дурного не сотворил. Душа ее рвалась на части от боли и ужаса, неужели следом за детками и муж сгинет?

У Петра Кривого ворота заперты, в окнах темно. Соседи сказали, что еще три дня назад Петр в город уехал. Обомлела Марья, значит, соврал Трофим. Но где же он тогда, может быть, домой уже вернулся?

Кинулась Марья к своей избе, но там пусто. В доме – тишина, и топор исчез, и веревка, и самого Трофима нет нигде. Металась женщина по избе, не зная, что же ей делать. Как мужа сыскать, что он задумал…

Что делать ей? Может, к брату в соседнее село побежать? Он ведь по-мужски с Трофимом поговорит, уму-разуму научит, и прояснится у мужа взор. Опомнится он от мыслей черных. Да глянула на солнце, оно уже почти на самом верху небосвода, а до брата семь верст, не поспеет к полудню.

Как вдруг голоса за окном. Кинулась Марья к оконцу, вот он и Трофим!

Только не один, с ними еще трое мужиков, незнакомых, нездешних. Все оборванцы в лохмотьях, рожи красные, пропитые, сразу видно, что с кабака придорожного пьяницы. Один несет вязанку хвороста, другой – бадью с чем-то.

– На старой мельнице, – донесся до нее их разговор. – Там и покончим с ведьмой.

Марья отпрянула от окна в испуге. Сердце ухнуло вниз, вот-вот из груди выпорхнет птичкой испуганной! Задурила-таки знахарка голову Трофиму! Он с подельниками за ней заявился! Хочет убить собственную жену. Как ведьму!

Дверь с грохотом распахнулась. Трофим стоял на пороге, глаза налиты кровью, горят черным безумным пламенем, в руке поблескивает наточенный топор.

– Дома! – прохрипел он. – Уж думал, по деревне искать придется, сбежала чертиха, почуяла недоброе.

Марья попятилась назад к печи.

– Трофим, опомнись! Что ты делаешь? Ты что же, это я ведь, жена твоя любимая. Мы с тобой десять лет душа в душу же прожили.

Рявкнул на нее муж:

– Молчи, ведьма! – шагнул в избу. – Хватит морок плести! Знаю я теперь все. Ты сыновей наших сгубила, порчу на них навела. Думала, не узнаю?

Хлынули у Марьи слезы от обиды.

– Какая порча? Как мне детей своих губить? Да я по ним тоскую, убиваюсь побольше твоего. По ночам вспоминаю о моих деточках, молитвы Богородице кладу об упокое, а ты…

Не дал ей Трофим договорить, заткнул рот рукой:

– Все вы, ведьмы, врете! – подельникам приказал. – А ну, ребята, хватайте ее!

Подручные его кинулись вязать несчастную. Марья метнулась к двери, но дорогу преградил здоровенный детина. Она бросилась к окну, но там тоже стоял дружок Трофима. Муж рядом топором машет. Кто-то схватил Марью за руки, заломил за спину. Она вырывалась, кричала, но куда ей против троих здоровых мужиков?

Трофим рычал будто дикий зверь:

– На старую мельницу ее! Там и спалим, как с ведьмой положено расправляться!

А в руках у трех дюжих мужиков билась Марья, молила о помощи:

– Люди! Люди добрые! Помогите! Убивают!

Волокли они ее по двору, потом по улице. И никто не откликнулся на крик о помощи. Село словно вымерло… Все попрятались по избам, никто не спешил к женщине. Всяк в своей семье хозяин, пускай решают, кто прав, а кто виноват, промеж себя.

Как тащили Марью мимо избы Федосьи, вышла старуха, зыркнула недобро на плачущую женщину.

Доволокли выбившуюся из сил Марью на старую мельницу, что стояла за селом на берегу заросшего пруда. Давно она была заброшенная. Уже и крыша провалилась, стены покосились. Заводь в болото превратилась, все в тине да ряске. Говорили, нечисто там, по ночам огни блуждают, стоны слышатся.

Сюда и притащили дружки Трофима заплаканную крестьянку. Она уже и ноги не поднимала, силы кончились. Голос сорвался от крика, и Марья потеряла надежду на спасение.

Никто не хочет под топор лезть…

Неужели и правда, как в ночном кошмаре все это с ней происходит? Неужто не снится ей?

Ведь сожгут сейчас ее…

Трофим схватил жену, швырнул о гнилой порог мельницы. Лицо его искривилось в лютой ненависти:

– Вот тут все и кончится. Говори, ведьма, как сыновей сгубила? Признайся, может, легче помрешь! Облегчи себе сердце черное, ведьминское.

– Не губила я… Троша, родной… опомнись…

Воздуха в груди не хватало, чтобы правду выкрикнуть, убедить мужа. Только хрипела женщина и всхлипывала, от страха ее оставили последние силы.

Зажмурилась Марья, мысленно прошептала:

– Иду к вам, сыночки. Принимаю смерть страшную. Но тут случилось неожиданное.

Недоброе муж задумал – 2

Крик мужа заставил Марью открыть глаза. Она ахнула, у мельницы стоит лошадь, а на ней всадник, брат ее родной Макар, из соседнего села примчался.

Он долго разговаривать с подельниками безумца не стал, кинулся на них с кулаками:

– Стойте! Что вы делаете, изверги? Отпустили ее, пока рожи не расквасил вам!

Наперерез ему выскочил Трофим:

– Отойди от ведьмы, а то и на тебя болезнь нашлет!

Макар кулак сунул ему:

– Не смей наговаривать на Марью!

Топором замахнулся на шурина мужчина:

– Не лезь, не твое дело! Между мужем и женой нечего соваться! Сделаю, что задумал, отомщу за детей.

Но Макара не так-то просто остановить, он мужик крепкий, в обиду ни себя, ни сестрицу не даст.

– Как это не мое дело? Сестру мою убить хочешь, а я в стороне стоять буду? Отпусти ее, пока цел!

– Она ведьма! Детей моих сгубила! Хворь наслала смертельную! – Трофим махал руками, не давая пройти защитнику. – Федосья все про нее рассказала. Порчу на них навела, кровь младенческую испортила! У нее сердце черное! И меня погубит, и тебя, весь род наш. И деревню!

Макар попытался его вразумить:

– Какая порча, очнись ты! От горячки ваши дети померли, вся деревня знает. Марья их лечила, ночами не спала. А ты ее в гибели винишь! Голову себе и другим дуришь.

Дружки переминались с ноги на ногу, не зная, что делать. Один отступил назад, подальше от семейной стычки и товарищам прошептал:

– Это ж Макар-силач из Покровки! Я его на ярмарке видел, быка кулаком валит. Сейчас и за нас возьмется. Убегать надо, братцы, пока не поздно.

И в разные стороны прыснули подельнички Трофима. Он за ними было бросился.

– Куда? Держи ведьму!

Да куда там. Связываться с Макаром, о котором по всей округе ходили легенды, никому неохота.

– Трусы! Иуды! – плюнул им вслед обезумевший крестьянин. – Сам управлюсь!

***

И кинулся на Макара, который собой прикрывал Марью, чтобы никто не обидел несчастную женщину.

Сцепились мужчины! Хоть и силен был Макар, но злоба придавала Трофиму силы. Кружились у мельницы, раздавая друг другу удары. Хрипят, ругаются, кровь во все стороны из разбитых лиц. Марья прижалась к стене, глаза закрыла и молится Богородице, только на божью помощь остается уповать.

Вдруг к ногам ее упал Макар. Толкнул его Трофим, оступились ноги на камне у брата, упал он навзничь. Взлетел топор в руках безумца, сейчас опустится на голову ее защитника.

– Нет! – вскрикнула Марья и бросилась на мужа.

Они покатились по земле. Марья царапалась, кусалась, била кулаками, откуда только силы взялись. Муж попытался ее оторвать от себя, но она вцепилась в него мертвой хваткой, не давая замахнуться смертельным, заточенным орудием.

В бешенстве Трофим отбросил топор и голыми руками впился в нежную женскую шею.

– Ведьма! Сдохни! – рычал он.

Макар, который смог подняться на ноги, кинулся на помощь к сестре, пока до смерти ее безумец не задушил. Отодрал старую доску от порога и что есть силы ударил Трофима по голове! Он обмяк, повалился на бок. Марья выползла из-под него, хватая ртом воздух, на шее алели следы от пальцев.

Едва живая кинулась к мужу, шевелится ли, дышит? Хоть и убить ее пытался, а все равно родной! Смерти она ему не желает!

Макар схватил сестрицу за плечи:

– Идем! Оставь его, живой, ничего не сделается. Желвак вылезет, и вся беда, голова у него и без того больная. Вставай, пойдем отсюда.

Но крестьянка от мужа никуда:

– Как же я его брошу? Ведь его в острог или в желтый дом упекут. Что мне делать? Муж меня ведьмой считает, люди прячутся…

Брат насупился:

– При мне будешь жить, А этот… – Макар пнул Трофима, который со стонами приходил в себя. – Может, образумится и поймет, что наделал. Послушал настоящую ведьму, оговоры злые, жену убить решил. Мне уже рассказали люди, что Федосья задумала, потому я к вам и снарядился. Да едва успел!

Он наклонился к сестре:

– Уезжать надо, Маруся, из деревни. Федосья-знахарка от вас не отстанет. Она такой яд в душу мужу твоему влила, не выветрится. Оболгала тебя.

– Знаю! – Марья вскочила на ноги. – Ходила я к ней, знаю, что она виновата, змея подколодная! Мужа против меня настроила. Про меня говорит, что сердце у меня черное от злого помысла, а сама…

Макар кивнул:

– У нее и душа, и мысли черные. Ради корысти она задумала сгубить тебя. Земля ваша и дом ей приглянулись, хотела заселиться и жить припеваючи. Вот она и придумала, как горем вашим воспользоваться. Трофима не в себя после похорон был, так она его травами опоила, в уши наплела про тебя злых мыслей, чтобы он тебя убил, а сам в острог сел.

Макар сжал кулаки.

– В нашей округе давно Федосью ото всех дворов гонят. Знают про ее злой язык и черный умысел. Не первый раз такое творит, сколько семей уже раскидала. Одному скажет, что жена изменяет, другому, что родня его обворовывает. А потом землицу их покупает за копейки. Землемер приезжал и бумаги показывал, по ним Федосья – богатая землевладелица, деньги гребет со своих уделов. А все бессребреницей прикидывается.

***

За разговором они не заметили, как к мельнице подкралась сгорбленная фигура. Федосья-знахарка стояла в тени, наблюдая за ними острыми глазками.

– Вот ведьма так ведьма! Настоящая! – Макар сплюнул с отвращением.

Как вдруг мелькнула черная тень, кинулась старуха к Трофиму. Сунула ему в руки оброненный топор:

– Вставай, дурень! Чуть не сбежала ведьма. Хватай ее, пока не поздно, сжечь надо.

Трофим едва открыл мутные глаза, увидел жену. И снова в ярости кинулся на нее. Макар на него, да только хитрая старуха свалилась ему под ноги клубком. Только и успел крикнуть братец:

– Беги, Марья внутрь! Запрись, я его остановлю! Спасайся!

Марья кинулась к двери мельницы! Внутри укрыться от безумца, спастись от его топора! Заскрипели проржавевшие петли, нырнула женщина внутрь старой постройки. Темно там, пахнет гнилью и плесенью. Затворила она дверь, нащупала засов и заперла.

А сердце колотится так, что, кажется, будто грудь сейчас лопнет! От страха руки ходуном ходят, ноги трясутся. И горло, горло саднит, будто иголками утыкано.

Металась Марья во мраке и не знала, как ей спастись. По двери грохочет топор, Трофим ревет:

– Открой, ведьма! Все равно достану!

Вскрикнул Макар и затих. Ахнула Марья, зашибли брата! Против топора не устоит никто. Спасать его надо и себя! Огляделась она, в лучах света, что падали через прорехи на крыше, темнеет гнилая, старая лестница наверх. Марья бросилась к шатким ступеням. Выбраться на крышу и крик поднять, может, прибегут с деревеньки люди?!

***

Ступени прогибались под ногами, ломались одна за другой в щепки, но Марья упрямо поднималась вверх, дрожа от страха. Но как добралась до второго этажа, глянула вниз через оконце и обмерла – все пропала!

На земле Макар стонет, встать не может, нога топором перебита, муж ее у двери мельницы неистовствует, одни удары слышны, рубит доски, чтобы до нее добраться.

А Федосья солому таскает к стенам! Поджигать собралась укрытие Марьи!

– Жги ведьму, бей, режь! – визжала знахарка.

И прямо на глазах у Марьи достала огниво, подпалила старые доски. Вмиг занялось пламя, пополз огонь по стенам. Горит женщина заживо! Укрытие стало огненной могилой!

В ужасе застыла Марья, что делать? Вниз сигать – в огонь попадешь, по лестнице бежать, так муж зарубит топором.

Дым становился гуще, огонь трещал, жрал все на своем пути.

На верхней площадке как в клетке металась Марья, а спастись не может. Только видит, как старуха вокруг мельницы огонь разносит, со всех сторон поджигает старую постройку. Дышать уже нечем, глаза щиплет, волосы трещат от жара, разгорается огненная ловушка!

Упала она на колени и взмолилась:

– Помоги, Богородица! Дай спастись от погибели и мужа с братом уберечь от смерти.

Как вдруг пол под ней с грохотом обвалился. Ухнула Марья вниз, кругом пламя гудит и сквозь него прямо над ухом вой, мужской, полный боли.

Завертела она головой, а это Трофим кричит рядом с горящей стеной. Дверь он проломил, да шага сделать не успел, придавила его горящая балка. Он корчился под ней, пытаясь выползти. Одежда уже его обуглилась, волосы дымились, языки пламени лизали несчастного, который не мог сдвинуться.

Завыл он при виде жены:

– Марья! Марья! – кричал он. – Прости меня! Спаси!

Поползла она к мужу:

– Держись! Я вытащу!

Сердце не помнит обиды, душа чистая не позволяет бросить родного человека на верную смерть. Жар опалил лицо, дым ел глаза, больно, страшно. Только Трофима в беде не могла она оставить, сердце не дозволяло. Ухватилась за балку, попыталась приподнять, ох, руки обожгло!

Но Марья не отпускала, тянула изо всех сил. И получилось! Балка чуть сдвинулась, Трофим смог выползти из-под нее.

Жена подхватила его, направила к пролому в стене. Хрипел Трофим сквозь дым:

– Марьюшка… прости… Федосья дурман дала… Я не ведал, что творю…

А она мотала головой только, потом расскажешь, к выходу.

Одежда тлела, кожа покрывалась волдырями, но они упрямо двигались вперед. Вот стена из огня, а за ней спасение! Да страшно шагнуть туда, и назад ходу нет, балки трещат, искры сыплются дождем.

В отчаянии застонала Марья, неужели не спастись. Но тут же сама себе велела, вперед иди, прямо через огонь! Сможешь! С Федосьей справилась, от смерти ушла, да и через стену смертоносную пройдешь. Ради семьи, ради мужа любимого, ради правды о себе.

Умрешь, сдашься, и Федосья победит. Скажет, что Трофим с ума сошел, жену убил, а себя в мельнице сжег. Схватила она крепко мужа за руку и ринулась прямо в пламя!

***

Боль и жар ударили по лицу, по глазам, затрещали волосы, вгрызлись горячие языки пламени в тело.

Но получилось! Проскочила Марья на другую сторону, от смерти к жизни! И Трофима провела!

Очнулась уже на земле, жадно глотая воздух. Рядом стонал живой муж! И братец родной водой лицо ей обтирает. Весь в крови, едва ходит, но тоже спасся.

– Где знахарка, ведьма старая? – вспомнила она о Федосье.

– Сбежала, змея! Но далеко не уйдет! – пообещал Макар.

Очнулся Трофим и кинулся жене в ноги:

– Прости… я чуть не убил тебя… Федосья туману напустила, а я и поверил…

Хотела ответить Марья, что простила уже его. Ведь знала она, горе с ума ее мужа свело. Да не успела… Рухнула вдруг мельница, подняв сноп искр! Остался один остов, быстро догорел пожар, превратилась проклятая мельница в пепелище.

А Марья и Трофим лежали рядом на земле, держась за руки, словно заново учились друг другу доверять. Любовь их прошла столько испытаний, но все их выдержала.

***

Через неделю пришла весть – Федосью поймали в соседней губернии. Махинации ее стали известны, кроме Марьи и Трофима, еще нашлись пострадавшие. Лишили старуху имущества, полученного нечестным путем, и отправили на каторгу.

Трофим и Марья вернулись в свой дом. По воскресеньям ездят на могилку к сыновьям, теперь всегда вместе. Судьба наградила их еще детьми, каждый год не сын, так дочка. Теперь не скрежещущий звук лезвия по камню был в их избе, а детский смех и веселые крики.

Старая мельница так и осталась лежать грудой обгорелых бревен. Местные ходить к ней боятся, говорят, по ночам там стоны слышны.

И только Марья знает, это просто ветер воет в головешках. Нет никакого морока, нет колдовства, но есть любовь и вера в себя, которые справятся с любой ведьмой и ее злым оговором.

Дочь поседела в двадцать лет от пережитого – 1

Настасья Петровна не верила своим глазам. Дуняша, ее ясная звездочка, брела по двору, словно древняя немощь… Ноги волочит, сгорбилась. Голова повязана низко платком по самые брови, а из-под платка выбиваются седые пряди. Девке-то двадцать лет, а выглядит – в гроб краше кладут.

– Господи, помилуй! – прошептала крестьянка и бросилась к двери.

Дуняша шла по родному двору будто мертвая. На мать посмотрела пустыми, выцветшими глазами и пошатнулась.

Настасья подхватила дочь под руки, завела в избу.

– Что с тобой, доченька? Третий месяц на глазах хиреешь. Отчего? Скажи матери, не таись. Я помогу. Хворь какая напала? К травнице отвезем или давай отца уговорю, пускай к фельдшеру тебя в волость свезет.

***

Дуняша молчала… Опустилась на лавку без сил, и с головы ее слетел платок.

Настасья со слезами погладила ее когда-то черные волосы… Что за немощь мучает ее дочку? За последние три месяца у юной девушки половина головы стала седой, будто снегом припорошило…

И от этих белесых густых прядей у матери шел мороз по коже. Еще в начале лета у ее Души были косы черные, как воронье крыло, густые. С какой радостью вплетала она ей цветные ленты, любовалась этой смоляной, блестящей волной.

– Батюшки святы! Да что ж это деется-то? Что за напасть, Дуняша, тебя гложет… – Настасья не смогла удержать слез.

В сенях загремели двери. Следом за дочерью вошел Степан, большой, грузный, лицо мрачное, брови грозные. Настасья кинулась к нему:

– К лекарю надо Дуняшу. Посмотри, третий месяц дочка тает на глазах. А ты все ее к работе приучаешь, с собой в контору возишь. Возьми лучше сына, а Дуне дай отлежаться. Захворала она!

Тот в ответ лишь рявкнул: